Через какое-то время прибежали запыхавшиеся бандиты.
— Пусто, атаман! — был их вердикт.
— Бесовщина какая-то! Берите выборных и ещё раз обшарьте всё, с подвалов до чердака! Ищите, коль люди видели, что они в дом побегли, знать, где-то здесь и упрятались, ищите, мать вашу! — Макута раздражённо топнул ногой и онемел. Из горницы, откуда только что вернулись после безрезультатных поисков его люди, вышел похудевший, какой-то загадочно просветлённый Сар-мэн и два его подельника.
— Где девка? — севшим от неожиданности голосом спросил атаман.
— Похоронил, как она меня просила, воля у ней такая была, — устало ответил разбойник, — они свидетели. Ты, мать, извини, что я вас там всех перепугал, — обратился он к старухе, — на вот, возьми и со своими товарками поделись, — он положил на стол несколько золотых монет. Только мужиков особо не поите, вишь, начальство здесь, да и дело может вскорости определиться.
Бабка ловко смахнула деньги, недоверчиво глянула на окружающих и подалась вниз, где её у кустов ждали особо шустрые подруги. Вслед за ней подались и разбойники, в недоумении пожимая плечами и покачивая ничего не соображающими головами. Никак не могли они взять в толк, как из дома, где никого не было, — они это точно видели своими собственными глазами, — могли выйти трое взрослых людей. Как?
18
— Ваша Всемирность! Опять полный беспорядок в этой стране, — на чистейшем американском наречии докладывал кому-то по телефону Джахарийский, — вашего посланца, посредством женских чар и чародейных грибков, совратили с пути истинного, и он в настоящее время развратничает с секретаршей Сучианина, который, я же вам уже давно сигнализировал, является тайным алкоголиком и вконец разложившимся, преотвратнейшим типом. Так же особо хочу подчеркнуть, в последнее время, впадая в старческий маразм, он становится прямой угрозой всемирной демократии. Я уже молчу о его неблаговидном влиянии на нашу действительность, на внутренний мир Августейшего Демократа и всей лекторальной зоны в целом. Доколе, Ваша Всемирность, терпеть мы будем этого супостата, ведь вокруг его вьются нездоровые силы, реакционеры, а главное, милитаристы, а у нас ведь как-никак три ракеты и восемь боеголовок с ядерными зарядами тоталитаризма остались-таки. Отметьте, пожалуйста, что я лично, подвергая свою жизнь неимоверной опасности, неоднократно проникал в чертоги хранения этой угрозы и, как мог, портил всё подряд. Вот в последний раз я даже на ржавом крыле ракеты написал алой губной помадой: «Да здравствует демократия!», а до этого разрисовал пацифистскими граффити стену в одном из наиболее посещаемых помещений ихнего штаба. Извините, извините, нет более не изволю уклоняться от магистральной линии доклада. Что-что? Стало ли известно содержание послания посторонним? Вот чего не знаю, того не знаю, но я мигом. Алё. алё! Ну, вот трубку бросил! Всё же неблагодарные люди ныне управляют миром! В былые времена, когда Родина наша была ещё богатой, они так с нами себя не вели. Преемников что ни год людьми года делали, премии миротворные выдавали, а за Преемниками и нам, недостойным, перепадало.
И вот в эту самую минуту Владисур наконец сообразил, что он продолжает говорить всё это в пиликующую гудками трубку. Мертвенная бледность покрыла его лицо, и на лбу выступил холодный пот. Голова закружилась, он на мгновение представил себе последствия, которые неотвратимо наступят, если операторы с той стороны не отключились вместе со Всемирным. Это конец! — отчётливо представив себе картинку изгнания из власти, что для всякого чиновника страшнее смерти, царедворец лишился сознания.
Ибрагим Иванович в приподнятом настроении пил обычный чай с заморским посланником, источая всем своим естеством такую подобострастность, что не только человек, а и предметы неодушевлённые лучились признательностью ему в ответ. Послание Высочайших, нарочно тайным образом извлечённое Екатериной из шефова сейфа, было передано Пафнутию Смитовичу, коему, судя по его жестам и горящим желанием глазам, было явно не до исполнения своей миссии, однако же долг требовал, и он решил временно наступить на горло своей любовной песне. Прорезиненный и профольгированный конверт с подачи добрейшего канцеляриста был вложен в прекрасную кожаную папку с тиснутыми на ней картинами крепостного быта, напылением чистейшего золота и осыпанную драгоценными камнями.
— А папочку после аудиенции оставьте себе как приятный пустячок в память о посещении Августейшего Демократа и нашей гостеприимной страны, — вкладывая в неё конверт, пояснил столоначальник.
Пафнутий хоть и продолжал видеть мир исключительно сквозь прорезь Катькиных грудей, но подарочек оценил, и посему воссиял искренней симпатией к стражу августейшего входа.
Вдруг в сей момент произошло некое едва заметное движение воздуха, и Сучианин напрягся, словно пружина. Появление в тронном кабинете первого лица государства он чуял всем своим естеством, приводя тем самым в смятение не только охрану, но и самого Преемника.
— Ну, вы уж тут с Катенькой допивайте чаёк, а я на доклад, на доклад. — по всему было видно, что мысли хозяина приёмной уже далеки от места чаепития.
И только зазвонили куранты на единственной, сохранённой по требованию ЮНЕСКО главной башне Кремля, а на них отозвались все колокола церквей, соборов, храмов, гонги и трещотки дацанов, сквозь треск динамиков воззвали к небесам минареты, о вечном забубнили синагоги, в горны затрубили «Идущие Наши», в Охотном ряду на все лады зарычали медведи, из миллионов громкоговорителей над землёй разнеслось: «Слушай, страна!
Благодать над тобой воссияла! Сеятель вечный, Преемник народный, взор на тебя обратил.» — как Ибрагим Иванович уже отворял высоченную двустворчатую дверь в тронный зал демократии, миновав который, знающий человек попадал в повседневные покои Вседемократа. Именно их интерьер и демонстрировали преданному народу наши гденадосущие служители массовых коммуникаций.
Рабочий кабинет Преемника был обставлен с подобающим вкусом, достоинством и скромностью. Немного малахита, немного золота, приличные шпалеры, добротная старая мебель, удобный, но уже потёртый от времени и непосильной работы письменный стол, неизменный чернильный прибор, на правой стене обязательный по этикету портрет предыдущего Преемника — вот, вроде, и всё, хотя нет — в дальнем углу раздвижная ширма, на шёлковых створках которой изображены двуглавые державные медведи с широко распахнутыми лапами, готовые удушить любого в своих дружеских объятиях. Нижние лапы у них были слегка поджаты, правая — когтисто вцепилась в древнюю державу, символ самовитой власти, левая — крепко держала масленичную, изящно изогнутую лавровую ветвь, обозначаюшую свободу, мирные устремления и всеобщее благоденствие. Верхние лапы держали соответственно щит и меч, на двух отвёрнутых друг от друга головах расположились три скорпиона, держащие на своих хвостах контуры Сибруссии.
Так вот из-за этой ширмы неизменно выглядывал угол простой железной кровати с никелированной дужкой, застеленной обычным синим солдатским одеялом с тремя тёмными полосами. Иногда камера могла скользнуть и глубже, за ширмочку, и тогда народ, к своему удовольствию и восхищению, мог наблюдать на скромном сервировочном столике со старинным медным чайником и простой эмалированной кружкой остатки чёрного хлеба и оболочки докторской колбаски, недоеденный бутерброд с сайрой, а иной раз половинки луковицы, а то аккуратно обглоданный селёдочный скелетик или надкушенное яблоко. И все эти остатки завтрака неизменно покоились на грубой фаянсовой тарелке с затёртой синей надписью «Общепит». Да, именно так, по спартански, на износ, не щадя сил и здоровья трудится денно и нощно любимец народный, стопроцентно избранный Самодержавный Демократ. Может, для кого-то такие подробности и пустяк, а вот народонаселению державы в подавляющем большинстве приятно, что у них сегодня семейный завтрак был куда круче и калорийнее, чем у самого Гаранта.
Сучианин бочком и по косой вошёл в кабинет, ещё полный девственной тишины и спокойствия. Преемник сидел к нему спиной на своём вертящемся кресле и переобувался в кабинетные туфли. Канцелярист негромко чихнул.
— Вечно ты, Ибрагим, как привидение, появляешься и меня всегда пугаешь. Скоро во второй срок этой неблагодарной пахоты войду, а вот к твоей кошастости никак не привыкну. Покажи, что у тебя за подошвы на ботинках?
— Извольте-с, самые, что ни на есть обычные и, прошу отметить — отечественного производства, как вы того требуете, — согнув ногу в коленке и прихватив её рукой, он поскакал к столу Повелителя.
—Действительно обычные, да ещё и с набоечками! А чего же они у тебя, братец, не цокают? Вот у меня, слышишь, — он прошёлся по кабинету, стуча каблуками о паркет — слышишь, как стучат?!
— А моим башмакам в вашем кабинете цокать не положено, рылом не вышли, так что субординацию они знают.
— Умеешь ответить, умеешь, за что и ценю, — царственным жестом выразил свою благосклонность Преемник. — Ну, давай докладывай, я ведь уже с четырёх часов утра как на ногах.
«Мне-то не надо загибать, скажи ещё — спал вон там, за ширмочкой», — мысленно съязвил чиновник и, напустив на себя важный и серьёзный вид, театральным голосом возвестил:
— Позвольте начать свой скромный доклад с приятной вести: весь ваш народ коленопреклонённо благодарит вас за то, что солнце встало над вашей благословенной страной!
— Чушь, братец, полная, но приятно, приятно! И как это ты умудряешься всякий раз отыскать новые поводы для благодарности, то за обильную росу, то за прилёт грачей! Затейник, затейник. И что там у нас далее? Только, чур, об экономике и трудностях ни слова, пусть об этом у правительства голова болит.
— Об экономике только два слова...
— Не-не, я же тебя просил!
— Полтора, для международного отчёта!
— Полтора — валяй!
— У нас самая лучшая экономика в мире! Всё! — на едином дыхании выпалил Ибрагим.