Наконец вышел вперед городской голова и говорит:
– Милует государь Василий Иваныч город!
Площадь вся точно одной грудью вздохнула, мужики за шапки берутся – перекреститься.
Смотрят все на голову, а он – сразу видно – не все еще сказал, мнется.
Что там еще? Или новая беда? Не радостные старики стоят, толкают голову.
– Порушит государь плотину, отведет воду от города… – заговорил тот и опять остановился.
Закрестились тут многие, а голова дальше говорит:
– Велит только царь выдать ему всех ворогов царских, от кого смута по земле…
Охнула вся площадь и загалдела сразу на разные голоса.
Бабы визжат:
– Выдать! Выдать! Волоки их! Так им и надо!
Казаки вперед толкаются:
– Не дадим! Подступитесь лишь! Из пищалей всех перестреляем!
А кто-то из толпы крикнул во весь голос:
– А кого выдать-то велит царь?
– Тихо вы! Не галдите! Дайте сказать.
Стала немного затихать толпа, голова оглянулся на стариков и сказал не очень громко:
– Первей всего велит царь выдать ему всей крови заводчика, князя Шаховского.
– Не дадим князя! – закричали казаки. – Не выдадим!
Мужики молчали. А посадские подняли галдеж:
– Чего там! Город, что ли, из-за него загубить! Вы б в поле бились! Ишь засели за стенами. Нашими боками отдуваться! Не хотим! Давайте князя!
Шаховской, стоявший на ступенях, бросился было вверх, к соборным дверям, хотел укрыться в соборе, но посадские схватили его за руки и стали вязать, а на площади уже вопили:
– Еще кого? Говори! Сказывай!
– Илейку еще! – крикнул голова.
– Какого Илейку? – раздались голоса.
– Да что себя Петром Федорычем зовет.
Из толпы выскочил царевич Петруша, размахивая саблей и стараясь перекричать гомон толпы:
– Я вам покажу Илейку! Прирожонный царевич! Не подходи – убью! Ко мне, казаки!
Но его уже хватали сзади за руки, а казаки не очень за него заступались. Сердиты на него были после ночной вылазки.
– Еще кого? – кричали кругом. – Сказывай!
– Ивашку Болотникова! – крикнул голова и сразу спрятался в кучку стариков, – таким ревом встретила площадь это имя.
– Не дадим! – вырвалось сразу точно из одной груди.
Казалось, что вопит вся толпа. Сметая все на пути, мужики лавиной хлынули к крыльцу. Старики в ужасе разбегались. Казаки вытаскивали сабли. Вот-вот начнется жестокое побоище.
В эту минуту, расталкивая толпу, на крыльцо взбежал Болотников. Он сорвал шапку и размахивал ею над головой. Покрывая беспорядочный вой и истошные крики, над площадью прокатился его зычный, привыкший к команде голос:
– Стой, казаки! Сабли долой! Слушай меня!
И, точно по волшебству, яростная буря стала быстро затихать, и через минуту на площади опять, как вначале, слышно было только, как журчит вода в канавах.
Все головы поднялись. Все глаза смотрели на Болотникова.
– Последний раз, православные, говорить с вами буду, – начал Болотников, когда толпа на площади затихла. – Хочу я, чтоб поняли вы, за что мы кровь проливали. Худо у нас на Руси живется бедному люду. И казакам, и холопам, и посадским, что победней. Верно я говорю?
– Верно! Правильно! – раздались голоса с разных концов площади.
– Сам я холопом родился. Много муки принял. Потом за рубеж меня продали. Много я там разного видел, много и дум передумал. И запало мне в голову жизнь нашу поворотить, чтоб по правде люди жили. Бояр, что холопов, ровно скот бессловесный, истязают, – вовсе извести хотел я, приказным, что с бедных людей последнюю шкуру дерут, – руки укоротить.
– То-то бы любо! – крикнул громкий голос из глубины площади.
– Повстречал я в Польше Дмитрия Иваныча, сына Ивана Грозного, что Васька Шуйский вовсе было убил на Москве, да спасся он, слава господу. Крест он целовал, что как на отцов стол сядет, волю холопам даст и правду на нашей земле устроит. Следом за мной обещался прийти. Да вот не идет. А у вас терпенья не стало. Как бояре вас бьют, ребят ваших калечат, так вы терпите. А как за волю биться, так у вас терпенья нет.
– Мы что ж? Мы завсегда… – раздались голоса из мужичьей толпы. – Посадские вон…
– Да и посадские тоже, – продолжал Болотников. – Вон те, большие бороды. Им-то и при Ваське вольготно. А голытьба за ними идет, что бараны.
Посадские молчали.
– Когда нет согласу, никакого дела не выйдет. Горько мне это, православный народ! За тебя я шел, всю кровь за тебя пролить хотел! Чтоб тебе вольней жить стало! Да, видно, не судил бог. Я-то и сейчас биться готов, да вы-то ослабли.
Болотников приостановился и оглянул площадь. Ждал он, что, как раньше, закричат все: «Веди нас! Идем за тобой!» Многие плакали, утирались рукавами, но глядели все в землю, точно не решались поднять на него глаза.
– Ну что ж? – заговорил, помолчав, Болотников. – Ведите меня, коли так, к Ваське. Может, он за меня вас и помилует. Мне без воли жизнь не дорога! Пускай он мне голову срубит. Эй, вы, сивые бороды! – нетерпеливо обернулся он к старикам. – Чего ж не вяжете меня?
Но старики всё не решались подойти к Болотникову.
На площади начались громкие всхлипыванья. Бабьи голоса причитали:
– Болезный ты наш! Да как мы тебя на смерть отдадим! Ты ж завсегда за нас, сирых…
В эту минуту из толпы протискался и взбежал на крыльцо Михайла.
– Иван Исаич! – крикнул он. – Не расстанусь я с тобой. Коли ты на смерть, и я с тобой. Невмочь мне жить без тебя.
Болотников отстранил от себя Михайлу. Посмотрел ему прямо в глаза и сказал негромко:
– И думать не моги, Михайла! Нет моего согласа. За меня разве ты бился? За волю. Может, еще придет Дмитрий Иванович или другой какой царь сыщется, что волю посулит. Ищи, кто за волю подымется. За ним и иди. И про меня ему скажи. Пускай вспомянет меня. Шуйскому-то ты ни к чему. Искать не станет. Уйдешь с мужиками. А я в тебя веру имею. Ты от воли не отступишься. Иди, Михайла, сполни мой наказ! Прощай, друг!
Болотников обнял Михайлу, трижды поцеловал его и слегка оттолкнул от себя.
Михайла, как пьяный, ничего не видя, спустился со ступеней и замешался в толпу.
На площади распоряжался голова. Там уже собрались итти. Посадские крепко держали связанных Шаховского и Петрушу. Откуда-то приволокли и Телятевского, про которого сначала все забыли. Болотников подошел к краю крыльца и спустился со ступеней.
Толпа раздалась. В средине повели Шаховского, Петрушу, князя Телятевского и Болотникова.
– Прощай, Иван Исаич! – кричали вслед казаки.
Гаврилыч выскочил и крепко обнял Болотникова. Печерица снял шапку и низко поклонился.
Мужики все снимали шапки и молча провожали Болотникова. Казаки складывали пищали.
Часть третьяСухорукие
Предсказанье Михайлы не сбылось. Мордвины не решались подходить к Нижнему с тех пор, как воевода Алябьев отогнал их. Нижний не был в осаде. Но вокруг него по-прежнему было неспокойно. Мордвины бродили кругом, а, кроме них, поднялись еще черемисы. Им тоже хотелось вернуть свою былую вольность. Много они обиды терпели от бояр и приказных. Забредали сюда с юга и казаки, отставшие от Болотникова. Да и русских людей, искавших легкой добычи, немало шаталось по дорогам, благо вовсе порядка по всей земле не стало.
Козьма Миныч не раз уговаривал брата своего Дорофея переходить к нему. Лучше уж нанять сторожей или изубыточиться – перевезти хлеб в верхний город, чем жить без всякой защиты. Просила и Марфуша отца, но Дорофей заупрямился, говорил, что страху никакого нет. Бросить хлеб без себя – растащут, а перевозить – нет у него такой казны. Козьма Миныч даже от себя казны предлагал, но Дорофей только головой мотал, говорил спасибо, а переходить в верхний город не хотел.
Втемяшились ему в голову Михайловы речи, – все выжидал он, покуда в городе нужда хлебная настанет, – а ее покуда еще не было. В осаде Нижний не был. А главное – не в том было дело. На Нижнем базаре остались теперь больше такие же забубённые головы, как и сам Дорофей, и у них шло развеселое житье. Правда, с вечера субботы он себя соблюдал – заваливался спать, и в воскресенье, когда он приходил к брату и к своей семье, у него, как говорится, ни в одном глазу не было. Но в другие дни в кружале столы, и те в пляс пускались, такое веселье шло. Кто ни заходил, Дорофей всех потчевал – пей, не жалей. Не один мешочек вытащил уже Дорофей из заветного сундука. Про себя он рассуждал, что главная его казна – хлеб. Его он с легкой руки Михайлы немало подкупил и, проходя по двору, всякий раз хитро и весело поглядывал на тяжелые замки у хлебных амбаров.
Только лишь начнут хлебом скудаться в верху – он тотчас тут как тут со своими запасами. Загребет казны невпроворот. Чего ж грошей жалеть? Хоть распотешить душу, пожить враспояску, покуда Домна Терентьевна не зудит над ухом. Женился он молодым и с той поры воли не знал. Как тут не погулять, когда случай такой подошел.
Одно не приходило ему в голову: не обложен ведь Нижний мордвинами, стало быть, такой скудости хлебной, как говорил Михайла, может, и вовсе не настанет.
А средь шатающего народа давно разговор пошел, что у Дорофея Сухорукова казна не считанная – сундуки ломятся, как бы вся в кружало к Петру Ефимову не перешла. Тот – что кремень, у него не выудишь.
Марфуша с Домной Терентьевной про житье Дорофея ничего толком не знали. Настрого он Степке наказывал не говорить про то матке. И Степка помалкивал – знал, что разворчится мать. А Домна Терентьевна поуспокоилась, как ушли мордвины, и не сильно торопила Дорофея переходить на верх к брату. Знала она, что Козьма Миныч его не больно жаловал, а у нее на Козьму большие расчеты были. Он не раз с ней про Марфушу разговор заводил – никто ей такого жениха не высватает, как дядюшка.
Марфуша молода, глупа, сама своего счастья не понимает, а отец ей во всем потакает. На Верхнем базаре уж прошел слух, – может, сама Домна Терентьевна ненароком обмолвилась, – что Козьма Миныч от себя племянницу выдавать будет. В соборе на Марфушу так глаза и пялили и молодые парни и жены купецкие в шитых серебром шубах.