Катарина фон Келленбах выяснила, что, вне зависимости от того, были ли женщины участницами боевых действий, медсестрами в центрах эвтаназии или домохозяйками, их приверженность идеологиям нацистской партии и принятие факта «вспомогательности» своей роли являлись опорой нацистского режима. «Я рассматриваю поддержку, любовь и верность женщин как неотъемлемый элемент геноцида, – написала Катарина фон Келленбах. – Пусть большинство женщин непосредственно и не участвовали в насилии, их близкое общение с преступниками исключает возможность характеризовать их как просто «невиновных свидетелей»{115}.
Венди Лоуэр считает, что в народном воображении нацистские женщины, как правило, делятся на «две диаметрально противоположные категории»: либо это пассивные женщины, «гитлеровская машина для производства детей», либо это озверевшие «женщины – охранники концлагеря», такие как Ильзе Кох, «чудовище из Бухенвальда», или Ирма Грезе, «гиена Освенцима», которым напрочь отказали в женственности или же сделали из них эротичные образцы аномальной женственности. Наряду с этим ведь было множество женщин-нацисток, которые не соответствовали ни одному из этих образов{116}.
Инге Янсен оказывала некоторое влияние на своего мужа и твердо придерживалась своих национал-социалистических принципов. В своем дневнике она написала о подруге, которая была до такой степени настроена против нацистского режима, что больше не могла общаться с Инге. Но для Инге это не стало трагедией. Она пишет: «Увы, есть тысячи людей, которые тоже придерживаются такого мнения».
На протяжении всей войны Инге делала все возможное, чтобы не отстать от немецкой когорты. Она брала уроки немецкого языка и посещала еженедельные показы нацистских фильмов в кинотеатре Cineac, а также концерты одобренной Германией классической музыки. На вечере песни Шуберта в концертном зале «Консертгебау» в Амстердаме с участием австрийской оперной певицы Изольды Риль она отметила, что в зале находился Зейсс-Инкварт{117}. Она восхищалась мужчинами, которые олицетворяли нацистский идеал: высокими, светловолосыми, голубоглазыми и, конечно же, одетыми в форму. Она не просто соблюдала видимость, чтобы понравиться германским повелителям, она была очарована ими и убеждена в своей правоте – до самого своего и их бесславного конца.
По мере того как светлое нацистское будущее начинало меркнуть в ее глазах, умонастроение Инге Янсен также ухудшалось, равно как и ее социальные и экономические перспективы. Она пережила личную трагедию, когда рейх потерял власть и когда весь Новый порядок, на который она возлагала свои надежды, рухнул. Ее личный крах стал отражением крушения нацистской мечты, чего не ожидал ни один коллаборационист – и меньше всего сама Инге.
Глава 8«Это будет принудительный труд или смерть?»
В укромном уголке своей столовой в доме в Амерсфорте Ребекка Эммерик склонилась над маленьким письменным столом, и копна ее темных кудрей упала ей на лицо. Она что-то изучала на компьютере в своем тесном офисе, заваленном фотоальбомами и папками.
Она сняла очки с толстыми стеклами и снова посмотрела на меня, откинув назад свои кудри. «Я работала над своим генеалогическим древом, – объяснила она. – Я занимаюсь этим уже некоторое время. Однажды мама пришла ко мне, показала фотографию и сказала: «Это мой дядя». Я спросила: «То есть как дядя?» Я никогда не знала, что у моего дедушки были братья или сестры. Потом я заболела рассеянным склерозом, и у меня появилось время, потому что я не могла работать, и я решила, что настало время разобраться с этим».
Ребекка по профессии ювелир, и, когда ей было двадцать девять лет, ее пальцы стали терять чувствительность. В конце концов она не смогла заниматься своим ремеслом и получила инвалидность.
Я хотела расспросить ее о том, как у нее началось заболевание и как оно развивалось. У моей матери сначала онемели ноги, и постепенно она потеряла способность ходить, но рассеянный склероз пощадил ее руки. То, что ее фамилия была Эммерик, не означало, конечно же, что она являлась родственником моему деду, но разве это не было странным и маловероятным совпадением?
Оказалось, что Ребекка пыталась выяснить, как открыть MP3-файл. Она хотела включить мне аудиозапись, сделанную ею во время празднования семьдесят пятой годовщины освобождения Нидерландов в лагере Вестерборк.
Тогда там состоялось торжественное зачитывание имен 102 000 жертв нацизма, которых перевезли из этого лагеря на Восток. Они так и не вернулись обратно. Чтение началось 22 января 2020 года вечером, продолжалось всю ночь, а затем еще целых шесть дней, завершившись во второй половине дня 27 января. В озвучивании списка принимали участие порядка 830 человек, которые зачитывали его по очереди.
– Когда они добрались до имен моей семьи, я записала это на пленку, – сказала мне Ребекка.
Затем она нажала «Воспроизведение».
Женский голос, мрачный и монотонный, тщательно произносил каждое имя: «Абрахам Эммерик, 35 лет. Абрахам Эммерик, 36 лет. Бетье Эммерик, 17 лет. Бетье Эммерик, 27 лет. Бетье Эммерик, 57 лет. Бетси Эммерик, 20 лет. Бранка Эммерик, 9 лет. Бранка Эммерик, 24 года. Бранка Эммерик, 30 лет. Клара Эммерик, 17 лет. Дэвид Эммерик, 15 лет. Дэвид Эммерик, 34 года. Дьентье Эммерик, 22 года…»
«Так продолжается около четырех минут, – сказала Ребекка, снова снимая очки, на этот раз для того, чтобы промокнуть слезы салфеткой. – Меня это по-прежнему волнует». Она убавила громкость и уточнила: «Это всего лишь буква «Д», а они зачитывают до буквы «Ф». Фогельтье – последнее имя». Фогельтье, жена Мейера.
Этот единый семейный список содержал имена бабушек и внуков, братьев и сестер, дядей и двоюродных братьев, нескольких однофамильцев из большой семьи, людей разных поколений.
«В моей большой семье было 156 человек, – сказала Ребекка. – В живых после войны осталось двенадцать».
До того дня – примерно двадцать лет назад, когда ее мать упомянула о своем двоюродном дедушке, – Ребекка даже не подозревала, что все эти люди вообще существовали. С тех пор она проследила свою генеалогию до XVII века. Она узнала, что два брата-француза из городка под названием Мец в 1760 году переехали в Амстердам, основав, таким образом, свою семейную линию в Нидерландах.
– Я продолжала изучать состав своей семьи и нашла много ее новых членов, но в XX веке их в основном убили, так что на этом все заканчивается, – сообщила мне Ребекка.
Абрахам Эммерик, двоюродный брат, был, вероятно, первым из погибших. Его схватили во время полицейских рейдов в феврале 1941 года, и его имя есть в списке Уолли де Ланга{118}.
Абрахам был девятым из десяти детей в семье Якоба Эммерика, амстердамского торговца рыбой, и его жены Бранки Фортюйн. Окончив шесть классов начальной школы, он стал учеником мясника и женился на работнице картонной фабрики Бетье Энгельсман, которая жила на той же улице. У них было трое детей: Джапи, Мозес и Бранка. Во время депрессии 1930-х годов они еще глубже погрузились в нищету и стали получать государственную помощь. Они подрабатывали, сдавая комнату Иосифу, брату Абрахама{119}.
22 февраля Абрахам прогуливался с братом Бетье, Натаном Энгельсманом, по еврейскому кварталу, и оба были задержаны во время полицейского рейда и отправлены в Маутхаузен. Натан погиб в газовой камере в замке Хартхайм, а Абрахам продержался еще несколько месяцев и умер в концлагере в возрасте тридцати пяти лет{120}. Бетье об этом сообщили устно, но без каких-либо подробностей. Через два года ее вместе с детьми, тринадцатилетним Мозесом и девятилетней Бранкой, также задержали и депортировали в Собибор, где всех их сразу уничтожили. Джапи, которой в то время было тринадцать, смогла пережить войну. Все братья и сестры Абрахама, кроме одного, также были убиты{121}.
Дядя Джозеф, их бывший арендатор, был единственным оставшимся в живых ребенком Джейкоба и Бранки. Его пощадили из-за его «смешанного брака» с нееврейкой. Их сын, также названный Джозефом (родился 4 июля 1938 года), мог считать себя находящимся в относительной безопасности как нееврей. Он стал отцом Ребекки Эммерик. Джозефу-младшему было за восемьдесят, когда я познакомилась с Ребеккой. Я спросила ее, не мог бы он рассказать мне о своем детстве и своей жизни. Он отказался, объяснив ей, что для него это «слишком тяжело». Однако Ребекка сказала мне, что у Джозефа все еще сохранились яркие воспоминания о его детстве в Еврейском квартале, хотя он и не хочет больше посещать места своего детства.
«Он не может ничего с этим поделать, – объяснила мне Ребекка. – Раньше мы, бывало, ездили туда на машине с отцом, и, поскольку он был уличным мальчишкой, он всегда рассказывал занимательные истории обо всем, что происходило с ним в детстве».
Во время оккупации его мать то и дело просила его выглянуть в окно, посмотреть на улицу и узнать, что там происходит. Он постоянно занимался этим в течение примерно двух лет.
– Он выглядывал в окно, – рассказала мне Ребекка, – и кричал матери: «Я вижу там какое-то движение!»
Но мало-помалу окрестности опустели. Поскольку они не относились к числу евреев, они были одними из последних оставшихся старожилов.
Однажды мать послала его выйти и осмотреться на улице. Он обошел весь квартал, вернулся и сказал своей матери:
– Мам, там ничего нет. Вообще ничего. Все пусто. Все ушли[97].
Первыми евреями, отправленными в так называемые трудовые лагеря, были еврейские беженцы из Германии, которые никогда не считались гр