Теперь до этой громады оставалось, наверно, меньше полуверсты, но она все еще медленно двигалась.
Болотников подошел к наружному краю стены и долго пристально вглядывался в приближавшуюся туру, точно измеряя глазами расстояние до нее. Потом он повернулся, быстрыми шагами подошел к лесенке и исчез в узком отверстии.
– Ушел. Оставил нас, – ворчали караульные. А башня все лезет и лезет. Куда выше стены. Месяц заслонила. На ней, верно, пушек видимо-невидимо. Как запалят сразу, не то что их тут, на валу, весь город снесут. Хоть бы пушек велел Иван Исаич сюда втащить. Все бы обстрелять можно их, как еще немного подъедут. Или позабыл? И их тоже позабыл тут. Перебьют их всех, как воробьев.
Они начинали сердиться на Болотникова.
– Тихо вы! – крикнул Михайла. – Не знаете, что ли, Иван Исаича? Ушел, стало быть, надо. Оставил нас, стало быть, страху тут нет. А коли кто трусит, ступай вниз.
Но в эту минуту из отверстия стены показалась голова Болотникова, и он вылез на стену.
– Ну, ребята, глядите! – крикнул он. – Не бойтесь, нам ничего не будет. Фридрих Карлович, гляди вперед.
Но все и так не сводили глаз со страшной башни.
И вдруг… Что это?.. Земля под ней точно стала приподниматься, тура пошатнулась. И в ту же секунду произошло что-то невероятное, ужасное. Земля точно расселась, вырвалось пламя, и к небу взлетела туча каких-то осколков. Раздался неистовый грохот, нечеловеческий визг, вой, пальба, точно из сотен пушек.
Казаки в ужасе оглядывались – вдруг и их сейчас поглотит земля. Но стена стояла крепко, а там бурлила какая-то каша, валил дым, прорывались языки пламени.
К небу взлетела туча осколков.
Все окаменели от ужаса. Болотников подбежал к краю стены и внимательно всматривался в ужасную картину. Вот уже осколки перестали взлетать. Какая-то бесформенная груда копошилась на том месте, где только что высилась грозная тура. А сзади, там, где двигались стройные ряды стрельцов, все смешалось, слышался только топот, вой, визг, вопли.
– Живо, вперед! Ворота настежь! – кричал Болотников, сбегая с лестницы.
Михайла кинулся за ним.
Только Фидлер и несколько караульных казаков оставались на стене, прикованные ужасом к страшному зрелищу.
Через две минуты из ворот хлынула лавина казаков. Впереди на гнедой лошади скакал Болотников.
– За мной! Руби их! – раздался его голос.
И он поскакал вперед, туда, где на огромном пространстве среди груд развороченной земли валялись разломанные в щепы бревна, окровавленные руки, ноги, головы и дико вопили истерзанные, умирающие люди.
Охваченные ужасом стрельцы не решались спасать раненых. Те, кто не попал под обломки, скакали в разные стороны, подальше от заклятого места.
Один князь Скопин-Шуйский пытался собрать свой полк и хоть увести его в порядке.
Казаки преследовали бегущих. Стрельцы и не думали остановиться и дать бой. Они мчались прочь, отстреливаясь на скаку. Лагерь был брошен, и казаки забрали громадную добычу. Целые отряды бросали ружья и сдавались. Только полк Скопина-Шуйского ушел, потеряв немного убитыми и ранеными.
Ополчение Болотникова, прогнав Московское войско, не преследовало его дальше и по приказу Болотникова вернулось в Калугу.
Болотников надеялся, что Шуйский не решится снова подступить к Калуге, сам же он хотел во что бы то ни стало дождаться Дмитрия и на этот раз итти на Москву вместе с ним. Но Дмитрий все не шел, а московские воеводы, собрав свои разбежавшиеся полки, постепенно снова стянули их к Калуге и обложили город, решив заставить его сдаться голодом.
В городе нехватало продуктов, жители начинали роптать, но особенно недовольны были казаки.
Печерица жаловался Ивану Исаичу, что ему не удержать своих казаков за стенами. В поле они готовы биться до последнего, но сидеть голодом в городе не хотят.
– И чого ты нэ дав нам за Скопиным та за Мстиславским гнаться? – ворчал он. – Мы б до Москвы б дийшлы, и Ваську б выбыли б.
– Без царя Москва не осталась бы, – ответил ему Болотников. – Сразу бы вновь какого-нибудь боярина выкрикнули. Может, того ж Скопина. А с ним трудней сладить, чем с Васькой. Нет, уж коли за мной пошли, слушайте меня. Нам надо Дмитрия Иваныча дождаться. Без него воли нам не видать. Наш он будет царь – казачий да мужицкий!
Печерица ушел от Болотникова недовольный. Но спорить с ним больше не решился.
Болотников и сам видел, что долго им так не продержаться. Мяса давно нехватало, резали лошадей, собак. Хлеб, и тот был на исходе.
Болотников позвал к себе Михайлу. С первого дня Михайла ему полюбился, и потом он все больше привязывался к нему.
– Михайла, – спросил он его. – Вон Печерица говорит, что казаки не хотят больше голодом сидеть, того и гляди разбегутся. А мужики как? Спрашивал ты их?
– Да чего ж спрашивать, Иван Исаич. Голод, чай, не тетка. Всем равно животы подвело – и казакам и нашим мужикам. Да не так голод, Иван Исаич, потерпели бы, кабы знали, чего ждать. Больно уж долго не идет Дмитрий Иванович. Хоть бы весть прислал. А то которые говорят, может, и не придет он вовсе, позабыл про нас, а мы за его тут голодом подыхаем, кровь проливаем.
– За его! – с досадой крикнул Болотников. – И ты тоже, Михайла?
– Не серчай, Иван Исаич. Ты спрашиваешь, вот я и говорю. Я было тебе поведать хотел, чего я намедни слыхал, да как ты гневаешься…
– Говори, Михайла, не на тебя я гневаюсь. Говори, чего слыхал!
– Да вот намедни собрались наши покалякать про свои дела. А тут к нам парень один прибился с Комарицкой волости. Они-то, как первый раз Дмитрий Иванович на Русь пришел, сразу за им пошли. Ну и, сказывает он, по первоначалу-то все с дорогой душой поднялись, жизни не жалели. А там, дескать, – ты уж не обижайся, Иван Исаич, – не по сердцу им тот самый Дмитрий Иваныч стал. С поляками все время провождал, наших-то почитай и не допускал до себя. Постов не блюдет, убоину под Рождество жрал. С ихними попами все якшался. Вовсе, говорит, как и не православный царь. Так-то по себе не гордый он, до простого народа милостив, на то не обижались. А только как же так, Иван Исаич? Ну как он православную веру порушит, коли он, может, сам нехристем стал? А веру порушит, так и клятвы своей, может, не сдержит. А?
Михайла с ожиданием смотрел на Ивана Исаича.
– Враки то все, Михайла, – заговорил Болотников. – Видал я его, как тебя вижу. Вечерять меня позвал. Видал я, по-нашему крестится перед едой и молитву нашу читает. А что с поляками якшается, так как же ему быть? У их живет, они его первый раз на Москву привели, на московский стол посадили. Ну, а теперь мы ему ворота откроем, Ваську прогоним, вот ему поляки-то ни к чему и станут. Только бы пришел он… Эх, Михайла, говорил я тебе, да, видно, и ты не больно-то в толк взял. Нам бы от его одно лишь и надобно, чтоб указ о воле всем холопам дал. А там, бог с им, какой он ни есть. Нам бы только волю получить, вольными стать. А волю-то он даст, говорю, богом клялся. Крест же на нем есть. Показывал мне. Целовал. Да и не уйти ему от нас, как мы его на Москву приведем. Наш царь будет, не боярский. Нет, Михайла, зря ты это, не сумлевайся.
Слушая Болотникова, Михайла опять посветлел лицом и попрежнему с любовью и доверием смотрел на Ивана Исаича.
– Только вот что я надумал, Михайла, – продолжал тот. – Дольше нам в Калуге сидеть нельзя. Хочу я послать тебя в Тулу к князю Шаховскому. Ста верст дотуда нет. За две ночи доскачешь. Шаховской князь с Дмитрием Ивановичем сносится. Скажи ты ему, пускай напишет он Дмитрию Ивановичу, чтоб он хоть один пробрался до нас. Мы его живо в Москву проведем. Весь народ встанет. Куда там царским воеводам устоять! Да и стрельцы, ведомо, ему передадутся.
– Вот это дело! – обрадовался Михайла. – Сегодня ж и выеду. Ты грамоту пиши Шаховскому, а я велю Невежке коней привести да хлебца в дорогу припасти.
– Може, лучше казака с собой возьмешь? Все он – с пищалью.
– А на что нам пищали? Не воевать идем. Мужикам-то пробраться способне́й.
– Ну, как знаешь, – согласился Болотников. – Иди, я напишу.
Часа через три, когда огни в городе погасли и жители залегли спать, Михайла с Невежкой, в лаптях и тулупах, вышли из городских ворот. Немного погодя Савёлка вывел за ними двух лошадей. Михайла считал, что пешком легче пробраться мимо стороживших кругом московских дозоров. Всю дорогу итти пешком долго. Коли Савёлке удастся провести лошадей, они дальше поедут верхом, ну а коли заметят его, он может или назад ускакать, или бросить лошадей и куда-нибудь укрыться, точно и не его лошади.
Ночь была туманная, дороги совсем развезло, и по какой итти – они и сами толком не знали. Сказали им, что на восход надо держать. Первая деревня верстах в пяти будет – Кривуши, а там надо на Ахлебинино держать. Месили они, месили грязь, Савёлка все не догоняет, – может, словили его, может, назад ускакал.
Наконец собаки впереди залаяли, жилье, стало быть, близко; вот из тумана плетень какой-то вылез, дальше сараюшка или амбар – деревня, а какая, кто ее знает. Заходить тоже не рука. Вдруг там Шуйского дозор стоит? Лучше за ночь подальше от Калуги уйти. Вот только с Савёлкой как быть? Не сговорились они как следует, до каких пор им его ждать. Уйдут они, а он, может, и прискачет сюда. Далеко-то тоже ему забираться нельзя, надо за ночь назад воротиться. Решили погодить малость, может, нагонит Савёлка. Взобрались на плетень, как куры на насест, чтобы лапти маленько пообсохли, а то чуть не по полпуда грязи на ноге волочили. Вынули из кошеля хлебца горбушку, ощупью присолили, все подкрепиться маленько. Сидели, сидели, уж сон морить стал, вдруг издалека зашлепало что-то, чавкает, точно копыта грязь взрывают. Приободрились они – не иначе как Савёлка. Кому ж ночью скакать? Кабы дозор, так слышно бы, что много едет.
Михайла сразу соскочил с плетня.
– Савёлка едет! – крикнул он радостно. – Не свернул бы лишь в сторону. Может, пробежишь встречу, Невежка, а я тут покараулю.