.
Хотя эти фотографии являются одними из самых ценных свидетельств среди сохранившихся документов об одной из самых массовых полицейских облав, которыми располагают историки, они не передают ни исходящей от оккупантов угрозы, ни ужаса, который тогда испытывали жертвы.
Именно дневники отражают эмоциональные переживания как жертв, так и очевидцев, таких как Корнелис Комен, коммивояжер английской асбестовой компании, который видел полицейскую облаву из окна амстердамского трамвая. Он и его дети направлялись за город за вишней. «Собирают последних евреев, – записал он в своем дневнике. – Согнали всех вместе и увели, как скот. От домашнего очага – в чужие края». Он также добавил: «Возможно, они и не очень приятные люди, но все же они тоже человеческие существа».
Полицейский рейд попал в поле зрения американских средств массовой информации (что бывало нечасто), которые обратили внимание на бедственное положение голландских евреев. В статье газеты «Нью-Йорк Таймс» от 23 июня 1943 года под заголовком «Гонения нацистов на нидерландских евреев» говорилось: «Все евреи Амстердама были депортированы немцами в Польшу, и те, таким образом, завершили депортацию всего еврейского населения Нидерландов»{189}.
В этой статье объемом не более 200 слов на странице 8 говорилось о катастрофическом характере полицейской облавы, организованной 20 июня. В результате у читателя создавалось впечатление, что все еврейское население Нидерландов было депортировано.
На самом деле такие выводы были немного преждевременны. Некоторые члены Еврейского совета все еще оставались в городе в течение всего лета, вплоть до 29 сентября 1943 года. В тот день, который пришелся на празднование Рош ха-Шана, еврейского Нового года, нацисты официально распустили Еврейский совет, и все его оставшиеся сотрудники, включая сопредседателей организации Абрахама Ашера и Дэвида Коэна, были в числе последних 10 000 евреев Нидерландов также депортированы в Вестерборк. С этого момента немцы объявили страну Judenrein – свободной от евреев.
Глава 15«Как Иов на навозной куче»Май – август 1943 года
Филип Механикус, 54 года, журналист, транзитный лагерь Вестерборк, провинция Дренте
Суббота, 29 мая 1943 года
У меня такое чувство, что я неофициальный репортер, освещающий кораблекрушение. Мы все вместе оказались застигнуты штормом и чувствуем, что корабль, дав течь, начинает медленно тонуть. Тем не менее мы все еще пытаемся достичь своей цели, хотя она кажется очень далекой. Постепенно у меня сложилось странное впечатление: меня привезли сюда не мои преследователи, а я сам отправился в эту поездку добровольно, чтобы выполнить свою работу. Я занят весь день напролет, нисколько не скучаю, и иногда мне кажется, что у меня ни на что не хватает времени. Долг есть долг, и работа всегда только облагораживает. Я пишу значительную часть дня, иногда начиная с раннего утра, с половины шестого, порой пишу поздним вечером, уже после отхода всех остальных ко сну, обобщая свои впечатления или переживания за прошедший день.
Я играю в шахматы несколько раз в день, внимательно читаю газеты, разговариваю с разными людьми: с врачами, медсестрами и другими пациентами. В послеобеденные часы я посещаю лагерь и курю трубку. Что еще может быть нужно человеку в этом цыганском таборе?
Главного раввина Дасберга[176] сегодня отправили обратно в Амстердам. Один из моих друзей получил от своей жены письмо, написанное в среду днем. В нем она пишет, что в воскресенье ее арестовали и с тех пор содержат в здании Еврейского совета на Ньюве Кейзерсграхт в Амстердаме. Все это время дети остаются без присмотра. Прошлой ночью из Амстердама прибыл транспорт численностью около 450 человек. Начальник лагеря отдал распоряжение о том, что в рабочее время евреям больше не разрешается гулять по центральной части главной улицы, «бульвара отверженных»[177], они должны ходить только по обочинам, причем очень быстро. Сегодня начальник лагеря ехал на велосипеде и пнул еврея в зад, когда тот забирался в поезд, сказав, что, поскольку этот человек стоял к нему спиной, он не проявил к нему должного уважения. На самом деле это было не так-то просто сделать.
Воскресенье, 30 мая 1943 года
Евреи здесь, в Вестерборке, подобны Иову на навозной куче. Все, что у них есть, – это единственный комплект одежды, костюм и некоторый запас нижнего белья, чтобы днем прикрывать свои тощие конечности, а на ночь – одеяло. Имеется также одна пара ботинок, шапочка, нож, ложка и вилка и чашка. Благочестивые евреи все еще сохраняют свою веру в Бога, точно так же, как когда-то и Иов, и каждую пятницу вечером и в субботу свидетельствуют о своей преданности Всевышнему. Неверующие евреи, которые отличаются силой духа, верят в собственную душевную стойкость и склоняют головы перед религиозными традициями своих соседей по лагерю.
Благочестивые евреи не задаются вопросом, на каких основаниях их постигла такая участь, такое унижение. Они принимают и переносят это как неоспоримую и неизбежную данность, в непоколебимой убежденности в том, что Бог поможет им пройти через это точно так же, как он помогал их предкам в подобных испытаниях. Непоколебимая вера в Бога лежит в основе их отношения к происходящему.
Мыслящий еврей, который не обладает этой верой, задает вопрос: почему я оказался в этой унизительной ситуации? Должно быть глубокое обоснование тому, почему он очутился в таком положении. Самое простое объяснение, что он – еврей, не удовлетворяет его как причина его страданий, его лишения собственности, его изоляции, его изгнания. Это слишком упрощенно, слишком самонадеянно, в этом нет никакого жизненного урока, нет стимула к каким-либо моральным, ментальным или социальным размышлениям. Он спрашивает себя: виноват ли я в чем-то лично или же я должен искупить вину, которую кто-то другой возложил на себя? Он готов признать свою вину безоговорочно, даже если для него не очевидно, что он сделал что-либо, подлежащее наказанию. Он признает, что, возможно, был чрезмерно горд, несправедлив или неосмотрителен. В соответствии с кармическим принципом общей вины он готов разделить наказание других. Он готов воспринимать свое изгнание как факт искупления, унижения, очищения. Но какую цель преследует это искупление?
Должны ли евреи доверить это Тайне, Благочестию, Провидению – или же им следует подвергнуть это сомнению? Сколько уже раз в истории евреев ввергали в погибель и вынуждали наказывать самих себя? Это началось с изгнания из Египта, продолжилось пленением и периодом рабства в Вавилоне, жестоким отношением к диаспоре по всему миру, изгнанием из Испании, пытками в Восточной Европе. Судьба евреев, возможно, еще никогда не была столь тяжелой, а их будущее, возможно, еще не было так зыбко, как сейчас. Неужели они вынуждены вечно искупать свою вину? Является ли это своего рода искуплением, которое им придется постоянно претерпевать? Является ли это средством искупления за судьбу тех народов и цивилизаций, которые были полностью истреблены или погибли? В таком случае искупление было бы равносильно своего рода естественному отбору, искоренению слабых и выживанию сильных, духовному закаливанию, воле к жизни, предельному упорству.
Большинство здешних евреев обладают сильной волей к выживанию. Они верят, что если их не убьют и если война не затянется слишком надолго, они справятся с тем, что случилось с ними. Они весьма жизнелюбивы и, будучи материалистами, цепляются за жизнь так цепко, что готовы использовать каждую унцию своей физической силы и своей воли, чтобы выжить и постараться прожить как можно дольше. Об этом свидетельствует их мощный психологический настрой в концентрационных лагерях: жертв много, но большинство евреев продемонстрировали большую силу воли, которая помогла им преодолеть самые жестокие испытания и закалила их, подготовив к тому, что их ждет впереди.
В Вестерборке мы видели евреев, находящихся в весьма плачевном состоянии, которых привезли из концентрационных лагерей Амерсфорт, Оммен[178] и Эллеком[179]. Они были настолько морально и физически истощены, что здесь все были удивлены тому, как они на протяжении нескольких месяцев в этих концлагерях смогли выдерживать те пытки, которым подвергались. Несомненно, что в целом сильными (морально сильными) следует назвать именно тех, кто сумел выстоять перед попытками подорвать их психическое и физическое здоровье. Психологически слабые проиграли битву и лишились жизни. Можно предположить, что многочисленные преследования, которым подвергались евреи на протяжении всей истории, ожесточили их и выковали среди них суровые типажи. Тем не менее этот процесс требует от евреев чего-то еще помимо стремления спасти свою шкуру.
Вторник, 1 июня 1943 года
Тихое утро. Моросящий дождик. Утренний жестокий обход по вторникам, который на этот раз отличается от обычного. В целом лишь четверо человек из моей палаты были отобраны для дальнейшей транспортировки (а всего из больничных бараков – тридцать). Молодой врач осторожно проинформировал тех, кого отобрали, около шести утра. Не было никаких драматических сцен. Тем не менее транспорт на сегодняшний день насчитывает три тысячи человек[180].
Вопрос: почему на этот раз отобрали так мало больных? Ходят слухи, что хотят как можно дольше сохранить в штате врачей и медсестер, потому что планируют превратить этот лагерь в немецкий военный госпиталь. Это звучит не очень правдоподобно. Более правдоподобным выглядит то, что к этому имеет какое-то отношение доктор Спэньер[181], который снискал расположение начальника лагеря.
Транспорты продолжают вызывать отвращение. Отправка осуществляется в вагонах, предназначенных для перевозки животных, в основном для лошадей. Депортированные теперь уже не лежат на соломе, им приходится искать себе место на голом полу, между их собственными сумками с едой и вещами. Их запихивают туда вместе с больными, которым еще до прошлой недели выдавали матрас. «Служба порядка» собирает их перед бараками в семь часов утра, а затем отводит к поезду, выстроив в колонну по три человека в ряд, по «бульвару отверженных» в центре лагеря.
Поезд представляет собой длинную облезлую цепочку старых, грязных вагонов, которая делит лагерь надвое. «Бульвар отверженных»: пустынная дорога, вдоль которой стоят люди из «Службы порядка», отгоняющие зевак. У изгнанников есть единственная сумка для хлеба, перекинутая через плечо и свисающая ниже пояса, а также свернутое одеяло, прикрепленное веревкой к другому плечу и болтающееся на спине. Жалкие эмигранты, у которых нет ничего, кроме того, что они везут с собой. Мужчины, молчаливые, с вытянутыми лицами; женщины, часто всхлипывающие. Пожилые люди, спотыкаясь под тяжестью своих пожитков, переходят ухабистую дорогу, заполненную грязными лужами. Больные на носилках, которые несет «Служба порядка».
На платформе стоит начальник лагеря со своей свитой, сотрудники «Зеленой полиции» и доктор Спэньер, главный врач[182], в простой серой или черной как смоль гражданской одежде, с непокрытой головой. Рядом с ним – Шлезингер, заведующий регистратурой: брюки и резиновые сапоги, несчастное лицо, соломенного цвета волосы под плоской шапочкой. Рядом с поездом стоят врачи, в готовности на тот случай, если больным понадобится помощь. Тех, кто должен сесть в поезд, пропускают через заграждения и окружают «Службой порядка» (чтобы они не сбежали). «Служба порядка» пересчитывает их, чтобы убедиться, что все соответствует спискам, составленным по баракам, а затем направляет их к поезду. Тех, кто колеблется или замедляет шаг, заставляют двигаться дальше: иногда просто подталкивают, иногда пихают, иногда избивают, либо кулаками, либо ногами. Чаще всего этим занимается «Зеленая полиция» или «Служба порядка»…
Мужчины и женщины, старые и молодые, дети и младенцы, здоровые и больные – всех их запихивают в общие вагоны. Здоровые мужчины и женщины оказываются рядом с теми, кто нуждается в постоянном уходе, кто уже утратил контроль над функциями своего организма, рядом с хромыми, глухими, с больными желудком, умственно отсталыми, инвалидами. Все плотно прижаты друг к другу на голом полу, между своими вещами и на них. Бочка – единственная небольшая бочка в углу вагона, где они должны devant tout le monde[183] справлять нужду, – слишком мала для такого скопления людей. Сбоку от бочки лежит мешок с песком, чтобы присыпать им ее содержимое. В другом углу поставлена бутыль воды с краником, чтобы утолять жажду.
Когда они садятся в поезд, агенты «Липпман, Розенталь и Ко»[184] следуют за ними по пятам, изводя их тычками и побоями, чтобы забрать их последние ценности, деньги, авторучки и часы. Те, кто еще не раздал свои вещи в бараках или не передал их другим на хранение, теперь пытаются выбросить их из поезда. После того как поезд трогается, евреи-гестаповцы, которых используют во время транспортировок в качестве шпионов, обследуют железнодорожные пути, словно гиены, охотясь за банкнотами или другими выброшенными ценностями.
Как только все вагоны набиты до отказа, двери закрываются. Жестом руки начальник лагеря подает сигнал к отправке. Свисток отходящего поезда обычно раздается около одиннадцати часов. Этот пронзительный звук пробирает всех в лагере до костей. Шелудивая поездная змея с набитым брюхом, шаркая, уползает прочь. Шлезингер и его окружение запрыгивают на подножки движущегося поезда, в противном случае им придется возвращаться пешком, а они берегут свою обувь и стараются без нужды не снашивать подошвы. Начальник лагеря уходит, удовлетворенный. Доктор Спэньер возвращается в свой кабинет, заложив руки за спину и озабоченно склонив голову. Когда он говорит что-либо о транспорте, заключенным в лагере становится дурно. Сегодня отправили три тысячи пятьдесят человек.
Инге Янсен, домохозяйка, Амстердам
Пятница, 4 июня 1943 года
Сегодня днем я пошла в Колониальный институт вместе с Адрианом, который выглядел очень подтянутым и красивым в своей форме СС. В институте большая аудитория – очень красивый готический зал, который был полон людей. Мы посмотрели фильм о жизни Фридриха Шиллера[185], очень милый и интересный. Я поговорила с Диен ван Клиф и ее сестрой, обе из НСД. Они вместе управляют тремя книжными магазинами. Во второй половине дня я отдыхала, насколько это было возможно.
Суббота, 5 июня 1943 года
Сегодня утром заехала Криста ван Дейк[186], она отвезла меня повидаться с Джесси Тюльп[187]. У нее оставался мой зонтик, который я ей как-то одолжила. Они обе постоянно жаловались на «всех тех, кто должен уйти». По-моему, я довольно приземленный человек. На самом деле я всегда весела. Возможно, страдания просто проходят мимо меня, потому что я почти ни с кем не разговариваю. Вполне возможно, завтра мы отправимся на турнир за звание чемпиона между «Фейеноордом» и «АДО» на Олимпийском стадионе. Карел Лотси[188] обещал приберечь для меня местечко!
Воскресенье, 6 июня 1943 года
Была очень плохая погода, поэтому утро мы уютно провели дома, рано поужинали и отправились пешком на Олимпийский стадион, где, как оказалось, у нас были замечательные места на трибунах. Кроме очень хорошего матча «Фейеноорда» с «АДО», в котором «АДО» одержал победу со счетом 3:1, мы также посмотрели соревнования легкоатлетов и матч по гандболу. Было приятно снова оказаться на Олимпийском стадионе.
Понедельник, 7 июня 1943 года
Адриан провел 2 июня беседу перед второй встречей с ван Равенсвеем, Кроином и Эггинком из Медицинской ассоциации. Позже он услышал от ван Равенсвея, что Мюссерт действительно хочет обратиться к Гитлеру, чтобы еще раз обсудить сложившуюся ситуацию и назначить группу экспертов, включая Адриана. Тогда его не смогут обвинить в том, что в НСД нет компетентных специалистов.
Сегодня я пропустила урок немецкого. Мне просто не хотелось сидеть на жестких деревянных скамейках, и вместо этого я пошла за продуктами.
Филип Механикус, журналист, Вестерборк
Четверг, 10 июня 1943 года
Вокруг лагеря, сразу за колючей проволокой, раскинулось величественное поле пурпурных люпинов в полном цвету. Это освежающее зрелище для глаз тысяч измученных мужчин, женщин и детей, которые идут по пустынным улицам между безжизненными бараками, проблеск природы для тех, кто выглядывает из запотевших окон грязных прачечных.
Между люпинами, примерно через каждые сто метров, стоят сторожевые вышки, где несет вахту военная полиция в мрачных шлемах на грубых головах, вооруженная карабинами устрашающего вида и готовая пристрелить любого, кто попытается бежать. Вдоль колючей проволоки патрулируют дополнительные группы военной полиции, тоже с карабинами через плечо. Люпины также находятся под строгим наблюдением: всем, кому не разрешается выходить из лагеря на работу, не стоит и мечтать о том, чтобы сорвать прелестные цветы. Тем не менее весь лагерь полон люпинами. Букеты стоят на грубых деревянных столах в бараках, в старых жестяных банках на подоконниках. Они добавляют немного цвета, красоты и аромата грязным кроватям, которые теснятся друг к другу, вони нестираной одежды и потных тел. Ближе к вечеру, когда мужчины и женщины возвращаются в лагерь с работы, пыльные и потные, подгоняемые охраной, ощущающие неутолимую жажду жизни, они несут пучки люпинов, которые они сорвали в награду за свой изнурительный дневной труд.
Суббота, 12 июня 1943 года
Примерно триста человек, состоящих в смешанных браках, и их дети были сегодня утром снова вызваны в регистрационное бюро. Геммекер предоставил им выбор: либо их стерилизуют и после этого отправляют обратно в Амстердам, без «Звезды Давида» и характерной буквы «J», либо их, скорее всего, отправят в Польшу на тяжелые бесчеловечные работы. Решение, что именно выбрать, они должны принять к понедельнику.
В этой истории заключена своя ирония. Когда немцы ввели меры по изоляции евреев в нашей стране, многие евреи, которые были женаты на арийках, расторгли свои браки (иногда временно), чтобы защитить свои семьи и сохранить свою собственность. До прошлого года, когда речь шла о детях от смешанных браков, немцы проявляли в этом вопросе определенное уважение, и даже в случаях, если брак был расторгнут, детей не отрывали от родителей, а также освобождали от депортации всех евреев, состоящих в браке с лицами нееврейской национальности. Те, кто расстался со своими супругами из числа арийцев, часто сожалели о таком решении.
То, что немцы давали одной рукой, они забирали другой. Сначала они отказались от своих гарантий тем, кто состоял в расторгнутых смешанных браках. Затем они разорвали свои обещания для супругов бездетных смешанных браков (исключение составляли те смешанные браки, супруги в которых были воцерковлены или крещены до 1 января 1941 года). А теперь они заставляют тех, кто состоит в смешанных браках и имеет детей, проходить стерилизацию, чтобы избежать нацистского ада в Польше. Те, кто расторг свои браки, чтобы спасти свои семьи, больше не должны испытывать никаких сожалений, если только они не предпочтут стерилизацию, чтобы избежать поездки в Польшу. Для мужчин, чья супружеская жизнь закончилась из-за импотенции, выбор, который ставят перед ними немцы, не особенно сложен. Однако для мужчин в расцвете сил это ужасно. Они находятся в когтях Молоха[189], который никогда не выпускает свою добычу.
Вестерборк превратился в пасеку. Вчера рой пчел, включая их матку, залетел в лагерь и был собран в бочку из-под масла. Очевидно, пчелы не имеют ничего против того, чтобы жить среди евреев.
Четверг, 17 июня 1943 года
Уровень детской смертности здесь вызывает серьезную тревогу. На этой неделе умерли двое детей из одной семьи, четырехлетний мальчик и двухлетняя девочка, в то время как их мать беременна третьим ребенком. Эта семья прошла через концлагерь Вугт. Смертность на данный момент составляет пятнадцать детей в неделю. Вот пример того, как здесь лечат больных детей: ребенка, у которого была инфекция среднего уха, отправили в открытом автобусе в Академический медицинский центр в Гронингене, одного, без матери, отца или какого-либо другого сопровождающего. Там ему сделали прокол[190], после чего сразу же отправили обратно на автобусе в Вестерборк, где отец забрал его у ворот лагеря. Этот ребенок в течение шести месяцев непрерывно болел, у него были грипп, ангина и т. д. Воспаления среднего уха, горла, внутренних органов и другие инфекции здесь очень распространены. Климат здесь плохой, сырой, и много пыли.
Мирьям Леви, секретарь, Амстердам
Это была безумная спешка, но 19 июня[191], к Шаббату, я все успела сделать: постирала занавески, заполнила кухонные полки съестными припасами, натерла полы воском. Было чисто, как на палубе, надраенной матросами, пусть это будет смотреться и на похвальбу. Я трудилась не покладая рук, потому что хотела, чтобы мама осталась довольна. В тот день у меня был «день открытых дверей». Я пригласила твоего отца и остальных, а также Эйтье[192], Джо Пронка (бойфренд Бобби, который мне очень помог. Он много чего умеет и выполнял для меня разную работу). Тетя Фина заказала безумно вкусную помадку, испекла настоящие бисквиты со сливочным маслом, которое я купила на черном рынке (дешево, по 10 гульденов за полфунта), а еще купила на черном рынке торт, настоящий сдобный торт.
Я совсем забыла сказать, что в тот четверг нас заставили сдать наши велосипеды. Был представлен новый список, и на наших велосипедах будут новые номера. Я хотела бы получить его обратно к понедельнику. На той неделе профессору[193] сказали, что по состоянию на понедельник (т. е. на 21 июня) должны были вступить в силу некоторые правила, благоприятные для евреев, что побудило меня сказать Эйтье: «Вот теперь мы обязательно получим плохие вести». Когда Гансы[194] говорят «благоприятный», на самом деле это означает «неблагоприятный».
Мой «день открытых дверей» прошел с большим успехом. Гости пробыли у нас довольно долго и осмотрели весь наш дом. Я даже выпила немного настоящего лимонада. Все было просто идеально. Эйтье принес мне половину настоящего сдобного пирога. Это было так мило с его стороны. В шесть часов я перекусила в «Даннерс», на Ден Тексстраат, и к десяти часам вернулась домой. Я и не подозревала, что это, видимо, могла быть моя последняя ночь в Амстердаме. Как надолго? Это еще предстоит выяснить. Так уж случилось, что я плохо спала в ту ночь (в отличие от царя Артаксеркса), но когда уже укладывалась спать, то подумала про себя: как чудесно – мягко и тепло.
На следующее утро, ни свет ни заря, я услышала снаружи звуки громкоговорителя. Я просто ушам своим не поверила! В воскресенье, после всех заверений, которые мы получили! Возможно, это что-то другое, подумала я, но потом сказала себе: ты ведь понимаешь, что все это значит. Это значит, что все кончено. И вдруг я вспомнила: мама! Совсем одна в больнице. Итак, я выскочила из постели, умылась и оделась, надела чулки (несмотря на жару), элегантные туфли и красивое шелковое платье, а также элегантное пальто, сшитое на заказ, и взяла красивую сумочку, потому что хотела произвести впечатление на Гансов. Мне было необходимо пройти через все их кордоны.
С балкона я увидела, что происходит: на евреев устраивалась облава! Итак, я отправилась в путь не позавтракав. Я не знала, что мне делать. Профессор однажды сказал нам, что в случае чрезвычайной ситуации он нас выручит. Теперь я жила на Преториусстраат, а две другие секретарши – на Ингогостраат, так что мы все трое жили довольно близко друг от друга. Однако потом я подумала: похоже, нельзя терять ни минуты. И я поспешила в путь.
Все было оцеплено, и по мере того, как я пробиралась по городу, я понимала, что в Амстердам-Зюйд та же история. На Ньюве Весперпортбрюг я наудачу попыталась пробиться сквозь кордон «Зеленой полиции», которая оцепила это место, но мне не повезло. Даже моя «самая очаровательная улыбка» не смогла помочь мне. Я вернулась обратно и попытала счастья в другом направлении – в районе пивоварни Амстел. Один еврей спросил меня: «Может, попробуем прорваться вместе?» Полицейский, с которым мы посоветовались, посоветовал нам обратиться в Колониальный институт за аусвайсом[195]. «Я не собираюсь совать голову в пасть льву», – подумала я про себя (ведь именно там располагалась «Зеленая полиция»). Но мой спутник сказал: «Тебе нечего терять: тебя все равно схватят. А в этот ранний час они все еще могут выдать тебе единичное разрешение».
Я позволила уговорить себя и направилась в Колониальный институт. Однако по дороге туда меня остановил сотрудник «Зеленой полиции», который поинтересовался, куда я иду. Когда я ответила ему, что хочу вернуться домой за своими вещами, он схватил меня за руку и отвел… в Колониальный институт. Сначала я была полна надежды. С нами вежливо поздоровались и попросили показать наши документы об освобождении от депортации и удостоверения личности. Моя справка об освобождении оказалась довольно хорошей, с небольшим номером (это так же, как с автомобилями), давней датой выдачи и личными подписями профессора Коэна и Ашера (не то что более поздние «штампы»). Нас поставили лицом к стене (там уже было четыре человека). Но по мере того, как проходило все больше времени и накапливалось все больше задержанных, а мы по-прежнему не получали никакой дополнительной информации, я подумала про себя: «Все кончено, я сделала не ту ставку. Лучше не зацикливаться на этом, теперь уже ничего не поделаешь». Вновь прибывавшие были в основном из числа больничного персонала. Позже я узнала, что эти люди позвонили доктору Крооненбергу, заведующему NIZ[196], и он посоветовал им обратиться в Колониальный институт, где им должны выдать аусвайс.
Несмотря на наше затруднительное положение, я не могла удержаться от смеха, настолько комичное зрелище мы представляли собой, стоя там в коридоре и уставившись в стену. Одной из женщин очень захотелось в уборную, она стояла там и стонала: «Мне очень нужно выйти!» И тогда один из этих парней рявкнул на нее: “Wenn Sie nicht schweigen gebrauche ich mein Schutzwaffe!”[197] – или что-то в этом роде. Если бы мне об этом рассказал бы кто-нибудь другой, я бы подумала: «Как это ужасно!» Но тогда мне это казалось не столько кошмаром, сколько безумием от того, что эти люди могли впадать в такую ярость всякий раз, стоило лишь нам слегка повернуть голову.
Около одиннадцати часов (мы простояли там примерно три с половиной часа) нас вывели на улицу. В это время сотни сотрудников «Зеленой полиции» входили в здание. Как оказалось, один из них слишком рано спрыгнул с поезда, и его тело несли на носилках. Как жаль, что он был единственным! Какое-то время я еще лелеяла надежду на то, что нас поведут в здание театра[198], – но нет. Нас отвезли на грузовиках в Полдервег. Это тот район, недалеко от станции Мюйдерпоорт, куда должны были явиться те, кто получил повестку. На мгновение я подумала, что нас сразу же посадят в поезд, но нас отвезли на песчаную площадку, огороженную деревянным забором…
Было бы слишком долго рассказывать обо всем происходившем с нами в деталях. Все было довольно просто. Ренниг был назначен нашим сопровождающим в туалет, и мы по очереди ходили в туалет в здании, где размещалась голландская военная полиция. Я воспользовалась этой возможностью позвонить Эйтье. Сотрудники военной полиции оказались достаточно порядочными людьми. Вскоре приехал Хайльбут, один из руководителей «Экспозитура», специализированного отдела Еврейского совета, но ему не разрешили войти в загон к нам. Позже появилась мадам Шлюскер, за ней последовал сам Шлюскер с Аус дер Фюнтеном.
У всех нас появилась надежда – однако она вскоре угасла. У Шлюскера не было права голоса. Я даже смогла подойти к Аус дер Фюнтену (мне нечего было терять) и показала ему свои документы, но он сказал мне: “Spielt keine Rolle”[199]. Обратившись после этого к Герцу, он подтвердил: “Es wird nur noch auskwartiert”[200].
Нас направили на станцию. «Вот и все, – подумала я про себя. – То, чего я так боялась, именно сейчас со мной и происходит…» На станции нас ждали вагоны. Товарные вагоны – точнее, вагоны для перевозки скота. На стенке моего вагона было написано по-французски: “8 chevaux” («8 лошадей»).
Многие, естественно, были все в слезах, в то время как другие просто сидели и в оцепенении смотрели перед собой. Плакали дети, раздавались вопли и ругань, вместе с тем со стороны некоторых оживленных молодых людей звучали и веселые приветствия: «Как, и ты тоже здесь?» Наш вагон мне показался вполне нормальным, он был не так битком набит, как другие, потому что в него посадили представителей руководства [Еврейского совета]. У нас также был вполне приличный сотрудник «Черной полиции»[201] (каждый вагон сопровождал сотрудник «Черной полиции»). Он держал откатные двери приоткрытыми, чтобы обеспечить нам (а заодно и себе) приток свежего воздуха.
Транспорт из Центрального Амстердама состоял из пассажирских поездов, депортировавших 2800 человек. Однако конкретно этот транспорт состоял из грузовых вагонов для перевозки скота, депортировавших 2400 человек. Он отправился в три часа и шел очень медленно, потому что паровоз с немалым трудом тащил такой длинный состав. Больше всего страдали беременные женщины. В нашем вагоне ехала одна из них. Если учесть, какой особый уход требуется для этих женщин, а также то, как на них напирали и как их толкали, и то, как это могло повлиять на их состояние, становилось понятно, как низко мы пали. Наш поезд почти нигде не останавливался, за исключением Зволле, где сотрудники станции отнеслись к нам с большим пониманием и дали нам воды. Как я уже упоминала ранее, у меня с собой ничего не было, но все делились со мной чем могли. Наша поездка прошла хорошо, и около девяти часов мы прибыли в Вестерборк.
Я забыла упомянуть, что в Амстердаме некоторые стояли на крышах своих домов с биноклями, наблюдая, как нас увозят. Действительно, прекрасное зрелище! Пока мы сидели на полу этого медленного поезда, проезжая мимо прекрасных лесов и таких мест, как Буссум и Хилверсюм, где мы привыкли проводить свои выходные дни при совершенно других обстоятельствах, мне стало немного жаль себя. Но я продолжала говорить себе: «Не зацикливайся на этом, просто подожди и посмотри, что будет дальше». Ведь другие уже прошли через все это год назад.
Доуве Баккер, начальник одного из полицейских управлений, Амстердам
Воскресенье, 20 июня 1943 года
Сегодня утром в 8:15 я вышел из дома, чтобы купить в Рейтеме клубнику. На мосту через Рингваарт, ведущем к Линнеусстраат, стоял пост немецкой «Зеленой полиции» и никого не пропускал. Однако мне разрешили проехать дальше. Похоже, что вся восточная часть города, вплоть до Целебесстраат и на всем протяжении к югу до Амстелвеенсевег, а также мосты через Бюйтен-Зингельграхт были перекрыты. Никому не разрешалось входить или выходить без специального пропуска от немецкой службы безопасности СД. Мимо меня проезжали машины с громкоговорителями, звучали обращения к евреям с призывом готовиться сегодня к отъезду. Многих евреев сегодня заберут.
В Рейтеме я купил клубнику, вишню и помидоры, а потом поехал обратно. У меня не было особых проблем с проездом, за исключением последнего поста на Берлагебруге. Часовой там никак не желал пропускать меня. Однако по стечению обстоятельств там оказался Лагес, и мне сразу же разрешили проезд.
Корнелис Комен, коммивояжер, Амстердам
Воскресенье, 20 июня 1943 года
Многие люди в поезде даже не знают, что сейчас происходит в Амстердаме. А там забирают последних евреев. Их согнали всех вместе и увезли, как скот. От домашнего очага – в чужие края. Сначала их везут в Вугт, затем перевозят в Польшу. О, через какие страдания, должно быть, проходят эти люди. Разлученные со своими семьями, со своими женами и детьми. Может, они и не очень приятные люди, но они все равно человеческие существа. Как Милостивый Бог допускает это?
Между тем мы уже на пути в Тил. Поезд битком набит, но в Утрехте в него набиваются дополнительные пассажиры. Однако у людей хорошее настроение, потому что сегодня все выбираются из дома поесть или купить вишни. В Гелдермальзене мы пересаживаемся на поезд до Тила. Здесь еще более многолюдно. Вагоны буквально трещат по швам. Тем не менее мы добираемся туда, где нас ждет ван Дин. Как здесь спокойно, в этом маленьком провинциальном городке! Когда мы появляемся в его доме, на столе уже стоит завтрак. Как всегда, это такой приятный сюрприз для нас – вяленая говядина с сухарями.
После этого мы пьем кофе и отправляемся в вишневый сад. Пешком туда идти три четверти часа. В Бетуве очень красиво. Вокруг нас только шелестящие пшеничные поля, которые перемежаются прекрасными фруктовыми садами. По пути нам попадаются то яблони, то грушевые деревья, а иногда слива или вишня. Один сад красивее другого. Наконец мы добираемся до фермера Кердейка. Ван Дин, не откладывая, заказывает семь с половиной килограммов вишни – это целая коробка.
Мы садимся и начинаем есть. Коробка пустеет меньше чем за полчаса, но потом вишни нам надоедают. В этом-то и заключается проблема: если у вас чего-то слишком много, оно вскоре начинает вам надоедать. Мы устраиваем забег. Ван Дин проиграл мне. Вим победил Берта. Чемпионы – Виллинксы. Потом мы немного побоксировали. А затем мальчики попытались побороть ван Дина и сбить его с ног. Куда там! Он весь в поту, но устоял. Так приятно уставать в результате спорта! Как прекрасна жизнь!
А в Амстердаме евреев сгоняют толпами, как скотину. Они несут за спиной свои пожитки, свои одеяла. Они заранее упаковали вещи, за несколько дней до этого. И все же каким тяжелым, должно быть, стал для них отъезд! Им пришлось расставаться со своими домами, с домашней обстановкой, с друзьями и знакомыми по работе. Пока мы ели вишни, одну корзинку за другой. Пока мы расслаблялись. Как прекрасно было это место отдыха!
Филип Механикус, журналист, Вестерборк
Воскресенье, 20 июня 1943 года
Сегодня вечером, в конце великолепного летнего дня, сюда хлынула последняя волна евреев из Амстердама. Под палящим солнцем две тысячи мужчин, женщин и детей въехали в лагерь в вагонах для перевозки скота. Сегодня в бараках было невыносимо жарко. В больничных бараках пациенты лежали полуголыми поверх своих одеял, дети были без рубашек. Тот, кто был «освобожден от дежурства», искал некоторого облегчения на пустыре сразу за оградой с восточной стороны лагеря. Этот участок вересковой пустоши был превращен в своего рода дюнный ландшафт. Кучи песка, выкопанные для строительства канала, образовали здесь холмы вдоль колючей проволоки, которая ограждала территорию лагеря.
Со стороны лагеря, сразу за бараками, растет молодая дубовая поросль, редкие пока деревца вытянутой формы. Эту имитацию пейзажа можно было бы считать идеальной, если бы не груды грязных, вонючих, наполовину разорванных спутанных матрасов прямо посередине. В этом уродливом ландшафте люди находят облегчение от лагерной жары. Разбившись на пары, мужчины и женщины, мальчики и девочки сидят между кустами, на откосах дюн с видом на вересковую пустошь по другую сторону канала, спиной к заборам из колючей проволоки. Кажется, что они обмениваются нежными словами и признаниями, ничем не обремененные и не подозревающие о надвигающейся трагедии… Пары прогуливаются вдоль канала, как по пляжу, их внимание сосредоточено на любом слове, произнесенном в духе любви. Их тела загорели на солнце. Все, что происходит, вполне прилично и добродетельно, поскольку они находятся на виду у представителей вооруженной военной полиции на сторожевых башнях.
В то время как этим людям удается на время, сознательно или неосознанно, забыть о своей личной беде и предаться любовной болтовне на солнышке, разворачивается новая трагедия: другие евреи, оторванные от всего, что им было дорого, лишенные собственности, обездоленные, униженные и раздавленные, прибывают в лагерь в фургонах для скота. Это уже знакомая нам сцена, и мы неоднократно видели ее раньше. Кажущаяся бесконечной хаотичная процессия депортированных, похожих на кочевых цыган. Мужчины, женщины и дети, нагруженные тем багажом, который они смогли унести на себе. Трагедию приняли как данность, она утратила свое первоначальное величие, свою грубость. Она больше не кажется шокирующей.
В первых волнах заключенных, которых принесло в это место, были сильные молодые мужчины и женщины, они были готовы к предстоявшим испытаниям как к таинственному приключению. Они пришли пешком из Хоогхалена, и весь лагерь содрогнулся, сначала от восхищения, а затем от жалости и ужаса за этих отважных, решительных людей, авангарда евреев. После этого появились смешанные группы пролетариата и бедняков со своими многочисленными детьми, в поношенной одежде, несущие скудные пожитки. Жалкая процессия из Хоогхалена, потрепанная и несчастная. Их нестройную колонну с гвалтом и руганью загоняли в лагерь. Все испытывали сострадание и глубокую жалость к этим измученным людям, которые всю свою жизнь прожили на грани существования, а теперь, обездоленные, оказались в новой беде. Волна за волной эти пролетарии и нищие прибивались сюда, снова и снова являя собой воплощение несчастья, бедности и гибели. Иногда без всякого промедления их отправляли дальше, прямо в Польшу, часто такими же потрепанными, какими они пришли сюда, иногда с несколькими тряпками, наспех собранными у других.
Третье октября стало апофеозом, отмеченным в анналах истории самым черным цветом. Тогда здесь оказались десять тысяч человек, в том числе мужчины из различных трудовых лагерей, их жены и дети. Все они были схвачены в ходе самой дьявольской и ужасающей облавы за всю историю. Дорога из Хоогхалена в Вестерборк стонала от страданий евреев, от жестокости и бесстыдства их преследователей. Море уныния, избитые люди, включая детей (и еще детей! и еще!), которые в толпе толкались и натыкались друг на друга. В лагере не хватало коек. Бараки были переполнены, и тысячи мужчин и женщин спали снаружи, под открытым небом, на площадках для сбора заключенных. Самой многочисленной группой по-прежнему был пролетариат из густонаселенных районов городов. Постепенно эта огромная масса людей была перемещена на Восток.
После этого стали привозить стариков из домов престарелых и тяжелобольных из больниц по всей стране. Первые транспорты следовали поездом только до Хоогхалена, оттуда те, кто мог идти, шли пешком, ковыляя и тяжело дыша, в сторону Вестерборка. Остальных привозили на машинах скорой помощи. Жуткое шествие калек, слепых и немощных стариков и женщин, шаркающих по лагерю под присмотром сотрудников службы безопасности. От одного вида этих картин сердце разрывалось на части, и невыносимо было видеть, как обращались с пожилыми, прожившими так долго людьми, теперь беспомощными и обессиленными.
Позже железнодорожную ветку провели прямо до центра лагеря[202]. Эти пожилые, вырванные из своей привычной обстановки люди умирали в лагере, как крысы. Их останки сжигали в крематории, как жгут бесполезную ветошь. После этого стали прибывать заключенные из лагеря Вугт. Раздетых буквально до нижнего белья мужчин, женщин и детей перевозили в вагонах для скота. Зачастую они были покрыты вшами. Сначала мужчины и женщины появлялись в лагере вместе, позже их безжалостно разлучали, и они оставались одни. Это была особая трагедия в общей большой трагедии. За этим последовала массовая депортация в Польшу в грязных вагонах для перевозки скота – по сорок, пятьдесят, шестьдесят человек утрамбовывали в каждый вагон вместе с их вещами, впритык к отхожему месту.
Теперь нас почти не осталось. Евреи, которым удалось на какое-то время задержаться в Амстердаме, стали прибывать транспортами, один за другим, по 2000 человек в каждом поезде, а также в грузовых вагонах для перевозки скота. Это были последние остатки пролетариата, мелкой буржуазии, большое количество интеллигенции.
Прибытие сегодняшнего транспорта не произвело такого трагического впечатления, как предыдущие, потому что вновь прибывшие были по большей части хорошо одеты и выглядели здоровыми, везли с собой добротные одеяла и запас провизии, что создавало впечатление, что они много путешествовали и прибыли сюда в очередной отпуск. На нескольких больных едва обратили внимание, когда их на носилках пронесли в больничный барак. На новеньких здесь отреагировали не так, как если бы это был трагический момент в трагическое время. В основном все были рады видеть среди вновь прибывших своих друзей, членов семьи или знакомых, как будто неожиданно встретились с ними на отдыхе у моря. В голосах встречавших не было приглушенной скорби и жалости к нашим братьям и сестрам, прибывшим в тюрьму, место бедствия. Вместо этого раздавались веселые возгласы узнавания и приветствия. Один восторженный заключенный даже назвал это «Westerbork-le-Bain»[203].
Доуве Баккер, начальник одного из полицейских управлений, Амстердам
Понедельник, 21 июня 1943 года
Сегодня – самый длинный день в году. Ночь была тихой, темной и дождливой. Днем было светло, вечером – довольно приятно. Однако погода остается неустойчивой. Сегодня я вернулся на службу, потому что отдыхать неинтересно… Вчера около 15 000 евреев были схвачены и отправлены в Вугт[204]. По имеющимся оценкам, здесь, в городе, все еще проживает от 15 000 до 20 000 евреев.
Инге Янсен, домохозяйка, Амстердам
Понедельник, 28 июня 1943 года
Шмидт[205] мертв. Вероятно, самоубийство: во время поездки в Париж в командировку ему стало плохо и он выпал из открытого окна поезда. По крайней мере, так сообщается в газете, хотя выглядит это неправдоподобно. К каким изменениям это может привести в нашей стране? Первое, что приходит в голову, – это то, что Мюссерт, безусловно, должен уйти в отставку, поскольку в его штаб-квартире все наверняка деморализованы. И именно теперь, когда выяснилось, что Гитлер не хочет принимать Мюссерта и что, более того, тому пришлось обратиться за помощью к рейхсфюреру СС[206] в связи со всеми этими проблемами. Шмидт, вероятно, не смог бы вынести позора своей провальной политики. В то же время мне это кажется весьма трагичным, потому что у этого человека, несомненно, были большие способности.
Мне пришлось час простоять в очереди, чтобы купить горошек, полфунта ягод и квашеную капусту. Фрау Маэсс пришла сегодня вечером на чай, маленькая решительная женщина, принесла красивые гвоздики[207]. Днем заходили Анс и Бетти, подарили мне гладиолусы, брошь, канцелярские принадлежности и открытки. Это было очень приятно. Этти рассказывала о какой-то ужасной фосфористой жидкости, которую наливают в маленькие бутылочки, прикрепленные к воздушным шарам. От нее возникают сильные пожары, которые трудно погасить.
Филип Механикус, журналист, Вестерборк
Четверг, 1 июля 1943 года
Закончилось первое полугодие. Странно. Я здесь не по своей воле, и все, что мне остается, – это ждать, ждать. И все же пролетело по меньшей мере полгода. Каждый день я спрашиваю себя, как и все остальные: сколько еще? Ожидание – это искусство. У меня нет иного выхода, кроме как ждать, но это все равно требует определенного таланта. Проявлять терпение – это и вправду своего рода благословение Божие. Это требует бесстрашия перед тем, что ждет нас впереди. Тот, у кого хватает мужества смотреть жизни в глаза, должен также иметь мужество встретиться лицом к лицу со смертью. Презрение к смерти вступает в противоречие с волей к жизни. Умереть можно только один раз. Всякий в Европе либо уже находится на фронте, либо может быть в любой момент мобилизован. И поэтому все так или иначе понимают, что смерть, возможно, находится где-то рядом. От этого и жизнь делается более терпимой, и люди в самые тяжелые времена становятся сильными. Пространство и время исчезают. Человек существует на фоне небытия. Если он погибнет, значит, так тому и быть, но, если ему удастся сохранить жизнь, он в дальнейшем становится сильнее. Этот период ожидания – время нравственного воспитания, взросления и осознания, что жизнь – это судьба и она нам неподвластна. Жизнь дана нам взаймы, и мы должны спокойно вернуть ее, когда ее у нас потребуют.
Воскресенье, 4 июля 1943 года
Снова приближается оглашение списка депортации, и это всем леденит душу. Снова повсюду, со всех сторон тревожно шепчутся. Стало известно, что на этот раз будут депортированы двести человек из больничных бараков и что каждому такому пациенту будут выделены в сопровождение три медсестры. В прошлый раз квота составила четыреста человек, но отправлены были только 257. Автор этого дневника получил неофициальную информацию о том, что на этот раз он тоже есть в списке на депортацию. Крайне неприятная новость. Буквально вчера я получил известие из Амстердама, что меня, возможно, включат в список Путткаммера и, следовательно, я получу красную печать[208]. Для меня это – как подбрасывание монеты. Сегодня – день рождения О[209]. Я сегодня днем играл в шахматы с доктором Блохом, которого, как мне казалось, я должен был легко обыграть, однако на самом деле я проиграл. Это меня огорчило.
Понедельник, 5 июля 1943 года
Вчера всю ночь напролет плакал ребенок, которого разлучили с родителями. Другие пациенты ругались и жаловались. Его высокий детский голос разрезал ночную тишину. И всю неделю каждую ночь ребенок звал своих родителей, и каждую ночь пациенты возмущались и громко жаловались. Ребенок плачет по своим родителям и в течение дня, но днем его голос теряется за общим шумом взрослых пациентов. Ребенок не вызывает жалости, все слишком озабочены своими собственными делами…
Сегодня был ликвидирован Еврейский совет[210]. Этим утром некоторые из его членов – шестьдесят человек со своими семьями – были отправлены обратно в Амстердам. Другие шестьдесят, которые остались, получили красную печать «Z», которая дает им тот же статус, что и нашим Alte-Kamp-Insassen[211], которые уже находятся в лагере четыре с половиной года… По существу, это сатанинское преклонение перед представителями режима, которые использовали евреев для поимки других евреев, для транспортировки евреев и надзора за евреями…
Эти евреи содействовали своим мучителям, верно служили им, главным образом в отчаянной надежде получить заветную печать, которая гарантировала бы им собственную безопасность, чтобы спасти свою жизнь…
Теперь те, кого выбрали для этого, возвращаются домой в пустой, мертвый город, в котором волнения и страх витают подобно густому туману. Но тревога останется, потому что в любой момент может начаться новая облава и их могут снова депортировать. И есть ли у них все еще дом, куда они могли бы вернуться? Разве за это время он не был разграблен или конфискован? Где они будут жить, если у них больше нет дома? Скорее всего, они окажутся в новом гетто, Трансваальбурте[212], которое, вероятно, вскоре отрежут от остальной части города. Они будут жить там в мрачной изоляции, несмотря на свой желанный штамп. Между тем их коллеги в Вестерборке живут с определенной степенью свободы, наслаждаются жизнью, пусть и за колючей проволокой, радуются виду вересковых полей и неба.
Вторник, 6 июля 1943 года
Плачут женщины. Рыдают уборщицы, опершись о свои метлы. Женщины, обливаясь слезами, смотрят в открытые окна. Сегодня утром депортировали их братьев, сестер, отцов и матерей[213]. Даже мужчины не могут сдержать слез и пытаются проглотить ком в горле. Пронзительно скрипят колеса, и поезд, как смертоносная змея, уползает вдаль. Два железнодорожных вагона, битком набитых теми, у кого была печать «S»[214]. Я сам прошел буквально через игольное ушко. Сегодня утром в четыре часа мне сообщили, что мое имя вычеркнуто из списка. Все вокруг поздравляли меня, пожимали мне руки. Я милостиво принимал их выражения сочувствия, но внутренне пребывал в смятении. Других пациентов тут и там поднимают с постелей, чтобы они приготовились к своей смертельной поездке. Для тех, кто был вынужден уехать, поздравления, которые получал я, были, очевидно, сродни пощечине.
Инге Янсен, домохозяйка, Амстердам
Четверг, 8 июля 1943 года
Я немного поработала по дому, потому что уборщица не пришла, а этим вечером я ждала в гости фрау Рейтер[215] с Хильдбургом и Геро. Она – весьма жизнерадостная женщина, но сразу видно, что привыкла к тому, что все вокруг ей потакают. Англичане высадились на Сицилии, и там идут тяжелые бои. Будем надеяться, что [немцы] смогут продержаться.
Пятница, 9 июля 1943 года
Ужин в отеле «Амстел» в честь обергруппенфюрера Гроте, заменившего Конти[216] в Ziekenfondsen[217]. Он очень приятный человек. Адриан остался чрезвычайно доволен своей беседой с ним после того, как они привезли нас домой. Надеюсь, они наконец-то смогут добиться прогресса. Они отомстят!
Суббота, 17 июля 1943 года
Весь день звучали сирены воздушной тревоги, заставляя нас очень сильно нервничать. На другой стороне города от налетов пострадало множество домов в рабочих кварталах, а также церковь и большой нефтяной танкер. К сожалению, довольно много убитых и раненых.
Вечером доктор Рейтер сообщил кое-какие новости. Ходят всякие слухи, один чудовищней другого. На чай пришла семья Херман и семья Роскам. Она – немецкий врач, он – важная персона: издатель, очень богатый, но, к счастью, очень простой в общении человек и убежденный эсэсовец. Он говорит, что должен привыкнуть к тому, что СС – это военизированная организация. Мне не приходилось слышать, чтобы Адриан жаловался на что-то подобное. По словам летчика Фрица, множество истребителей было отправлено на Сицилию для участия в Grosz Angriff[218]. Как мне кажется, говорить подобные вещи вслух небезопасно. Собаку Джесси, Типси, пришлось усыпить, чтобы избавить ее от страданий. Мне ее очень жаль!
Филип Механикус, журналист, Вестерборк
Суббота, 24 июля 1943 года
По лагерю ходят слухи о том, что я с разрешения оберштурмфюрера лагеря пишу роман о Вестерборке и что каждый день я должен зачитывать ему по новой главе. Вчера было неофициально объявлено, что больше никаких транспортов отправлять не будут, ни из Вестерборка на Восток, ни из Амстердама в Вестерборк. Сегодня, подобно удару грома при ясном небе (хотя небо здесь никогда не бывает ясным, потому что над нами всегда нависает темная туча), пришло известие о том, что из Амстердама идет поезд.
Вчера появился слух, что в театре «Голландский Шувбург» все еще содержат евреев, а сегодня вечером, около шести часов, прибыл транспорт с 450 евреями. По большей части это были члены «Экспозитур»[219], но была также группа из шестидесяти евреев, сотрудников Еврейского совета, которых на прошлой неделе отправили обратно в Амстердам с защитной печатью за хорошее поведение. Горькая ирония судьбы: некоторые евреи из числа этой группы уезжали из Вестерборка в Амстердам со всем своим скарбом, как настоящие скопидомы. Вернулись же они сюда лишь с котомкой и скаткой-одеялом. Мужчины небриты, их жены растрепаны. Можно было услышать, как люди судачили об этом, говорили что-то вроде: «С более достойными людьми такого не произошло бы» или «Жаль, что они не воспользовались своими деньгами как следует» – и тому подобное. Короче говоря, зубоскалили с немалым удовольствием. Слуги фюрера играют с евреями в кошки-мышки. Они гоняют их из угла в угол, наслаждаясь страхом и постепенным истощением своих жертв.
Воскресенье, 25 июля 1943 года
Приказ доктора Пика, начальника карантинного отделения: поскольку мухи переносят инфекцию, каждый житель лагеря обязан отлавливать пятьдесят мух в день и доставлять их в бумажном кульке на карантинную станцию. Телегу поставили впереди лошади. Забыли о кучах мусора возле лагеря и грязных открытых туалетах, где мухи летают целыми роями, что и становится источником заразы. В одном из бараков развесили липучки, которые ловят сотни тысяч мух. Однако таких липучек почти не сыскать.
Четверг, 29 июля 1943 года
Сегодня я сопровождал своего брата в казармы национальной полиции «Марешаузее». Он женат на арийке. В течение девяти недель он был госпитализирован из-за рассеянного склероза. Как и у многих пациентов с хроническими заболеваниями, его здоровье быстро ухудшилось из-за отсутствия надлежащего медицинского обслуживания, но еще больше – из-за ужасных условий здесь и отсутствия внимательного сестринского ухода. У него уже отказывают ноги, и он едва может ходить без посторонней помощи.
Я легко мог бы воспользоваться этим случаем, чтобы сбежать. С двумя членами «Службы порядка», которые перевозили моего брата, и незаметно для военной полиции я мог бы сесть в грузовик, который должен был отвезти моего брата к поезду в Ассен. На какую-то долю секунды я почувствовал искушение, но устоял перед ним. Ни при каких обстоятельствах я не хочу подвергать опасности своего брата или создавать ему какие-либо трудности. Кроме того, у меня в голове промелькнула мысль: оно того не стоит, война скоро закончится. Это любопытное ощущение: находиться так близко к свободе, а затем отказаться от нее. Все равно что мужчине отвернуться от красивой женщины.
И все же такая свобода – это весьма относительная победа. Тот, кто выживет в Вестерборке, уклоняясь от депортации, может сделать больше в своем плену, чем те евреи в Амстердаме, которые живут в условиях относительной свободы, или те, кто скрывается и сидит в четырех стенах, ежеминутно испытывая страх, что его придут арестовывать. Наше заключение – это колючая проволока и принудительная казарменная дисциплина, но, используя свое воображение, толику юмора и чуточку любви к природе, можно создавать свой собственный мир и, таким образом, забыть о заточении своего физического тела. В равной степени можно забыть о физическом плене с помощью работы, если она не слишком утомительна (и если это не в Вестерборке), а затем проводить свободное время на свежем воздухе, наслаждаясь бескрайним небом, вересковыми пустошами и птицами. Здешнее небо так драгоценно, вереск так многоцветен, а закаты так восхитительны! Здесь летают огромные стаи чаек… Я мог бы стоять часами, наблюдая за чайками, истинным символом свободы. Они покидают землю когда захотят, свободно плывя по ветру, поднимаясь и опускаясь, иногда в унисон, иногда беспорядочно, как цепочка разрозненных мыслей, но они всегда грациозны. Наблюдая за ними в то время, как мое тело остается в заточении за колючей проволокой, я осознаю, что мой разум свободен и ничем не связан.