Через какое-то время в небольшой, вероятно, предназначенный для зимнего содержания овец загончик, в котором держали девушек, втолкнули трёх новых пленников. У мужчин руки ещё были связаны, а симпатичная молодая женщина в военном комбинезоне лихо отмахивалась от наседавших небольшим ножом. Толпе это нравилось, и она с одобрением ревела всякий раз, когда воительнице удавалось зацепить своим клинком не в меру осмелевшего бандита. Оказавшись в загоне и убедившись, что ей и её спутникам опасность не грозит, девушка ловко разрезала верёвки на руках одного из своих товарищей, надменно проигнорировав протянутые руки другого, спрятала нож и с любопытством уставилась на притихших соневольниц.
— Давно, девки, в этом говне сидим? — определив, что эти перепуганные квочки ей не конкурентки, спросила она и, протянув руку, представилась: — Эрмитадора Гопс! Не боитесь, подельницы, не дам я вас в обиду. Ну, чего онемели, зовут-то вас как?
— Мы — Даша и Маша, нас тоже только недавно привезли, — почему-то за обеих ответила служанка. — Тьфу ты! Это я — Даша, а вот она — Мария Званская, дочь именитой чулымской помещицы.
— Ну, вот это уже яснее, а то «Маша-Даша». — Пожимая протянутые руки, надменно произнесла Гопс и, небрежно кивнув головой в сторону мужчин, добавила: — А это — Енох из властных и его водила-мудила под названием Берия, который и сдал нас, гад, этой своре.
— Эрми! — помогая водителю развязаться, попытался урезонить её Енох. — Берия — нормальный, честный парень, вспомни, кстати, ведь это не мы, а он отстреливался от разбойников.
— Эт чё я слышу, кто это здеся честных лесных братанов сворой назвал, а? — властным жестом раздвинув враз притихшую толпу, к загородке вразвалку шёл среднего роста человек в подбитой красным атласом стёганке и военных бриджах, заправленных в невысокие синие китайские сапоги. За поясом у него торчала золочёная рукоятка допотопного «маузера», а на самом ремне болталось несколько толстющих золотых цепей от карманных часов.
— Да я, Сар-мэн, и назвала. Не ведая, что к тебе в гости угодила, — гордо расправив плечи, вышла ему навстречу Эрмитадора.
— Опа, бля! Гопс собственной фотокарточкой! Ты чё творишь, беспутная? Я-то думал — заграбастал толстеньких карасей, а силки мои Гопс приволокли собственной персоночкой, вот уж невезуха! Ну тогда здорово что ли, скиталица моей души! — Они обнялись, удивив не только пленников, но и всю честную братию, высыпавшую поглазеть на интересное представление.
В отдалении, как-то бочком к толпе, стоял Г амадрил со своим недавним спутником, морда первого выражала полное блаженство, судя по всему, он успел-таки по-быстрому подружиться с рыженькой ишачкой. Увидев братания атамана с пленными, Гамадрил спал с лица и умоляюще глянул на товарища. Дружбан, хитро улыбаясь, протянул лодочкой давно не мытую ладонь. Верзила Гамадрил, за что он и был наделён своим приматовским прозвищем, обрадованно вложил в неё кучку жёлтых кругляшей, долженствующих гарантировать молчание товарища. Китоподобный разбойник обстоятельно попробовал каждую монету на зуб, одну вернул для замены и, довольный, нырнул в толпу, растворившись в её разномастности.
— Ну и куда ты на этих боровах пылила осередь ночи? — задал вопрос предводитель, насмешливо оглядев стоявших поодаль пленников. — Слушай, а этот, в натуре, вроде ничего, на приличные бабки потянуть может, — он ткнул пальцем в грудь
Еноха. — Ну ты же хрен отдашь, а? Так, может, продашь мне его? А чё, неплохо пробашляю. Ты же в работорговцах никогда не числилась, те ж это западло было. Ну так чё, по рукам и в школу не пойдём?
— Сар-мэнчик, ну чего же ты, родной, расчёкался? Да и брось ты свою дешёвую феню, неприлично, ей-право. Что о нас твои гости могут подумать? Да и не с руки как-то на улице в торг пускаться, или ты за последнее время лаврушником успел стать, а? Угостили бы бедную жертву свободы каким-никаким напитком, лучше, конечно, хорошим горным чаем. Я ведь помню, чай у тебя отличный варят.
— Гопс, да это я — жертва, век свободы не видать. А чё, пошли к достархану, чифирнём по махонькой, — и уже отвернувшись, бросил кому-то через плечо: — Этих тоже покормите, только не шибко, а то в дурь попрут.
Енох хотел было что-то сказать, да слова как-то сами собой застряли в горле. Недавняя любовница, даже не удостоив его взглядом и призывно покачивая бёдрами, в обнимку с бандитом, направилась к причудливому терему, прилепленному к самой скале.
Не получив ожидаемого зрелища, толпа стала молча расходиться, унося раздражение и досаду по своим норам, где её можно было сполна выместить на домочадцах и тех, кто послабее.
Удручённый наместник Наместника приуныл. Ситуация складывалась довольно непонятно, и он совершенно не представлял, чего ему следует ожидать от ближайшего будущего. Запахнув поплотнее сюртук, он уселся на поросшую влажным изумрудным мхом землю и обречённо прислонился спиной о плетёную изгородь овечьего загона. В его голове блуждали тревожные мысли, и, зябко поёжившись от утренней прохлады, он полуприкрыл глаза. И тут его посетило некое странное чувство. Он отчётливо ощутил на себе чей-то взгляд.
Такое иногда бывает с человеком в минуты опасности и сильного душевного напряжения, нечто звериное вылезает из глубин его естества и заставляет жить особой, доселе не ведомой, чуткой жизнью. Обостряются обоняние, слух и зрение, мозг улавливает самые тонкие колебания приближающейся опасности, спина чувствует не только лёгкий ветерок чужого движения, но и чужой взгляд.
Енох почувствовал на себе этот взгляд, и почти одновременно пришло ощущение, что в этом не таится никакой для него опасности, тут было что-то совсем другое. Он медленно повернулся. Большие голубые глаза с любопытством смотрели на него, пушистые шелковистые волосы редкого пепельного оттенка послушно струились по тонким, почти детским плечам. Енох вздрогнул от неожиданности: перед ним сидела та самая незнакомка, которую он дважды за последние сутки видел в своих странных, не похожих на прежние, снах.
Их взгляды встретились, и теперь уже Машенька вскрикнув от неожиданности, залилась краской смущения: она тоже узнала в незнакомце человека, манившего её на сеновал в том странном, так встревожившем её сне... Она понимала, что так смотреть на незнакомого мужчину неприлично, но ничего не могла с собой поделать, да и он, по-видимому, тоже был не в состоянии вынырнуть из бездонной голубизны её глаз.
Берия и Даша с удивлением смотрели на эти гляделки, ничего не понимая. Однако особенно вникать в это дело никому из них не хотелось, ибо в этот момент каждого мучили свои проблемы: водителю, как всегда, до умопомрачения хотелось есть, а девичье сердце разрывалось от жалости: она представляла, как её несчастного Юньку волокут пороть на конюшню.
12
В имении Званской творился несусветный переполох. Все уже были не по разу выпороты и поставлены на уши. Пропала всеобщая любимица Машенька и ещё двое непутёвых дворовых людей. Развратная, как сейчас выяснилось, Дашка («И это я на неё, окаянную, ангелочка своего понадеяла!» — причитала барыня) и Дашкин кобель — Юнька. Барыне доложили всё: и про сеновал, и про лестницу, которую сын конюха прилаживал в вечор к барышниному окну, и про вестника старых богов, и про то, что в тайге ночью свара была, и про то, что к обеду у Змеиного камня, верстах в десяти от истока Бел-реки, нашли пять осёдланных лошадей, а всадников никаких обнаружено не было. Одним словом, страсти да и только! И ещё страх-то какой — собака завыла этой ночью, почитай, перед самым заходом луны, утро уже в росе купалось, тут она и затянула свою унылую арию. Вот такие-то дела нечистые творились в округе.
Полина Захаровна сидела на крыльце, в специально по этому случаю вынесенном из покоев старинном материнском кресле.
Сидела, грозная и неприступная, как непутёвый правитель прошлого века Юнцин с большого похмелья. Она машинально отдавала команды, принимала доклады, а сама в душе костерила Бога за то, что не дал ей хоть какого-нибудь завалящего мужичонку, всё как-никак было б легче, оказывается, не всякое дело бабьим разумом спорится.
Масла в огонь подлил и прибежавший, запыхавшись, Прохор.
— Ох, беда, беда, матушка, — запричитал старик, целуя родственнице руки. Помещица окаменела, ожидая самого страшного. Верная Глафира уже держала наготове нюхательную соль. — Пропал, украден на поругание! Токи автомобиль его, весь разграбленный, нашли у Рябого Яра! Что будет-то, матушка? Что будет?
— Да ничего не будет, — вздохнув с облегчением и отводя Глафирину руку с солью, произнесла Званская, — пришлют нового оболтуса, да и дело с концом. Ты что это, придурок, о пустышке каком-то печёшься, когда у нас дитё родное некто схитил! — переходя на строгий тон, напустилась она на Прохора. — Изыди с глаз моих, брюква пареная!
— Ой, и зря ты так на меня, барыня, зря! Общее у нас с тобой горе, только мнится мне, что, уладивши одно, мы и другое, с Божьей помощью, осилим, — понизивши голос, зашептал ей почти на самое ухо, — мне верные люди дали знать, что Макуты-Бея молодцы поозоровали сегодня ночью и у Змеиного камня и у Рябого Яра.
— Да причём тут Камень и Яр, я те, садовая башка, говорю — Машенька пропала, а ты опять про.
— Да не ори ты так! — прицыкнул Прохор на родственницу, — и фурий своих отошли куда-нибудь, а то уши в нашем разговоре так и полощут, а дело тут нешутейное.
Полина Захаровна, вместо того, чтобы обидеться, жестом отправила своих приближённых, и, опершись на руку старого служаки, торопко подалась с ним в дальние покои.
— Потёмки в нашем деле, Захаровна, потёмки, — усадив барыню на диван и пристроившись подле неё, начал старик, — Макута-Бей нонешней ночью своих главарей сбирал на сход, об чём там гутарили, никто не знат, а кто и знат, тому сподручнее язык свой проглотить, чем хоть полслова молвить. Одно говорено: недалече от наших мест сошлись они, ну, мот, вёрст пять будет, не боле. Посидели, пошушукались и канули во тьме ночной. А как раз той же порой у Змеиного камня, это, виш ли, на второй день полнолуния приходится, уж который месяц наше местно мужичьё собирается, и к ним, якобы, выплыват човен.