И вот всё, всё кончено, он спокоен, только по-дурацки колотится сердце, да слёзы обиды и жалости к себе душат его. Впервые в жизни ему так не повезло.
Вымыв в ручье руки и ополоснув лицо, Енох Минович осторожно двинулся в своё, как ему казалось, вполне предсказуемое будущее.
29
Минула ночь полная бессоницы и ожиданий. Допотопный комендант благоухающим самоваром возвестил о приходе нового дня. Отчаёвничали. Генерал с головой ушёл в последние приготовления к войне. Костоломский нервничал. А как здесь не нервничать, когда Гопс уже третий раз не выходила на связь. Молчал и передатчик старшего группы, которую специально снарядили для обеспечения безопасности исполнения задания. Специальная команда со спецконтейнерами дожидались в условленном месте, тоже нервничила и слала короткие сообщения. Драгоценное время уходило, дело гусударственной важности находилось на грани срыва, да и самому оставаться в этой чулымской дыре становилось всё опаснее. После стычки с Воробейчиковым, совсем нелепой, надо сказать, стычки, главный опричник державы чувствовал себя явно не в своей тарелке, да и как могла себя чувствовать ядовитая змея в армейском муравейнике?
Так уж устроена властная реальность, что за всесилием руководителей державы, которому, как на первый взгляд кажется, повинуются даже звёзды, неизменно следует страх перед своими подданными. Властелин нашего Отечества просто обречён на боязнь своего народа, может, от этого как раз страха и заводится в душах всесильных пока неведомые науке бациллы, обращающие ещё недавно сильного и, казалось бы, волевого мужика в капризное и загнанное существо, на которое без сочувствия и смотреть нельзя. И что поразительно — страх этот заразный и незаметно передаётся окружающим от чина к чину, от стола к столу, от министерства к министерству, от губернии к губернии, и так до самого что ни на есть властного низу. Вот и получается, что власть пуще всего боится народа, а если страх разъедает душу, о каких любви и уважении может идти речь? Вот так и живут власть и подданные, одна боясь и ненавидя, другие — презирая и своевольничая. Вы когда-нибуть слышали, чтобы народ наш власть хвалил, не по разнарядке, не от страху, а от чистого сердца? Не слышал этого и Костоломский. Он сидел, насупившись сычом, на комендантской веранде и тупо, невидящим взглядом смотрел на последние приготовления гарнизона, готовящегося выступить для ведения боевых действий в окрестных горах.
«Как же этой бестолочи Воробейчикову объяснить, что с войной надо повременить? — размышлял главный опричник. — Нельзя лезть в горы без точного доклада моей группы о полной готовности. Всё-таки Гопс — сука, притом полная! Это она мне за что-то мстит, жилы тянет, ну погоди, сволочь! А что годить, что годить? Может, она до всего допёрла и преспокойно смылась из этих задрипанных гор? Лежит себе, лярва, где-нибудь у тёплого моря, жопу греет! А что если и того горше, сдала она себя и задание, и боезаряды, и группу поддержки бандюкам, и сейчас придумывает финты, как бы из всего этого сухой вывернуться. Что-что, а сухой из воды она выходить мастерица...»
— Ваша Беспощадность! — прервал его невесёлые раздумья Ротозейчиков — вверенные мне войска приведены к ускоренному маршу и начали скрытное выдвижение в заданный район.
Опричник окончательно пришёл в себя и уставился на бравого вояку, затянутого в портупею и обвешанного полевыми необходимостями, как новогодняя ёлка.
— Как приведены в движение? — вскрикнул московский начальник, вскакивая со стула. — Кто разрешил? Генерал, вы, вы... — опричник закипел неподдельным гневом, инстинктивно одёргивая полы несуществующего пиджака. Со стороны это выглядело забавно: полнеющая фигура, затянутая в чёрный спецназовский комбинезон и так-то походила на большого стареющего пингвина, а непроизвольные движения рук на уровне бёдер до комичности дополняли это сходство.
— Я уже без малого сорок лет как генерал, — отчеканил командующий и достал из большой планшетки несколько отпечатанных на компьютере листов; на первом листе в правом верхнем углу под словом «утверждаю» красовалась размашистая и не лишённая изящества подпись главного опричника. — Согласно лично вами утверждённому плану боевых действий. Вот пункт номер шесть: «Начало скрытного выдвижения в заданные районы сосредоточения», время: тринадцать тридцать. Сейчас тринадцать сорок, глянув на свои видавшие виды часы, пояснил генерал и спрятал бумаги. — Так что войска уже более десяти минут как движутся!
— Генерал! — почти взревел опричник. И неизвестно, чем бы завершилась эта сцена, не влети на веранду один из помощников Костоломского.
— Чекис Феликсович! — пренебрегая всякими субординациями, заорал он, — Есть связь! Операция в стадии «клоуз до»!
Прилив радости был такой силы, что Костоломский обнял генерала и смачно поцеловал прямо в губы.
— Так говорите, генерал, войска на скрытном марше?
— Так точно! — брезгливо вытираясь, ответил ничего не понимающий Наместник.
— А если марш скрытный, то почему они песни орут?
— Да как же без песни-то на войне? Не, без неё никак нельзя! И потом гражданское население должно знать, что есть у него защита от супостата. Когда действительно скрытность понадобится, там они замолчат, там совсем другой, Боевой устав действовать начнёт, а пока Строевой в силе, пусть поют. Может, кто-то из них в последний раз песней душу радует, — с грустью закончил генерал. — Ну так я пойду? Дел ещё много.
— Да, конечно, ступайте, командуйте, я к вечеру буду у вас. — Дождавшись пока военный спустится с крыльца, сядет в дожидавшуюся его машину и покатит вдогонку своим войскам, опричник вопросительно поднял брови на подчинённого.
— Всё по плану, заряды переданы Гопс, оператор и старший группы под видом дезертиров внедрены в банду. К вечеру полная готовность. В семь тридцать завтрашнего утра время «Ч».
— Ну и чудненько, ну и ладненько! — подражая Августейшему, Костоломский засновал по веранде, потирая руки. — Евлампий Гансович! Ты лично отвечаешь за китайскую конницу. Инструктируй до одури. Человек трёх из наших обряди в их дурацкие халаты, — опричник театрально вздохнул, — великие дела всегда требуют больших жертв. Мы с тобой вылетаем ровно в три ночи. Вертолёт перегнать вечером за гору, чтобы крепостных собак не пугать спозаранку. Да, и ещё — понизив голос, он, озираясь, добавил: — хибару эту вели нашим местным товарищам в шесть тридцать поджечь. Развели, понимаешь ли, гадюшник, чтецы хреновы. Я им покажу вольницу! Да, чуть не забыл, активисток из молодёжного крыла «Гражданского согласия» нашёл?
— К сожалению, нет. — тихим извиняющимся голосом произнёс Гансыч. — Все поголовно мобилизованы Воробейчиковым для военных нужд. Иных же молодиц местные бабы не дают и по безграмотности своей от моих людей прячут.
— Дикари. Никогда цивилизация не привьётся на этой дичке! Что же, придётся вздремнуть вхолостую. Минус тебе, фашистский недобиток, минус.
30
Минувшая ночь в лагере Макуты прошла неспокойно. Сначала весь вечер бились с Эрмитадорой. Девка держалась дикой кошкой, вместо ответов осыпала допрашивавших её гневными искрами из глаз, супилась и молчала. Сар-мэн пробовал заходить и с лаской, и со строгостью — всё без толку. Попытались было, отослав ухажёра от греха подальше, приструнить девку плёткой — куда там, так крутонулась, что сыромятная кожа в лоскутики распустилась, рукоять — в щепу, а разбойника, поднявшего на неё руку, словно куклу тряпичную, выбросила вон из куреня, слава богу, только помялся малость, а так всё целым осталось. Дивились все, а сделать ничего не могли, иной какой-то стала атаманова невеста. Макута приказал отстать от неё, но глаз не спускать. Потом они ещё долго о чём-то шептались с Сар-мэном и недоповешенным опричником, а ближе к полночи прибежала служанка и рыдая сообщила, что пропала её молодая хозяйка. Кинулись искать, да куда там, темень кругом хоть глаз коли, а здесь ещё оказалось, что не одна пропажа вышла, а вместе с увесистым довеском. Одним словом, час от часу не легче. Когда Даша, размазывая по лицу слёзы, рассказывала атаману о бесценной пропаже, доложили, что купно пропал и московский наместник, у Макуты как камень с сердца упал: «Ну коли вдвоём пропали, далече не уйдут, где-нибудь в густой траве-мураве под кустами и залягут. Дело-то, чай, молодое, да и видели их сегодня днём за этим самым каверзным занятием у верхнего ручья. Ладно, пусчай тешатся, мот, к Званской и в сваты попаду. Совсем вожак успокоился, когда весь лагерь узнал, что в притёмках кормили их на кухне, а после хорошей трапезы подались воркующие голуби не в лагерь, а куда-то в ночную укромность.
Пока всё это докладывали, Гопс сидела смирно в углу будана и, не мигая, глядела на небольшой бездымный костерок, неспешно колыхавшийся за невысокой каменной оградкой посреди атаманова жилища. И вдруг девку как будто что-то толкнуло изнутри. Вскрикнув коротко и тревожно, словно ночная птица, она, казалось, вылетела из куреня и растворилась в непроглядной ночной тьме.
— Чего она там крикнула-то? — рассеянно спросил Макута, продолжая думать о чём-то своём.
— А, кажись, имя чьё-то помянула, — отозвался вездесущий Митрич, — не то Таша, не то Маша. Чудно другое, атаман, она ведь вылетела отсюда...
— Как это вылетела? — всё так же вяло, боясь испугать теплящуюся внутри мысль, отозвался Бей.
— Вестимо как, по воздуху. Токи как это ей удалось, ума не приложу. Вроде, как и бежала, а ноги-то землицы не касались! Я сбоку глядел, и мне виднее всё было, сантиметров так на десять от земли ноги-то топотали. Вот таки дела, атаман.
Не успели они толком обсудить это чудо, как снаружи послышались громкие крики и бабий вой. Полог шатнулся в сторону, и в помещение вошла Эрмитадора с Машенькой на руках. Безжизненное тело прогибалось, окровавленная голова моталась из стороны в сторону. Гопс остановилась в растерянности, не зная, что делать.