«Журналист в душе и сердце»
Последняя записная книжка Филипа Механикуса, зарегистрированная в Институте исследований войны, Холокоста и геноцида под номером 15, была заполнена лишь наполовину. Он перестал писать 28 февраля 1944 года. Его рассказ о том дне начинался так: «Здесь все воруют, и никто не испытывает ни малейшего стыда по этому поводу и не винит в этом никого другого».
Остальная часть записи представляет собой циничную оценку человеческой натуры в условиях нехватки продуктов, в которых даже представители высших слоев общества опускались до воровства. «Прежние нормы приличия поблекли или же вообще исчезли, – писал он. – В этом отношении наше общество, безусловно, насквозь прогнило: человек больше никуда не годится. Каждый здесь – грабитель в меньшей или большей степени, при этом вряд ли его можно считать преступником».
Его критика была резкой, но одновременно в ней было сострадание. Филип Механикус понимал, что эти мелкие преступления были мотивированы голодом и нехваткой продовольствия в лагере. Утром мальчишки совершали набеги на столовую, пытаясь стащить несколько картофелин или луковицу. Они воровали куски угля для затухающей печи. Их матери были в ужасе от такого поведения, писал Филип Механикус, но наряду с этим необходимо помнить, что они оказались в затруднительном положении: «Обескураживающий фактор: хронический дефицит. Этот фактор стимулирует дурные поступки, которые могут причинить вред тем людям, которые их совершают, несколько позже, когда они вернутся в нормальное общество».
Из последних записей Филипа Механикуса было очевидно, что условия жизни в Вестерборке резко ухудшились. Продовольственные пайки были крайне малы, и заключенные находились в отчаянии. «В течение нескольких недель подряд мы ели капусту всех сортов вместе с неочищенным картофелем, очень редко получали ячменный суп, – написал он 27 февраля. – Очень маленькими порциями». Заключенные лагеря выстраивались в длинные очереди в маленький магазинчик, где продавались предметы первой необходимости, такие как туалетная бумага. В лагере оставалось всего несколько тысяч человек.
После нескольких месяцев отправок транспортов только в один из двух лагерей смерти, Собибор или Освенцим, двумя новыми пунктами назначения стали Терезиенштадт и Берген-Бельзен, известный заключенным лагеря как Целле – по названию города, в котором он находился.
«Материал для обмена», то есть такие заключенные, как Мирьям Леви, которых могли обменять на немцев в Палестине, предназначался для Берген-Бельзена, где эти заключенные содержались в несколько лучших условиях, чем другие евреи. По слухам, Терезиенштадт был старинной чешской крепостью, где заключенным разрешалось свободно гулять по ее территории. Однако это были ложные представления. К 1944 году проживание в обоих этих лагерях было таким же тяжелым и опасным, как и в «центрах уничтожения», из-за распространения множества болезней с летальным исходом: дифтерии, полиомиелита, сыпного тифа.
Филип Механикус провел свои последние недели в Вестерборке, добиваясь того, чтобы его отправили в один из этих двух лагерей, и пытаясь внести в льготные списки также свою тогдашнюю подругу Аннемари. Он был хорошо осведомлен об отношении заключенных к поездам, направлявшимся в различные пункты назначения. 9 февраля он написал: «Тем временем любовь к Целле и Терезиенштадту растет. Многие из тех, кто раньше пытался избежать отправки туда, теперь говорят: «Если снова пойдет речь о Целле, то я готов поехать туда. Если будет возможность поехать в Терезиенштадт, то я поеду. Я не стану рисковать тем, что меня могут отправить в Освенцим в вагонах для скота». Из страха перед большим злом люди выбирают меньшее».
После нескольких месяцев ожидания на краю обрыва Филип Механикус наконец-то получил известие: он был в списке на отправку в Берген-Бельзен. С 28 февраля и вплоть до даты своего отъезда, 15 марта 1944 года, он больше ничего не писал в своем дневнике.
Однако он отправил письмо Рут. Оно было датировано 8 марта, и Филип Механикус был весьма краток, сообщив ей лишь то, что он направляется «в Целле, недалеко от Ганновера», где «будет ждать решения Кальмейера». Он написал также, что надеется на то, что его дело будет отложено на как можно более длительный срок. Это письмо он завершил словами: «Передавай приветы всем друзьям, прежде всего маме. Пока, папа»{241}.
На следующий день он отправил еще одно, несколько более оптимистичное письмо Рут и Энни, в котором сообщал, что в лагере появились явные признаки весны:
«Птицы снова щебечут и поют. Хохлатые жаворонки прыгают в поисках пищи. Поля все еще коричневые, но всякий раз, когда светит солнце, над ними стелется весенний туман». Он добавил, что его «часто переполняло чувство огромной благодарности», что он все еще мог «чувствовать биение их сердец» в их письмах. Поскольку мир вокруг Филипа Механикуса становился все более «пустым», он отметил: «Я ценю, что все еще могу поддерживать с вами контакт».
Это послание подписал следующим образом: «Пока, до следующего раза! Папарацци»{242}.
Всего 210 человек были размещены в транспорте, который отправился 15 марта в Берген-Бельзен. Это была самая немногочисленная группа заключенных из всех когда-либо отправлявшихся из Вестерборка. В составе этой группы находились в основном евреи, причисленные к так называемым особым случаям, в том числе девяносто пять человек из числа обладателей «документа Кальмейера» (то есть тех, отнесение которых к категории «евреев» все еще оставалось предметом административных споров), а также обладатели сертификатов палестинского обмена и некоторые лица с двойным гражданством{243}.
Хотя Филип Механикус больше не вел дневника, среди пассажиров того же транспорта были еще два человека, которые вели дневники: Рената Лакер и Луи Тас, чьи дневниковые записи позже будут опубликованы[298]. Они оба довольно подробно описали поездку в Берген-Бельзен.
Заключенные должны были отправиться в 8 утра, и Рената Лакер описала общее настроение как «не слишком грустное», потому что их посадили в пассажирский вагон третьего класса с окнами и сиденьями, а не в вагоны для перевозки скота. Этот факт вселил в них определенный оптимизм. «Мы – уже в пути, и мы помнили, что многие из тех, кто остался, ожидали от лагеря Берген-Бельзен много хорошего», – писала она{244}. Луи Тас выразил аналогичное мнение, отметив: «Принимая во внимание все обстоятельства, это выглядело достаточно многообещающим»{245}.
Поездка заняла полтора дня. «Мы сидели, прижавшись друг к другу, между багажом и одеждой», – вспоминала Рената Лакер. Поезд несколько раз останавливался, иногда простаивая целыми часами. В какой-то момент в вагоны поезда был передан хлеб, но колбаса и джем, также предназначенные для заключенных, уже были съедены охранниками{246}.
На станции Целле заключенным разрешили выйти, после чего им пришлось пройти пешком до лагеря три мили. Как отметил в своем дневнике Луи Тас, когда они прибыли в лагерь, шел небольшой дождь.
«Серый моросящий дождь придавал серо-зеленым баракам с их маленькими окошечками и ставнями, которые удерживались палками, колючей проволоке и сторожевым вышкам, которые были видны отовсюду, весьма пугающий вид, – писал Луи Тас. – Когда ворота за нами закрылись, все, включая мою маму и меня, посмотрели друг на друга и подумали: «Мы в ловушке и никогда отсюда не выберемся». В воздухе стоял отвратительный запах брюквы. Те немногие евреи, которых мы видели, казались уже отмеченными смертью, хотя они прибыли сюда всего за месяц до нас»{247}.
Вместе с тем Луи Тас охарактеризовал условия в лагере как «не такие уж плохие», поскольку заключенным разрешалось оставить свою одежду и некоторые личные вещи. Им не стали брить головы, и хотя мужчины и женщины были разделены по разным баракам, они могли навещать друг друга в течение нескольких часов в день. В течение первых шести недель после прибытия из Вестерборка все приехавшие были помещены на карантин, поскольку в лагере уже свирепствовала эпидемия полиомиелита. Заключенных относительно хорошо кормили, и от них не требовали сначала рабского труда{248}.
Им даже разрешили организовать вечер кабаре с чтениями поэзии, небольшими представлениями и короткими комедийными номерами. В этом вечере принял участие и Филип Механикус, который выступил с чтением литературного отрывка. Это мероприятие состоялось в начале апреля, и Рената Лакер написала в своем дневнике, что, по ее мнению, она смогла бы выжить, если бы война продолжалась в том же духе. Однако условия вскоре стали весьма тяжелыми. К концу месяца, как она отметила, «мы буквально умирали с голоду». Когда карантин окончился, вновь прибывшие были распределены по баракам, и их жизнь повернулась к ним более суровой стороной.
«В четверг карантин был отменен, – написал Луи Тас 25 апреля, – и мы познали все ужасы лагеря. Жизнь здесь – настоящее дерьмо. Умереть здесь очень просто». Он описал лица заключенных как «свинцовые, желтые или зеленые», а их тела – как настоящие скелеты. Луи Тас отметил: «Каждый день случается от двух до шести смертей. Таким образом, скончалось уже 3000 заключенных. Это означает, что уровень смертности здесь каждые шесть месяцев составляет 20 процентов, и в дальнейшем он может расти»{249}.
Рабский труд длился двенадцать часов в день, сразу после переклички в 6 утра, с пятнадцатиминутным перерывом на обед, во время которого им обычно подавали суп из кольраби, «без белков и в основном на воде», как описал его Луи Тас. Он работал на обувной фабрике. Его задача заключалась в том, чтобы сдирать с уже использованных ботинок кожу, которую затем использовали для других целей. Луи Тас был уверен, что у Филипа Механикуса была такая же работа, но они не общались до конца лета того года.