караульный мог пройти по стене над речкой и заметить их.
Когда все они выбрались из-за стены и опять сели на лошадей, Михайла велел подождать, а сам поехал речкой вперед, туда, где кончался кустарник, чтоб поглядеть, нет ли с этой стороны на стене дозорных.
Подъехав к последним кустам, он спрыгнул с лошади, выбрался тихонько в поле и оглянулся. Ночь была – руки своей не разглядишь. Еле-еле стена белела, а уж караульных на ней и думать нельзя разглядеть. Михайла задумался. Но потом ему пришло в голову, что коли на белой стене не видно людей, так и их на черном поле караульные не разглядят. А коли и разглядят, так тревоги не подымут – ведь они поедут не к городу, а от города. Да и что ж им теперь делать – не возвращаться же?
Михайла подошел к кустам, вскочил на лошадь и поехал за своими.
Гаврилыч сказал казакам, чтоб молчали и лошадей унимали. Мужикам и говорить было не нужно. Они сами понимали, что если услышат их, начнут, пожалуй, стрелять со стены. Но все обошлось. То ли заснули дозорные, то ли не разглядели в темноте, только никто тревоги не поднимал, и небольшой отряд быстро поскакал на север.
Один из казаков бывал тут раньше и знал речку Воронью. Но где стрельцы стали лагерем, этого не знал никто. Через полчаса казак Опанас сказал Гаврилычу:
– Вон та самая Воронья. Бачишь?
Вдали, правда, смутно проблескивали извилины степной речушки.
Гаврилыч остановил отряд и подъехал к Михайле.
Михайла и сам уже заметил и речку и даже, на некотором расстоянии, дымки затухающих костров на берегу.
– Гляди, – показал он Гаврилычу, – там, верно, и лагерь их. Надо разведчика послать. Пускай ползком по траве проберется, поглядит – караулят ли дозорные.
– А чого время губить, – сказал Гаврилыч. – Спят. Бачишь, и костры ледва-ледва курятся.
Михайла окинул взглядом степь. Тишь кругом, тьма непроглядная, чуть-чуть ветерок навстречу подувает, – верно, рассвет близко. А только оттуда, где бы заре загораться, ползет тяжелая туча, во всей той стороне ни одной звездочки в небе не мерцает. Самый глухой час. Конечно, все спят.
– Ну что ж, Гаврилыч, благословясь? Постой, я своим скажу, да разом.
Михайла подъехал к своим и сказал:
– Ну, ребята, с богом. Видите, где дымки белеют? Доставайте топоры, косы, цепы. Они там, верно, спят вповалку, так чтоб и не встали. Живо! За мной!
И, стегнув лошадь, он помчался по траве к берегу Вороньей. Мужики тоже настегивали лошадей, стараясь не отставать.
Обгоняя их, мчались по сторонам казаки с Гаврилычем во главе. Вот уж потянуло дымком от костров. Близко… И вдруг… Какие-то тени зашевелились, заржали кони, и тишина, среди которой слышался только мягкий топот их коней, наполнилась криками, визгом, выстрелами. Рядом с Михайлой кто-то громко вскрикнул и тяжело рухнул на землю.
Точно разорвалась какая-то завеса, и на мирном берегу степной речушки закипела дикая сумятица. В один миг все стрельцы были на ногах, а многие на конях и смешались с налетевшим на них отрядом. В непроглядной тьме перепуганные, разъяренные противники стреляли наугад, рубились саблями, топорами, молотили цепами, громко кричали, подбодряя своих, стонали, выли, валились с лошадей и топтали упавших. Никто не разбирал, много ли врагов, никто не понимал, на чьей стороне перевес. Поднимавшаяся с востока туча застлала полнеба. В ней тоже сердито загремело, и вспыхнула молния, озарив на мгновенье испуганных мужиков, отчаянно дравшихся казаков и сплотившихся стрельцов, уверенно напиравших на отряд Михайлы. Еще один громовый раскат, и на всю эту бурлящую кашу потоком хлынул проливной дождь.
Он обрушился так внезапно, что все были ошеломлены, и на миг яростная бойня приостановилась.
– Назад! – крикнул чей-то отчаянный голос, и мужики, точно только этого и ждали, стали торопливо поворачивать лошадей, пуская их наугад прочь от реки и от лагеря.
– Куда? За мной! – изо всех сил кричал Михайла.
Но его голос тонул в неистовом шуме дождя, грохоте грома, криках и лошадином топоте.
Неожиданно кто-то ухватил его за плечо, и голос Гаврилыча крикнул ему в самое ухо:
– Тикай, друже! Побилы нас!
Казаки тоже поворачивали лошадей и мчались обратно, увлекая за собой и Михайлу.
Яркие вспышки молнии озаряли беспорядочную толпу скакавших по степи всадников.
Ливень оборвался так же внезапно, как и начался, туча разорвалась, выглянуло тихое зеленоватое небо, и первый бледный свет пролился на землю.
Михайла оглянулся. Рядом с ним скакал Гаврилыч. За ними никто не гнался. Но там, далеко позади, в легком тумане, поднимавшемся от речки, что-то волновалось, шевелилось, точно назревала какая-то новая опасность.
– Гаврилыч, гляди! – крикнул Михайла с отчаянием. – Ведь это никак стрельцы строятся. Как бы за нами не ударили?
– Може, – пробормотал Гаврилыч. – Зовы своих. Бачь, по всему степу расскакались со страху.
Несколько минут Михайла и Гаврилыч сзывали остатки своего разбитого, расстроенного отряда.
Казаки собрались скорей. Но мужики подъезжали неохотно.
Михайла стал считать и не насчитал и двух десятков.
– Неужто побили столько? – с ужасом пробормотал он.
– Зачем побили? – сказал Савёлка, подъезжая. – Коих, может, стрельцы похватали, а кои сами наутек пошли.
– Ну так что ж? – спросил Михайла, оглядывая опустевшую степь. – Где ж они?
– Да они в Тулу не воротятся. Туда кинулись, – и он махнул рукой на север. – Лычка там, Нефёд и еще кои давно сбирались.
– А Невежка? – спросил Михайла.
– Здесь я, Михалка. Надо б и мне, да не гоже будто. Как расколотили нас, так тебе одному ответ держать. Чай, вместях шли.
Михайла посмотрел на Невежку, но ничего не сказал.
– Ну, Михалка, чого встал. Скачем до ворот. Бачь, ти чортяки скачуть.
Времени терять было нельзя, и поредевший отряд помчался полем к воротам города. Теперь, когда за ними гнались стрельцы, нельзя было пробираться по одному через пролаз, да и нельзя было показывать ход врагам.
Когда они застучали в ворота, караульные долго не хотели пускать их. Только когда караульный казак узнал Гаврилыча, стража отворила ворота и впустила беглецов.
Стрельцы уже совсем нагоняли их, стреляя вдогонку из пищалей. Два передних стрельца, сгоряча не удержав лошадей, вскочили следом за мужиками в ворота.
Караульные захлопнули тяжелые створы ворот, и перепуганные стрельцы оказались вдвоем среди целой толпы мужиков и казаков.
Скакавшие за ними товарищи изо всех сил колотили в ворота, требуя, чтоб им вернули заскочивших ненароком в город стрельцов, суля привести им взамен захваченных на Вороньей пленных. Но раньше, чем Михайла с Гаврилычем обменялись словом об этом, обозленные неудачей казаки набросились с саблями на стрельцов и в две минуты изрубили их.
Дело было кончено. Предстояла расплата.
Караульные расспрашивали их: кто их послал на вылазку? Когда они выехали? Много ли там царских войск? Они отмалчивались. Да и что они могли сказать? Они даже не знали, большое ли там войско и кто начальник. Знали только, что привели за собой разъяренных стрельцов, которые теперь, наверное, не уйдут из-под Тулы. Больше всего боялся Михайла сиденья в осаде и сам же ускорил эту осаду.
Никогда еще, сколько помнил себя Михайла, ему не было так скверно. Уж лучше б убили его стрельцы. Как он посмотрит в глаза Иван Исаичу? Что скажет ему? Своим умом захотел. Не по сердцу стало за стенами сидеть, портки протирать. Вот и разгулялся в степи, переведался со стрельцами, наделал делов!
Он ехал шагом по пустым еще улицам к лагерю.
– Михалка, – заговорил подъехавший к нему Невежка, – ты езжай с мужиками, рано еще, солнце не встало. Лошадей уберете, да еще часок храпнуть можно с устатку.
– А ты? – с удивленьем взглянул на него Михайла.
– А мне с Иван Исаичем перемолвиться надо. Давно сбирался. За одним разом и про нас скажу.
– Да ты чего, Невежка? Гадаешь, я Иван Исаича опасаюсь? Да нехай он меня отодрать велит. Я б ему в ножки поклонился. То мне невтерпеж, что, дурень я этакой, беды лишь наделал.
– А може, и выдерет, – успокоительно заметил Невежка. – Не уча, в попы не ставят.
Но Болотников не выдрал Михайлу. Он даже много не говорил с ним про их неудачную вылазку. Он хорошо видел, что Михайла и сам все понял.
Михайла, задумавшись, вышел на берег Упы, сел на траву и засвистал. Давно уж он не свистал. Опять перед ним встала Имжа и Марфуша на ней. Никогда он не бывал с Марфушей на Имже, а так часто думал про все такое. Как он привезет к себе домой Марфушу и поведет ее вечерком на берег. Так хотелось ему этого, так перед глазами и стояло – и Имжа, и цветущие яблони, и Марфуша под ними, что наконец ему стало казаться, что когда-то оно так и было, они ходили вдвоем по берегу и слушали соловьев.
Так нет же! Не все так будет! Не дурак же он в самом деле. Недаром Марфуша в него верила. Недаром и Иван Исаич сразу его полюбил. Понял Иван Исаич, что он за волю жизни не пожалеет. Сызмала он об воле тосковал. Только думал для себя одного воли добиваться. А Иван Исаич ему объяснил, что так нельзя. Не одному ему воля нужна. Всем холопам также. Надо для всех добывать. И как он это понял, так с той поры ни о чем другом и думы у него не было. Хоть и сильно он любил Марфушу, об воле больше думал, голову за нее всегда сложить готов был. Вот только не всегда он сразу угадает, что делать надо, чтоб волю добыть. Иван Исаич, тот всегда знает, когда надо сраженье дать, а когда выждать, за стенами отсидеться, а ему бы только поскорей. Прослышит, что враги близко, – чего тут думать? – скорей на них! А выходит вместо пользы один вред от того. Ну, да, может, и научится он. Вон Невежка говорит же: «Не уча, в попы не ставят». Может, и он научится. Иван Исаич тоже не сердится на него. Он, Михайла, попросит еще Иван Исаича поучить его хорошенько. Пускай хоть выпорет его, только научит уму-разуму.