в повторить слово «Освенцим»{327}.
Готовясь к исследовательским поездкам в 1945 году, Дэвид Бодер зафиксировал свое намерение «по психологическим и историческим причинам» собрать истории у как можно большего числа людей, имевших разные точки зрения, «в их собственном изложении» и «с их собственным голосом»{328}. Дэвид Бодер говорил на семи языках и со своим помощником смог за три месяца провести 119 интервью на девяти языках (при этом ни одного на голландском языке), сделав девяносто часов видеозаписи{329}.
Дэвид Бодер выступал одновременно и как психолог, и как этнограф. Он не только брал интервью, но и записывал мелодии еврейской народной музыки, религиозные песни и песни Движения сопротивления. Он также обращал особое внимание на то, чтобы записать воспоминания о жизни еврейских общин в довоенное время. Можно утверждать, что его исследования положили начало новой форме (или жанру) военной документации, которой еще только предстояло появиться. Речь идет о свидетельствах евреев, выживших во время Холокоста, хотя как конкретные термины ни слово «Холокост», ни слово «Выживший» (именно в этом контексте) пока еще не существовали.
Опубликовав в 1946 году сборник послевоенных интервью под названием «Я не брал интервью у мертвых» (I Did Not Interview the Dead), Дэвид Бодер посвятил его огромному числу жертв, которые уже не могли «свидетельствовать». Однако общение с пережившими Холокост потребовало от него такого эмоционального напряжения, что он вскоре был вынужден отказаться от продолжения этой работы.
Дэвид Бодер не смог продолжать свои исследования после того, как он брал интервью у матери, которая была вынуждена бросить своего новорожденного ребенка на обочине дороги в Польше – в надежде, что ребенок выживет. Разрыдавшись, он решил на этом остановиться. Дэвид Бодер завершил свой проект и вернулся домой, чувствуя себя побежденным. Он обработал около пятидесяти интервью, но остальные не успел, скончавшись в 1961 году. Более чем на полвека его архив был практически забыт. Однако группа архивистов в 2002 году воскресила его, и сегодня материалы, собранные Дэвидом Бодером, выложены на интерактивном веб-сайте «Голоса Холокоста»{330}.
В сентябре 1946 года в Польше была организована «археологическая экспедиция» с целью поиска в развалинах Варшавского гетто архива подпольной еврейской группы «Ойнег Шабес», который был спрятан Эмануэлем Рингельблюмом и командой документалистов под его началом. Прошло почти два года с тех пор, как нацисты стерли город с лица земли после восстания евреев в Варшавском гетто и Варшавского восстания. Один из немногих переживших те события коллег Эмануэля Рингельблюма, Херш Вассер, который выпрыгнул из поезда, направлявшегося в концлагерь Треблинка, и благодаря этому остался жив, руководил этими работами, в которых евреи и поляки принимали участие бок о бок.
«Они вырыли глубокие туннели под руинами Варшавского гетто, построили вентиляционные шахты и сквозь камни и кирпичи стали зондировать развалины гетто длинными металлическими щупами, – писал историк Сэмюэл Д. Кассоу. – Через некоторое время зонд наткнулся на что-то твердое. Это была туго перевязанная бечевкой жестяная коробка, вся в глине. Затем зонд нащупал еще девять таких коробок»{331}.
Исследователи смогли обнаружить только часть архива группы «Ойнег Шабес»[379]: десять металлических коробок и жестяных молочных бидонов, заполненных любовно собранными и сохраненными дневниками польских евреев, фотографиями, свидетельскими показаниями, последними завещаниями, письмами, рисунками, запрещенными газетами, письменными отчетами о жизни в гетто, а также историческими свидетельствами о жизни евреев в Польше в довоенный период.
Были обнаружены только первые две части архива, а третья же была трагически утрачена. Тем не менее обнаруженные части содержали 1692 документа общим объемом 30 000 страниц, которые охватывали трехлетний период: с момента немецкого вторжения в Польшу в 1939 году до конца 1942 года{332}. В настоящее время эти документы хранятся в Еврейском историческом институте в Варшаве. Они до сих пор считаются «одной из самых важных коллекций документации о судьбе польского еврейства во время Холокоста»{333}.
Исаак Шипер, один из архивариусов Еврейского исторического института в Варшаве, в отчаянии спрашивал своего сокамерника по концентрационному лагерю Майданек до того, как тот умер там в июле 1943 года, сможет ли этот материал убедить будущие поколения в фактах геноцида евреев. «Если мы напишем историю этого периода крови и слез, а я твердо верю, что мы это сделаем, то кто нам поверит? – задавал он вопрос. – Ведь никто не захочет нам верить, потому что наша катастрофа – это катастрофа всего цивилизованного мира»{334}.
Однако мало-помалу начали собираться свидетельства об этих миллионах загубленных жизней. К концу 1950-х годов еврейский историк польского происхождения Филип Фридман, первопроходец в составлении указателей свидетельств, собранных различными документалистами, сказал историку Раулю Хилбергу, что «документальных свидетельств тех, кто пережил Холокост, стало слишком много, чтобы их можно было каталогизировать».
На тот момент насчитывалось восемнадцать тысяч таких свидетельств{335}.
Многие мемуары о концлагерях, опубликованные сразу же после войны, можно было бы в суровых условиях лагерей по массовому уничтожению евреев рассматривать как «дневники, которые не могли быть написаны». Так, дневник Абеля Й. Герцберга «Между двумя потоками» (Between Two Streams), составленный в виде заметок в «привилегированных» бараках концлагеря Берген-Бельзен, был задуман как черновой материал для книги, однако был в 1950 году опубликован в полном объеме на голландском языке.
Примо Леви писал, что он также задумал свою книгу «Если это человек» (If This Is a Man), еще находясь в лагерных бараках «Лагер». «Потребность рассказать нашу историю «остальным», заставить «остальных» принять в ней участие приобрела для нас, до нашего освобождения и после, характер немедленного и сильного порыва, вплоть до соперничества с другими нашими элементарными потребностями, – объяснял он. – Книга была написана для того, чтобы удовлетворить эту потребность, то есть в первую очередь для внутреннего освобождения».
По словам Иэна Томпсона, биографа Примо Леви, у этого «внутреннего освобождения» к тому времени пока еще не было широкой аудитории, поэтому рукописи на эту тему отвергались многими издателями. Редакторы утверждали, что для такого рода произведений время еще не настало. Книга Примо Леви в конечном итоге все же смогла найти своего издателя, Франческо де Сильву, который выпустил первоначальный тираж в 2500 экземпляров. Даже при таком ограниченном риске продажи были весьма низкими. Книга была переиздана в 1958 году на итальянском языке после того, как дневник Анны Франк уже приобрел некоторую популярность.
Эли Визель, ортодоксальный еврейский мальчик из бедной Трансильвании, которого арестовали в возрасте пятнадцати лет, отправили в Освенцим, разлучили с матерью и сестрой и заставили смотреть, как забивают до смерти его отца, стал «красноречивым свидетелем» от имени миллионов других безгласных жертв. Лауреат Нобелевской премии мира стал профессором и харизматичным лектором, автором нескольких десятков книг и, как было определено в официальном документе о его награждении Нобелевской премией, «посланцем человечества во имя мира, искупления и человеческого достоинства».
Однако прежде, чем все это случилось, Эли Визель прожил в полном публичном молчании почти десять лет. Позже он скажет, что после войны открыл «археологию молчания», «географию молчания» и «теологию молчания». Молчание, добавил он, как ни странно, тоже может выступать в качестве «одного из видов свидетельства»{336}.
«Вы можете быть молчаливым свидетелем. Это значит, что само молчание может стать способом общения, – сказал он, пытаясь объяснить особенности этого десятилетия. – Иов молчал после того, как потерял своих детей и все остальное: свою удачу, свое здоровье. Иов семь дней и семь ночей молчал, и трое его друзей, пришедших навестить его, тоже молчали. Должно быть, это было весьма сильное с эмоциональной точки зрения молчание, это было великолепное молчание… Моим намерением было просто убедиться в том, что те слова, которые я мог бы использовать, являются правильными. Я просто опасался прежде времени произносить их вслух»{337}.
В интервью 1996 года, которое дал в связи с присуждением ему Нобелевской премии мира, он рассказал, что написал свою самую знаменитую книгу, «Ночь» (Night), «на самом деле не для себя» и, в отличие от Примо Леви, не для «внутреннего освобождения».
«Я написал это для других Выживших, которым было трудно рассказывать о себе, – объяснил он. – Я хотел сказать им: «Послушайте, вы должны высказаться. Как бы плохо у нас ни получалось выразить свои чувства, передать свои воспоминания… мы должны попытаться сделать это. Нельзя гарантировать никакого успеха, но мы должны гарантировать, что приложим необходимые усилия». Я написал это для них, потому что Выжившие – это своего рода самый вымирающий вид. Каждый день, каждый день проходят их похороны. И я чувствовал, что какое-то время они были забыты и заброшены всем обществом, практически унижены им после войны»