28
Машеньку знобило. От перевозбуждения, излишков солнца, горного воздуха, купаний в холоднющих ручьях и всего остального, что с ней сегодня произошло, она была близка к обморочному состоянию и никак не могла совладать с предательской дрожью, мелко и противно колотившей всё тело. Укутавшись тёплым ватным одеялом, она лежала на невысоком топчане, мысли в такт дрожи скакали в голове. Только она останавливалась на самом важном — Енохе и их будущем, как тут же возникала противная мысль о позоре и предстоящем объяснении с матерью. Только она принималась составлять нужные и правильные, как ей казалась, слова оправдания, подбирать интонации, с которыми их следует произнести, и уже что-то начинало получаться, как откуда-то выворачивалась мелкая мыслишка о том, что она голодна, а паршивка Дашка убежала с Юнькой глядеть, как будут вешать пойманного ими лазутчика. Есть хотелось очень, уже сама мысль о чём-нибудь вкусненьком наполняла рот липкой и тягучей слюной. Машенька гнала прочь кулинарные мечтания, но образ её любимого курника сменялся образом не менее вкусного куска чёрного хлеба и домашней колбасы. Наконец в голове осталась только одна мысль, которая, словно тяжёлая августовская муха, колотилась в её предобморочном мозгу: надо вставать, выбираться из этой халупы, идти искать хоть какую-нибудь еду, благо, вкусные запахи вперемешку с горьковатым запахом дыма плавали окрест. Однако выйти вот так просто, без сопровождения, без своего проверенного человека рядом, в чуждый, незнакомый и оттого пугающий мир было страшно. Ненавидя свою беспомощность, девушка решительно сбросила с себя одеяло и овчины, в которых пряталась от озноба, и резко встала. Поискав глазами зеркало и не найдя этого столь привычного предмета, чертыхнулась и принялась выворачивать на пол всё из большого баула, привезённого ночью Юнькой от матери. И, слава Богу, почти на самом дне, завёрнутое в её толстый тёплый свитер, лежало старое овальное зеркало на толстой фанерной подложке. Если бы ещё вчера ей кто сказал, что находка этого потемневшего и обшарпанного амальгированного стекла вызовет у неё такую радость, она бы безусловно сочла этого человека слегка тронутым. Но ныне ей было не до таких глубоких мыслей. Она, как простушка, бросилась пристраивать свою находку на шатком столике, приютившемся в самом тёмном углу её убогого жилища. Зажгла стоявшую здесь же керосиновую лампу, хотя на дворе ещё был вечер, правда серый и тусклый, потом чуть прибавила фитиль и заглянула в посветлевшую бездну седого стекла. Даже в полумраке из зеркала на неё смотрело вполне приличное лицо, правда, немного помятое, с глазами, припухшими от слёз и безнадёжно спутанными волосами.
— Могло быть и хуже, — повертев головой, подумала Машенька и, зажмурившись, безжалостно запустила гребень (и откуда его только выкопали!) в свои космы.
Неприятная процедура выдирания волос наконец подходила к концу, а заодно и лицо постепенно стало разглаживаться, блестящие же, наверное, от голода, глаза и вовсе выглядели весьма привлекательно.
— Машенька, ты здесь? — где-то почти над ухом прозвучал голос Еноха. — Маша...
Внутри всё сжалось. Обыденная, привычная процедура расчёсывания волос незаметно успокоила её, даже дурацкие мысли о еде как-то ослабли. Кто может объяснить, почему так происходит: погладит мама по голове, и все горести забываются, все обиды проходят; почему скользит расчёска по ровному длящемуся до бесконечности волосу сверху вниз, сверху вниз — и убаюкивающее спокойствие наполняет душу, и понятной становится женская доля, и многое, многое забывается, и мир становится добрее... И вот его голос, тихий, какой-то пришибленный, не похожий на самого себя. Голос её любимого, родного человека. Голос, как вспышка яркого света, разбудил всё, что только что успокоилось в ней, стишилось.
— Маша, ответь, — уже настойчивее и громче позвал Енох.
— Да, здесь я, здесь! — как-то неожиданно громко и торопливо отозвалась Машенька, и, бросив на топчан расчёску, принялась торопливо собирать разбросаннее вещи.
Брезентовый полог будана шевельнулся, и в небольшой проём почему-то спиной протиснулся Енох. Даже в подслеповатом свете керосинки было заметно, что мужчина чем-то сильно взволнован.
— Как хорошо, что ты здесь. Брось эти тряпки и слушай меня внимательно! — он чуть ли не силком усадил её на кровать. Замер, прислушиваясь настороженно и зло, словно угодивший в западню зверь. — Только не перебивай меня и ни о чём не расспрашивай. Мы должны сегодня же ночью, слышишь, а лучше прямо сейчас бежать подальше от этого места! — зашептал Енох ей в самое ухо. Говорил он быстро, захлёбываясь своими же словами, и каким-то недобрым был этот шёпот. Машеньке даже сделалось немного страшно.
— Хорошо, — ничего не понимая, согласилась она, — только вот Дашку надо найти, да хоть пару бутербродов раздобыть, а то я просто умираю с голоду. И потом, — приходя в себя от неожиданного натиска, попыталась она возразить: — к чему такая спешка? Мы же решили с тобой не торопить события...
— Маша, — раздражённо дёрнул подбородком Енох, — я тебе потом всё расскажу, потом.. А пока ты должна просто меня слушаться, ясно? Дашку твою, дуру, искать не надо, мы уйдём только вдвоём и незаметно...
— Без Даши я никуда не пойду! — вспылила девушка и обсолютно трезво добавила: — достаточно за последние дни я наделала глупостей. И вообще я есть хочу. Пойдём где-нибудь перекусим. Найдём ребят и там решим, что делать дальше.
— Каких ребят? — силой удерживая её на топчане, зло прохрипел мужчина, на глазах становясь абсолютно чужим. — Ты должна понять — это очень важно и касается нашей с тобой жизни. Я надеюсь, у тебя нет желания погибнуть в юном возрасте? Если нет, то слушай меня и выполняй всё, что я тебе скажу. Это действительно слишком серьёзно, поверь мне. Поесть, ладно, сходим, столовая почти рядом, — вдруг миролюбиво обнимая её за плечи, как можно нежнее и спокойнее произнёс Енох, — я и сам голоден, как стая волков в зимнем лесу.
Столовая действительно оказалась поблизости, их ни о чём не справшивая, усадили за атаманский стол и сытно накормили. Ели молча и торопливо, как едят очень голодные люди, стараясь затолкать в себя всё, что видели глаза. Однако еды впрок, как известно, не бывает. Настоящее, отвальное насыщение догнало только за чаем. Обжигаясь вкусным таёжным напитком, Машенька почувствовала, как к ней подкатывается сон, казалось, ещё немножко, и она, уткнувшись в плечо сидящего рядом Еноха, провалится в спасительное расслабление, однако, собрав в кулак остатки разбегающейся воли, она как бы между прочим негромко произнесла:
— Любимый, давай допьём чай и пойдём немножко прогуляемся. Я тебя послушаю, а ты мне всё расскажешь. Только всё-всё, так будет лучше. Я не умею ничего выполнять автоматически, как покорная овечка в отаре, может, когда-нибудь позже я к этому и привыкну. Ладно?
— Хорошо, только надо спешить, понимаешь, спешить! — хотя он и произнёс эти слова, едва шевеля губами, Маша чувствовала, какими неимоверными усилиями ему удавалось сдерживать себя.
«Что же такое могло приключиться за те полтора-два часа, пока я валялась в своей лихорадке? — девушка исподволь наблюдала за своим избранником. — Да его как будто подменили, напряжённый весь, дёрганый, всё время прислушивается, даже лицо стало каким-то некрасивым, злым что ли! — Самое неприятное, она чувствовала, что его напряжённость странным образом передается и ей, рождая в голове рой различных догадок, предположений и неосознанных страхов. Ей казалось, что предстоящее бегство было каким-то боком связанно с тем, что сегодня произошло между ними. — «Дура ты набитая, твои подружки давно уже все поголовно без колебаний и душевных мук расстались со своей невинностью и думать уже о том забыли. А ты, как пещерная баба, всё боишься, как бы племя не узнало о твоём позоре. И потом, ну какой тут позор? Все женщины через это проходят, доля у нас такая! А если и есть, так что в этом хорошего? И хватит колотиться над тем, чего уже нет, всё это томления позапрошлого века. И кого стыдиться? Мамы? Так она, надо думать, со свету не сживёт и всё поймёт. Главное, вот он, рядом, мой первый мужчина, взрослый, сильный и всё умеющий устраивать в жизни. Мы любим друг друга, мы счастливы, что ещё надо?» — и чем больше она думала об этом, тем ярче всплывали в памяти картинки их ненасытности и сильнее разливалась внутри обжигающая лава желания.
Поблагодарив заботливых и всё понимающих поварих, они по откосу направились к ручью. Серые подслеповатые сумерки готовы были юркнуть в распадок и затаиться там до раннего рассвета, уступив своё место надменной в своём всесилии ночи. Они шли, соприкасаясь плечами, и отчётливо ощущали желание друг друга. Когда они наконец скрылись с глаз и дошли до скачущей по камням воды, Енох крепко обнял девушку и властно, как собственник, стал целовать её губы. Земля тут же начала уплывать из-под ног обоих, ещё несколько мгновений, и их тела вновь сплетутся в замысловатом и вечном движении. Машины пальцы уже торопливо расстёгивали его рубаху, ей хотелось скорее уткнуться в заросшую жестковатыми волосками грудь, вдохнуть его запах, зовущий и терпкий, ставший таким близким и родным.
— Ах ты, маленькая моя. я. мы. ты всегда будешь со мной. — задыхаясь и путаясь в словах, прошипел Енох, а руки его, сильные и опытные, требовательно метались по её телу и бессовестно шарили в самых сокровенных местах. Всё произошло быстро и необычно. У неё совсем не было опыта, и скажи ей раньше, что этим можно заниматься почти стоя и не снимая с себя одежды, она бы усомнилась, а теперь, немного отдышавшись, нашла это оригинальным и в чём-то даже забавным.
— На такой побег я готова и без Дашки, — приводя себя в порядок, чуть стыдливо сказала Машенька, — ох, я когда- нибудь умру от этого...
— Не умрёшь, пожалуй, от этого ещё никто не умер! — усмехнулся Енох. — Мы будем жить долго и счастливо, но только если сейчас же отсюда уберёмся! — Последние слова он произнёс жёстко и категорично. — Бежать надо, прямо сейчас, не заходя в лагерь, и главное — ни с кем не прощаясь. Только бы поздно не было...