5 января 1948 года Кассационный суд пересмотрел приговор Доуве Баккеру. На этот раз его приговорили к пожизненному заключению.
С тех пор как я начала читать дневник Доуве Баккера, я искала хоть какие-то зацепки о членах его семьи или же о его родственниках и потомках. В своем дневнике он часто упоминает Агнес, свою жену, и свою дочь Тилли (родилась в 1926 году); реже – своего сына Боба (родился в 1929 году; умер в 1974 году), которого он описывает как «инвалида». Агнес умерла в 1962 году. Я подумала, что Тилли, возможно, все еще жива, хотя и была довольно пожилой женщиной, потому что я не смогла найти записи о ее смерти. Вместе с тем я также не нашла никаких свидетельств о ком-либо из ее потомков.
Однажды я в ходе своей исследовательской работы обнаружила веб-страницу{231}, которая вкратце описывала участие Доуве Баккера в работе полиции в Зволле. В рамках этой веб-страницы в комментариях была заметка Марии Эссинк, где она написала: «Он был мужем старшей сводной сестры моего деда».
Я достаточно легко нашла Марию через социальные сети в регионе Грониген. В ее профиле на LinkedIn она была описана как «Исследователь, переводчик, редактор, доступна для вас!».
Мария оказалась именно такой доступной, как и обещал ее профиль, и она быстро ответила на мой запрос. Она объяснила, что наткнулась на информацию о Доуве Баккере, который женился на члене ее семьи, изучая генеалогическую историю своей семьи. Поскольку он не был кровным родственником, она объяснила, что отнеслась к его истории достаточно бесстрастно, но проявила к ней большой интерес. Она выявила семейные связи, покопалась в газетных архивах и даже связалась с дочерью Доуве Баккера, Тилли, примерно за десять лет до нашего разговора. Она отправила Тилли свою генеалогическую карту, но Тилли «была не слишком этому рада», сказала Мария. И добавила: «Она просила меня не говорить об этом слишком много».
Мария не была уверена, жива ли еще Тилли. Когда они познакомились, ей было уже за восемьдесят. Она упомянула, что знала: одна из внучек Доуве Баккера живет на юге страны, а другая – в Амстердаме, но они никогда не поддерживали никаких контактов друг с другом. С помощью некоторых подсказок я смогла найти их в интернете. Я отправила электронное письмо каждой из них, попросив о встрече. Они обе вежливо отказались и попросили меня сохранить их имена анонимными.
«Убеждения моего деда во время Второй мировой войны не были известны нам до тех пор, пока мы не стали взрослыми, – было обозначено в одном из писем, которое мне было разрешено опубликовать. – Это не сыграло какой-либо роли в нашем воспитании, мои родители никогда не говорили об этом. Мой дед умер, когда мы были маленькими детьми, и у нас не осталось никаких особых воспоминаний о нем». Они обе также добавили, что им мало что рассказывали о Доуве Баккере, кроме того, что он был полицейским во время войны, что он попал в тюрьму «и что он испытывал «некоторую симпатию» не к той стороне, к которой следовало бы ее испытывать. Это все, что они нам когда-либо говорили о нем». Они также попросили меня не связываться с Тилли, хотя и подтвердили, что в то время она была еще жива.
Я спросила Эссинк, знает ли она, как другие члены ее семьи относились к Доуве Баккеру. Она мне ответила: «Что я поняла от остальных членов семьи, так это то, что его считали своего рода белой вороной. Никто из них не имел с ним никаких отношений».
К сожалению, его родственники не захотели или не смогли дать мне более подробного представления о влиянии его коллаборационизма на различные аспекты его жизни. Меня не удивило, что его внучки не захотели говорить на эту тему. Многие родственники членов НСД замалчивали их военное прошлое – либо потому, что вокруг них мало говорили об этом и они мало что знали о том, что произошло, либо потому, что они испытывали стыд и чувство вины в этой связи.
В Нидерландах таких людей, как Доуве Баккер, после войны обычно называли fout in de oorlog, что в переводе с голландского означает «те, кто вел себя на войне неправильно». Что касается юридического аспекта, то Специальный кассационный суд в 1948 году предъявил этим лицам обвинение и вынес им приговор за «умышленное оказание помощи врагу во время войны» – преступление, аналогичное государственной измене{232}. Нет ничего удивительного в том, что потомки Доуве Баккера предпочли дистанцироваться от его идеологии и его деяний. Однако, к сожалению, в результате этого семейная история Доуве Баккера здесь нас заводит в тупик.
В своей знаковой книге 1993 года «Преступники, жертвы и свидетели: Еврейская катастрофа, 1933–1945 годы» (Perpetrators Victims Bystanders: The Jewish Catastrophe, 1933–1945) Рауль Хилберг разработал трехступенчатую типологию свидетелей геноцида, которая достаточно часто используется и сегодня. Согласно его концепции, военные преступники, подобные тем, которые работали в Управлении полиции Нидерландов, являлись частью «широко распространенной бюрократии, и каждый чиновник осознавал, что его вклад был лишь малой частью огромного предприятия». Такого рода функционеры понимали, что «процесс уничтожения был преднамеренным и что, как только они попали в этот водоворот, их действия и поступки уже нельзя будет исправить или скрыть»{233}.
Кристофер Р. Браунинг, который в своей новаторской книге «Обычные люди: Батальон 101-го полицейского резерва и «окончательное решение еврейского вопроса» в Польше» исследовал роль «обычного преступника», использовал термин «нанятые государством массовые убийцы» для обозначения сотрудничавших с нацистами функционеров на оккупированных территориях. Как он отмечал, с учетом того, что «бюрократический характер их участия» предполагал «незначительные шаги», часто выполняемые «рутинным образом», это позволяло им чувствовать себя обособленными от неизбежных последствий своего участия в коллаборационизме. Поскольку их работа была «сегментирована, рутинизирована и обезличена», такие функционеры, по его мнению, могли выполнять свою работу, «не сталкиваясь с реальностью массовых убийств»{234}.
В 2004 году Кристофер Р. Браунинг попытался разработать новые критически важные инструменты для анализа и объяснения всех задокументированных показаний Адольфа Эйхмана, которые были зафиксированы в материалах тридцати двух судебных заседаний в Иерусалиме в 1961 году, а также на более чем 500 страницах рукописных мемуаров. Кристофер Р. Браунинг вспоминал, как его коллеги высмеивали его за попытку найти истину в «бесполезном нагромождении сумбурных воспоминаний, с одной стороны, и лжи, рассчитанной для юридической защиты и самооправдания – с другой»{235}. Однако Кристофер Р. Браунинг рассчитывал на то, что ему удастся «отсеять крупицы полезной информации от массы лживого мусора».
В конце концов он на основе анализа показаний Адольфа Эйхмана сделал несколько уникальных находок, которые, по его мнению, «не только могли характеризовать, но и с высокой степенью вероятности вполне определенным образом» характеризовали этого военного преступника. Речь идет о восьми событиях, которые произошли в 1941 и 1942 годах и которые объясняли его ход мыслей и принятие им решений относительно «окончательного решения еврейского вопроса». Кристофер Р. Браунинг пришел к выводу, что историки могут извлекать полезную информацию из таких «проблемных» источников и должны продолжать изучать «даже весьма сомнительные свидетельства»{236}.
Многие специалисты по изучению военных преступников пытались разобраться в эмоциональном или психологическом состоянии бывших нацистов, основываясь на их свидетельствах или личных документах, собранных в послевоенную эпоху. В большинстве случаев они обнаруживали, что эти преступники создали ментальные барьеры по отношению к своим деяниям, которые зачастую формулировались следующим образом: «я не знал», «я не мог знать» и даже «на самом деле это был не я».
Катарина фон Келленбах, которая изучала переписку тюремных капелланов с заключенными нацистами, их женами и детьми, обнаружила следующее: «Почти все они без исключения не могли открыто признать свою вину в совершении преступлений. Они не могли заставить себя раскаяться». В их показаниях нередко присутствовала «та холодная логика и бесстрастное безразличие к жертвам», которая лишила их возможности испытывать сострадание к своим жертвам и сопереживать им. Поразительно, но они также не были способны чувствовать ответственность за свое поведение. «Ими двигала навязчивая потребность свести к минимуму моральную свободу своих действий, – писала Катарина фон Келленбах, – и они изо всех сил избегали конкретных воспоминаний о причинении ими вреда»{237}.
В своей книге «Расплата» британский историк Мэри Фулбрук открыла много нового по этому вопросу. Она разделила то, что назвала «стратегиями дистанцирования преступника от самого себя», на две категории. К первой она отнесла «географическую стратегию», которая заключалась в утверждении, что никто ничего не знал, потому что злодеяние произошло в другом месте. Например, голландский полицейский, помогавший оккупантам проводить облавы на евреев в Амстердаме, мог заявить, что он не являлся частью системы лагерей смерти, потому что эти лагеря находились «далеко на Востоке».
Мэри Фулбрук обнаружила, что такая моральная защита может быть доведена до абсурдных крайностей. Она рассказала историю Марианны Б., школьной учительницы в Освенциме, городе, где располагался лагерь смерти Освенцим. Она преподавала у детей офицеров СС, служивших в этом лагере. Марианна Б. написала в своих послевоенных мемуарах, что она «не знала» о геноциде, происходившем практически у нее на глазах, потому что она «не могла видеть», что происходило в лагере смерти. Однако она упомянула, что парты в ее классе часто были покрыты очень мелкой пылью, которую надувало с больших дымовых труб, возвышавшихся рядом с городом.