— Ты уже заговариваться, дружище, стал, — отхлёбывая по старинке из блюдца чай, возразил Ибрагим, — откуда же у нас фракции взялись? Их, почитай, лет сорок как позакрывали, у нас же с твоей подачи сплошная эра суверенной демдиктатуры наступила! Забыл, что ли? — не без удовольствия поддел он друга.
Собеседник вскочил и, не выпуская из рук литровую кружку с изображением «Я — красное сердечко — народ», забегал по кабинету.
— Всё извратили, суки, изолгали, опошлили. Фракций нет и сейчас! Они нам исторически противопоказаны, от них одна смута и говорильня. Прошлое чему учит? Свободнее всего жилось только крепостным, заметь, голова ты садовая, беззаботно жилось. За сорок лет торжества моей идеи только самую малость былого воскресили, а народу-то как сразу лучше жить стало! — он на мгновение замер в монументальной позе, как перед невидимым фотообъективом. — Но враги не дремлют, фракция у нас одна, как была, так и осталась гербовая, медвежья. Но ты даже не представляешь, сколько при одном семействе этих ведмедей развелось на мою голову: и белые, и гималайские, и какие-то пятнистые, а недавно узкоплёночные выделились в сумчатых, в коал, прости господи!
Раздался звонок. Советчик нехотя прервал своё пламенное обличительство и снял трубку. Внимательно послушал, пару раз глянул на своего собеседника и, опустив на рычаг желтоватое допотопное слуховое устройство, на котором был изображён ещё двуглавый орёл, Владисур таинственно замер.
— Что, случилось что-то? — торопливо обжигаясь горячим чаем, засуетился Ибрагим.
— Надо бы тебя помучить, — присаживаясь, произнёс старый иезуит, — да так уж и быть, поберегу тебе сердчишко-то. Полный порядок с твоим пиндосом. Катька твоя, золото-баба, ухайдохала афроюсика! Тот ей на сохранение пакет секретный отдал, у тебя в сейфе заперли, а сейчас они в спецособняк для высоких гостей отбывают, чтобы уж во всей своей красе и могуществе развернуться. Ну, так будешь коньячок-то?
— А чёрт с ним, с сердцем, накатывай!
Выпили, посидели молча, прислушиваясь, как горячая волна пробежала по нездоровым стареющим внутренностям.
— Ты говоришь, коалы ? Да пусть их! Всё равно, если на них как следует цыкнуть, они быстро урезонятся. Гнобить их надо постоянно, тебя ли учить? А вот мне завидовать — это ты зря. Какие визиты и встречи, когда державные поцелуи и те приходится самому раздавать, отчёты потом замучиваешься писать. График работы один и тот же уже лет восемнадцать: каждое утро доклад по сводке: сколько в трубу напердели, сколько нефти вычерпали, сколько зерна вывезли, сколько новых граждан в державе родилось, криминальная хроника. Потом сведения по курсу валют, потом последние спортивные достижения у нас и в мире. Вот и всё. Тридцать минут работы с калькулятором. Звонок в банк, два звонка Всемирным и — конец рабочему дню. Бумаги, сколько не подсовывал, не читает. Как оставлю стопочкой, так стопочкой и заберу. Только на третьем году преемничества мне его жена шепнула, что он ни читать, ни писать не умеет. Вот такие пироги! Тут поневоле с тобой согласишься: минули добрые времена, цинизм кругом и вырождение. Опричники совсем обнаглели, сами себе хреначут указы, даже у меня в канцелярии не всякий раз регистрируют. Позор! А ты говоришь, служи дальше! — Сучианин всё больше распалялся.
Бывают такие всплески-заскоки у стареющих чиновников. Не то чтобы совесть их заела или прозрения какие открылись, скорее, накипело, под самое горло скверна поднялась, внутри держать уже мочи нет, вот и назревает необходимость опорожниться, чтобы кровь дурная в голову не ударила. В молодые и зрелые годы на такое фонтанирование чиновный люд редко идёт, уж больно чревато оно последствиями, а по старости, когда уже всё приобретено и припасено, иной раз случается, особенно среди близких друг другу людей. А чего опасаться, когда ты сам ещё кое для кого опасным можешь быть, да и для здоровья колдуны рекомендуют, кровь остывающую погонять, что-то навроде девки молодой после бани.
— Эко тебя пропёрло, — разливая коньяк, с сочувствием отозвался Джахарийский. — Понимаю, понимаю я, брат, твои порывы, да не смотри ты на меня недоверчивой букой: куда, а главное, кому я пойду на тебя стучать? К Солнцу? Так оно, кроме себя, никого не видит и не слышит. К опричникам? Так они такую цену заломят за соблюдение державных интересов, что и рад не будешь. Старые верные псы трона, что нам с тобою делить? Ну, ты хоть веришь мне?
— Верю, верю, а кому мне ещё верить остаётся, как не тебе? — отозвался Ибрагим Иванович, а про себя подумал: «Чёрт пусть тебе верит, но и бояться мне тебя нечего, сам в говне по самые уши». — Давай-ка, знаешь, за нашу с тобой боевую молодость выпьем. Помнишь, какие денёчки были? Что ни миг, то — эпоха!
Но всё куда-то подевалось, всё перевралось, испоганилось. Тут ты прав. Кто бы мог подумать, что всё так обернётся?
— Давай, друг, чего рюмки зря держать, давай! Нам за свою жизнь не стыдно, мы о лучшем для народа мечтали, а что всё дерьмом обернулось, так сам народ и виноват.
Выпили. Помолчали. Кто знает, что в эти мгновения промелькнуло в их памяти? Но уж точно не картины нищеты и поруганности народной, не миллионы умерших и не родившихся людей, чьими жизнями они безоглядно мостили дорогу в светлое будущее, всеми силами проталкивая вперёд свои бредовые идеи. У нас так всегда — счастье народное на костях, слезах и страдании самого народа, а достаток и сытость сограждан оценивается по внешнему виду ближнего круга. Есть же такая старая народная примета: чем крупнее бриллианты на жёнах чиновников, тем мельче картошка на столе у подданных. Лукавые статистики плюсовали в одну кучу доходы миллиардеров, миллионеров, богатеев и нищеты, делили всё на количество жителей Сибруссии, без учёта ханьцев, бродяг, беспризорников и получали вполне приличные показатели, с которыми не стыдно было и в люди выйти. Одно время народные избранцы пытались даже протащить через Великий Курултай законопроект, предлагающий считать народом державы только тех граждан, чей совокупный годовой доход превышает миллион долларов. Насилу заблокировали! Видите ли, им совестно даже мысленно стоять в одном ряду с какими-то оборванцами. К слову, и у нас, и в Объевре давно уже ходила единая валюта — «евротаньга» — однако, депутаты упрямо считали всё по старинке, в давно не существующих деньгах — почерневших ЮЭСах.
— Подумать страшно, сколько всего прошло! — первым прервал затянувшееся молчание Ибрагим. — А всё куда-то летим, воюем друг с другом, а времени-то на жизнь, гляди, и не осталось вовсе. Мне за восемьдесят, тебе чуть меньше. Коснись чего, и за гробом идти некому будет. Конечно, солдат и студентов понагонят, одних за пачку махорки, других за банку пива, но всё это казённо, противно. Плакальщицы из Большого театра крепостных актёров по найму отголосят, может, из пушки пальнут, если порох кто проплатит — и всё, забвение. Ты сегодня, при нашей ещё жизни, попробуй отъехать километров пять за оградительные стены столицы и назови наши с тобой фамилии — хрен кто и ухом поведёт. Наливай ещё по полной!
— Вот это я понимаю! Не-е, есть ещё порох в пороховницах! Давай сегодня нажрёмся с тобой, как встарь, хоть и невесёлая у нас пьянка, Иваныч, получается. За тебя, друг мой лютый, — действительно всякое промеж нами бывало. За жизнь нашу, — а что поделаешь, закон курятника: пока до верхнего шестка доберёшься, весь в помёте будешь, это уж непременно, зато сверху гадь на кого хочешь. А мы вот с тобой прорвались и уже сколько лет на этом шесте сидим, и никто, никто нас отсюда не сковырнёт! — Он первым опрокинул свою рюмку, крякнул и, закусив куском южноамериканского континентального яблока, продолжил: — Главное, обидно, аж вот тут слёзы стоят, — он рубанул ребром ладони по горлу, — когда мы с тобой придумывали Преемничество, разве таким его представляли? Мы же опять-таки о народном спокойствии и благополучии пеклись. Защищали его от пройдох и демагогов всяких, народные деньги берегли и покой в государстве! А что к середине века получили? Разве для того с таким трудом прививали безнародные всеобщие выборы, внедряли молчаливые дебаты кандидатов на телевидении, искореняли плакатоманию и все эти листовки — атавизмы подпольных войн и народничества? Есть один огромнейший баннер на развалинах так и не достроенного публичного дома в центре столицы и хватит. Ну и каков итог? Преемники вообще обмельчали, с нами, отцами основателями, не то что не делятся, так даже и не советуются. Это полбеды, но они же и к людям перестали выходить, фотографии для газеты не допросишься, чтобы подданным доказать, что сегодня уже не Шестой Преемник на троне, а Седьмой, и основной закон соблюдён.
— Да и чёрт с ним, с этим народом, — перебил его канцелярист, — за себя кривдно. Служишь, служишь, а ни слова доброго, ни нагоняя праведного. Ровно мыши: утром шмыг за стенку, часа три шу-шу, му-шу и невесть куда канут, а время придёт, приводит такого же, как сам, серенького да незаметненького, вот он — мой продолжатель! И лепи из него будущего Августейшего Демократа! Где они только друг друга находят, как будто в наших казематах невидимый папа Карло завёлся и строгает их по шаблону, главное — все спортсмены.
Вот такие, брат, дела, а ты говоришь, коалы!
17
Незадолго до того, как вдалеке за горой раздались приглушённые расстоянием выстрелы, Макута-Бей сидел вместе с Сар- мэном на террасе и допрашивал вконец оробевшего Юньку.
— Так говоришь, старик туману напустил, и все стали для моих людей невидимыми? — прихлёбывая чай, вопрошал атаман.
— Истину так, хозяин. Белёсины такие в воздухе заплясали, и нас перестали видеть, да и в туман они зайти не могли, что-то их не пускало. Потом, пока конники вокруг гарцевали, мы в энтом туманце к ладье пошли, — парень будто бы споткнулся и замолчал.
— Ты это. всё как на духу Бею говори, а то башку и тебе, и твоей крале сверну! Смотри у меня! — Сар-мэн погрозил парнишке своим здоровенным кулаком.