— Да погоди ты, старая, а то за тобой и не угонишься! Давай вот присядем, — смахивая несуществующие соринки с отполированного вешними паводками полутораобхватного бревна, предложил Макута. — Ты вот мне по-родственному разъясни кое-какие заковыки, меня последнее время гложащие. Ты же старейшая в нашем роде.
— Нешто это тебе, лихому атаману, бабьи мозги понадобились? — явно польщённая предложением, бочком присаживаясь, буркнула старожилка. — Хотя я и знаю, чего ты у меня выведывать начнёшь...
— Ты мне наперво, мать, ответь, с чего это ты в такенную даль к этому водопаду припёрлась, видать, ежели пешью, так дня три топала али и боле?
— Через горы напрямки, да по пещерным лазам оно и в день управиться можно. А что делала? Так вестимо что — за водой пришла, как раз последний бурдюк наполнять ишла, когда твой мордоворот мне путь-то застил. Сосудину в куст насилу успела сунуть, а всё остальное ты сам видел.
— Не далече ли за водицей ходить? Ежели, мне память не отшибло, у вас там с горы целый ручей скатывается. Студёный такой, ажник зубы ломить!
— Скатываться-то скатывается, а для нашего дела вода та не гожа. Похлёбку какую сварить, отвар запарить на ней, конечно, можно, а настоящие леки из ней не выйдуть, и для прорицаниев она не гожа.
— А чем же эта вода от той отличается? Вода как вода, — помаленьку гнул к своему Бей. — Я и ту и другую пробовал и большой разницы не узрел. А здеся, — он махнул на шумящий справа водопад, — и вовсе всё детство пробарахтался, как поросёнок.
— С виду да на вкус всяка водица подобна, — с нотками учительства зазвучал ответ, — а вот незримо-то большое между ними различье, отчего сие, кто ж его знат, но така вода только в этом месте и боле нигде. Так что хош - не хош, а таскать в такую далечу приходится...
— А это не оттого, что тут вход в Шамбалу? — как ему казалось, абсолютно безразлично перебил атаман тётку.
— Может, и оттого, — в тон ему отозвалась тётка. — Только она вскорости вновь сокроется, сторона эта заповедна...
— Кто?
— Дыра живая, что в Беловодье ведёт. Недолго уже осталось, око и в правду туманиться зачало, прожилки пошли, скоро и совсем посереет, — грустно, как непреложный факт констатировала старушка. — Когда вновь отопрётся, одна Белуха и знает!
Малюта слушал, чуть ли не с открытым ртом. Слушал и ушам своим не верил.
— А отчего она вскрылась, эта дыра? И главное, когда это сталось?
— Открылась она давно, может, уже с год как. Да и не всякому она и открытой-то видиться даётся. Можешь рядом днями ходить и ничего не узришь. Тут боле на внутренний взор надо полагаться. Стары и знающи люди сказывают, что, может, раз в сто лет облегчаются входы в тайные лазы, и послы от Неведомых из них к нам извергаются и глядять, значить, как мир наш живёт: лучшей ли, хужей мы все сделались, приспело ли время открыться для ученичества нашего и просветления...
— А кто же это там в подземельях живёт и пошто от людей и света Божьего хоронится?
— То тайна велика, и никто её не знат. А пещоры оне что? Оне токмо входы, а лазы куда ведут, не ведомо. Никто там не был, а кто и был, до конца всё одно не добредал. Одно я те скажу — свет там и благодать, по себе знаю. Да что я с тобой сижу-то, — всплеснула руками старушка, — ровно балаболка кака! Пошли, чаем городским напоишь, да и восвояси мне надобно, — бабка прытко поднялась, но потом как будто что-то вспомнила, присела обратно. — Ты про чё меня спросить-то хотел?
— Да, почитай, ответила ты на мой вопрос, — задумчиво потирая небритый подбородок, отозвался атаман, — а когда она совсем затворится, знашь?
— По всему выходит, что в нонешнюю ночь, — перебирая пальцы, словно что-то подсчитывая, ответила тётка.
— Ну, коле ныне, то, пожалуй, они и не успеют, — больше для себя, чем для спутницы, произнёс Макута. — А вот скажи, коли входы исчезнут, можно ли их будет пробить силой?
— Ты чего это, голубь, замыслил? — с опаской глянув на сродника, насторожилась старуха.
— Ничего, мать, плохого, — и Бей подробно рассказал тётке всё, что знал о грозящей тайному миру опасности.
24
Всё произошло быстро и неожиданно. Они, как и в прошлый раз, самозабвенно целовались, упав в высокую траву. Земля кружилась в нестерпимом блеске солнца, жужжании пчёл и тяжёлом запахе раздавленных ими стеблей трав. Неясная и зовущая истома разлилась по беззащитному телу девушки, которое мелко дрожало от нетерпения. Что-то должно было с ней вот-вот произойти, и она не сопротивлялась его приходу. Реальный мир потерял свои очертания, Маша сильно зажмурилась, ей казалось, что она проваливается в какое-то сладостное беспамятство. Очнулась она от своего не то стона, не то крика, и каких-то совершенно необычных ощущений. Енох ещё продолжал глупо двигаться, громко дыша широко открытым ртом, только сейчас девушка почувствовала, какой он тяжёлый и сильный.
Потом они плескались в ручье и долго грелись на плоских, раскалённых, как сковородки, камнях. Ей не хотелось ни о чём думать, просто было хорошо. Она стала женщиной, и что-то новое, доселе неведомое родилось в ней, она ещё не понимала, что это, и с любопытством прислушивалась к своему новому состоянию. Рядом лежал мужчина, её мужчина, большой, сильный и какой-то весь лохматый, не человек даже, а некий пришелец с далёкой и не знакомой ей планеты. Машеньке до нестерпимости хотелось юркой ящеркой подползти к нему и бессовестно изучать, трогать, пробовать на вкус этот новый, невесть откуда свалившийся на неё мир. Однако стоило только на несколько сантиметров подвинуться в сторону Еноха, как дремлющие в них разнополярные магниты оживали с силой, равной молодости и безрассудству, и вновь спрессовывали их тела в единое целое.
Поразительно, минула почти половина дня, и доброе, всё видящее солнце уже нехотя засобиралось на свой неведомый постой, а они ещё не произнесли ни слова. Шёпоты, вздохи, какие-то полудетские клятвы, отрывистые вскрики, бесконтрольный смех и длительные, как ныряние в океане, поцелуи заменили им человеческую речь, до дрожи не хотелось возвращаться к реальности, восстанавливать способность говорить и чётко мыслить.
Тело человека на то и отделено Господом от его духовной основы, чтобы не дать нашим диким порывам угробить его в одночасье. Коленки, локти, ягодицы у обоих были безжалостно сбиты и стёрты, вместе с красными пятнами, готовыми брызнуть капельками крови, расползались какие-то пятна, причудливо расцвеченные зеленью раздавленной травы и чем-то жёлтым, лепестки расплющенных высокогорных цветов походили на причудливые татуировки; на спинах были прочерчены неглубокие, длинные, тонкие порезы от вездесущих песчинок; губы набухли, противно ныли и готовы были в любое мгновение потрескаться; тело, уставшее от перенапряжения, постепенно набрякало свинцовой тяжестью, будто по нему пару раз хорошенько прошлись бамбуковыми палками.
Машенька представила себя со стороны и содрогнулась, неприглядную картину завершали спутанные и полные разного сора волосы, ни гребня, чтобы их расчесать, ни платка, чтобы прикрыть, у неё не было, а тут ещё Енох, довольный и сияющий, как тёткин воскресный самовар, напялив на себя штаны и рубаху, как ни в чём не бывало, принялся её расспрашивать о пещере и Эрмитадоре. Слёзы обиды и стыда подкатили сами собой. В голову полезли всякие недобрые мысли, неведомая доселе ревность чёрной кошкой вцепилась в сердце.
«Дура, что ты скажешь матери, а она ведь обязательно до всего дознается! Стыду-то, стыду будет! Во двор не покажешься, да что там далёкий материнский двор, когда надо возвращаться назад, в лагерь, где любой человек ей непременно скажет, а не скажет, то уж подумает обязательно: «Это та, что забыла всякий стыд. Хороша же доченька у Званской!» — да и поделом тебе будет».
Не обращая внимания на недовольного Еноха, который, верно, по-своему истолковал её молчание, Машенька незнакомой ей походкой пошла к ручью, разделась и, обжигаясь ледяной водой, принялась оттирать тонкими овальными поролоновыми вкладышами, вытащенными из лифчика, противную зелень с колен и локтей. Опустившись в сумасшедше мчащуюся воду, которая так и стремилась утянуть её в свою бездну, девушка пыталась хоть как-то успокоить нагрузшие соски, остудить без меры разогретую кровь, а главное, вернуть способность трезво мыслить. Слёзы катились по мокрому лицу незаметно и очищающе. Она с остервенением тёрла кожу и полоскала волосы, освобождая их от травинок и мелких соцветий, и наконец, дождавшись того момента, когда холоднющая вода стала казаться тёплой, резко вынырнула из потока. На берег вышла уже не обиженная и испуганная девчонка, а мудрая в своём наиве женщина, которой ведомы взрослые тайны жизни и смерти.
— Не обижайся на меня, Ен, уж больно необычный выдался ныне день, — потрепав по шевелюре сидящего к ней спиной Еноха, примирительно произнесла Машенька. — У тебя случайно расчёски нет?
На радость расчёска у него оказалась. Тщательно расчесав свои соломенные волосы, которые на жарком солнце моментально высыхали и начинали слегка кудрявиться, подивившись своим недавним наивным обидам, девушка довольно буднично чмокнула своего избранника в ухо и присела рядом, слегка покачивая головой и любуясь тёплой игрой солнца в своих пышных и густых прядях.
— Я не помню ничего из того, что произошло с нами прошлой ночью в пещере. Когда ты меня туда бросил, привязав к трупу твоей бывшей любовницы...
— Ну что ты! — почему-то очень испуганно вскрикнул Енох, вскакивая с места. — Я тебя и не думал туда бросать! Ты сама, сама, словно безумная, настаивала на этом, а вязал тебя к баронессе и толкал Сар-мэн! Когда вы исчезли в камне, и покрывало обратилось в сталь, я чуть было с ума не сошёл! Как ты можешь меня упрекать! Да я тебя люблю, и с этого дня никуда не отпущу даже на мгновение!
Ей было странно слышать, как он оправдывается, и ещё она почувствовала, что слова эти звучали не совсем искренне. Машенька ещё не знала, что любое оправдание всегда замешано на трусости и лжи.