Подошла весна, когда Михайла из Тулы в Калугу пробирался – где пешком, где верхом, – а в Нижнем жизнь по-старому шла, и Татьяна Семеновна с ног сбилась с уборкой и с пасхальной стряпней: Козьму Миныча не только свои приказчики, а и со всего города именитые люди приходили с праздником поздравлять, – надо было пасхальный стол всем на удивленье готовить.
Отговела Татьяна Семеновна на крестовой неделе [Четвертая неделя предпасхального поста – Прим. ред.], чтоб всю страстную готовить куличи да пасхи, яйца красить и окорока запекать. А Домна Терентьевна с Марфушей и Степкой и сам Козьма Миныч с Нефёдом на страстной говели. Дорофей Миныч говел у себя в нижней церкви, а к заутрене обещал со своими в Благовещенский собор итти.
Однако Домна Терентьевна успела и Марфушу нарядить в голубой шитый серебром опашень и сама нарядную шубу поверх праздничного сарафана надела, а Дорофей Миныч все не шел.
Зазвонили к заутрене. Козьма Миныч прислал Нефёда спросить, что тетенька с Марфушей не идут. Степка стал проситься за отцом сбегать. Но Домна Терентьевна не пустила: этак и он заутреню пропустит – грех.
Больше ждать не стали, пошли одни. Думала Домна Терентьевна, что с приказчиками Дорофей Миныч заутреню отстоит, а к ранней обедне подойдет. Но заутреня отошла, а его все нет. Забеспокоилась Домна Терентьевна и, хоть и грех от обедни уходить, а все же послала Степку за отцом – уж не занедужил ли, храни бог.
Степка покосился на Марфушу – у него своя думка про то была, – но Марфуша глаз не поднимала, не любила она, когда Степка отца осуждал – не их это дело.
Пока Степка бегал, и ранняя обедня отошла, и Козьма Миныч с домашними пошел домой.
Большой стол был уже приготовлен, и все уселись вместе со старшими приказчиками, оставив для Дорофея Миныча место рядом с Домной Терентьевной. Марфуша невеселая сидела. Даже Козьма Миныч заметил:
– Ты что, Марфа, ровно в воду тебя окунули? Пасха господня – праздник из праздников. Всякое творенье радуется. Птицы, и те славят господа, не то что человек.
– Тятеньки вот нет, дяденька Козьма Миныч.
– Придет брат. Как это можно, чтоб не пришел похристосоваться? Степка живо его предоставит.
Тут как раз пришли славильщики, со своего же двора ребята. Приходские попы с причтом утром уж после поздней обедни приходили славить, а ребятишки – уж так заведено было, – как только с церкви придут хозяева. Стали перед киотом и запели пасхальные стихи. Они спели уж и «Христос воскресе» и «Святися, святися, новый Иерусалиме», и только что затянули «Ангел вопияше благодатней…», как дверь распахнулась, и, словно камень из пращи, влетел Степка – молча, без шапки, с торчащими вверх волосами и такими страшными глазами, точно за ним по пятам черти гонятся.
Охнули все в горнице, сразу видно – неладное что-то приключилось. Певчие, и те оглядываться стали, спутались, да их никто и не слушал.
Бросилась к нему первая Марфуша, а за ней и другие. Домна заголосила. Козьма Миныч подошел:
– Ты чего, Степка? Сказывай живей – чего там?
А Степка только рот разевает, хочет, видно, сказать и не может, точно ему кто горло сдавил.
Марфуша схватила его, прижала к себе, сама плачет, а сама говорит:
– Степушка, тятенька наш? Что с им?
Степка уткнулся ей в плечо и заревел. Захлебывается, давится, бормочет, а что – не понять. Одно наконец расслышали:
– Убили… убили нашего…
Домна Терентьевна крикнула и еще громче заголосила.
– Кто убил? Где? – приступил к Степке Козьма Миныч, схватив его за плечо. – Да говори ж, Степка! Может, не вовсе убили, бежать надо, может, выручим.
Марфуша плачет, обнимает Степку и тоже шепчет ему в ухо:
– Скажи, Степушка, скажи, болезный, может, помогут. Где наш тятенька-то?
– На лестнице… лежит, – пробормотал Степка и еще сильней зашелся.
– На какой лестнице? – спросил Козьма Миныч. – На въезде, что ль? На дороге?
Степка замотал головой.
– В дому нашем, – шепнул он Марфуше, – в подклети, – и прижался еще тесней к ней, точно спрятаться хотел.
– Чего он говорит? – спросил Козьма Миныч Марфушу. – Не слыхать.
Марфуша подняла облитое слезами лицо и проговорила обрывающимся голосом:
– В дому у нас, дяденька. Душегубы, видно. Скорей, дяденька, может, не вовсе убили.
Козьма Миныч обернулся к толпившимся вокруг приказчикам и торопливо сказал старшему:
– Кликни работников десяток, Тихон, идем к брату. Да поживей!
Тут к нему кинулась Татьяна Семеновна.
– Что ты, Козьма Миныч! Как это можно! Может, там бродяг полон дом. Пущай Тихон с работниками идет. А ты к городскому голове поди. Пущай стражников пошлет.
– Верное твое слово, Татьяна Семеновна. Ты, Тихон, со мной пойдешь с работниками. А ты, Назар, – сказал он второму приказчику, – добеги до приказной избы, скажи, чтоб стражников тотчас прислали. Надо, коли что, караул поставить.
Татьяна Семеновна опять было стала приставать к мужу, но он только отмахнулся и сказал ей веско:
– Ты чего, Татьяна? Брат ведь родный. Присмотри лучше за Домной…
Домна Терентьевна стояла у двери и билась головой о притолоку, громко причитая:
– Ой, горе мое горькое! Ой, бессчастная я! Дорофеюшка, свет мой ясный! На кого ты меня спокинул?
Марфуша, обливаясь слезами и обнимая одной рукой Степку, вышла с ним в сени следом за дядей.
– Ты куда, Марфа? – спросил Козьма. – И думать не моги! Не бабье это дело. Свяжешь нас лишь. Привезем Дорофея, бог даст, тогда ходи за ним. А покуда иди к матери – ишь заходится.
Марфуша умоляюще подняла на дядю полные слез глаза, но, встретив его твердый, хотя и не суровый взгляд, спорить не стала.
– Степка, – спросил Козьма Миныч, погладив его по вихрастой голове, – можешь, что ль, пойти с нами, показать? Аль с сестрой останешься?
– Я п-пой-ду, – проговорил Степка, лязгая зубами и с трудом отрываясь от сестры.
– Нефёд, – сказал Козьма Миныч сыну, державшемуся все время поодаль. – Бери-ка Степу за руку, поведешь его. Ишь на ногах не держится.
– Козьма Миныч, – робко проговорила Татьяна Семеновна. – Почто Нефёдушку? Не ровен час… как бы чего не приключилось. Да и напугается.
– Пустое, – сказал твердо Козьма. – Не робенок, чай, пущай брату поможет. Такое дело. Не чужой же.
Нефёд не очень охотно подошел к Степке и неловко взял его за локоть. Но тот вывернулся от него и ухватился за полу Козьмы Миныча. Он фыркал, стараясь сдержать слезы, и размазывал их по лицу рукавом.
На крыльце затопали шаги, Козьма Миныч отворил дверь, и небольшая молчаливая кучка быстро зашагала к воротам в тихом свете ясного весеннего утра, под перезвон пасхальных колоколов.
На ходу Степка немного стих, и Козьма, взяв его за руку, стал спокойно расспрашивать, что он увидел, как прибежал домой.
Степка кое-как рассказал, что, когда он подходил к дому, ворота стояли настежь, и какие-то люди с мешками выскользнули оттуда. Сторожа Кузьки у ворот не было. Дверь в избу тоже была открыта. Он забоялся было, но потом бросился через двор в сени, крича: «Тятенька! Тятенька!» Никто не отзывался, а внизу, в подклети, точно свет горел.
Дальше Степка никак не мог рассказать. Он опять стал давиться, захлебываться, со страхом хватался за рукав Козьмы Миныча, тискаясь лицом ему под мышку, и бормотал невнятно:
– Там… на лесенке… мешок будто… шапка тятенькина… кровища…
Козьма опять погладил его по вихрам, взял за руку и сказал:
– Ну ладно, сами увидаем. Нишкни!
Больше он ни о чем его не спрашивал.
По улицам везде было тихо, над крышами в ясное небо струились дымки. Встречных почти не попадалось. Кто у обедни стоял, кто дома разговлялся. Даже пьяных еще не было – рано.
Ворота в Дорофеев двор так и стояли настежь.
Когда они подходили к углу, навстречу им со стороны церкви показалась толпа принаряженных дворовых Дорофея. Приказчик Артём с женой и парой ребятишек, конюх, тоже с женой и ребятами, трое работников, стряпуха, Феклушка, Анисья и другие девки. Бабы несли свяченые пасхи и куличи, ребятишки, в чистых рубахах, перегонялись, сговаривались яйца катать.
Неожиданно увидав у своих ворот Козьму Миныча – его все там знали – с толпой работников, служащие Дорофея удивленно приостановились.
– Артём, – сразу же спросил Козьма Миныч, – где ваш хозяин, Дорофей Миныч?
Артём снял шапку, поклонился и ответил не задумываясь:
– Мы так полагали, Козьма Миныч, что у вас он. В собор он сбирался с вами и с супругой, как нас к заутрене отпустил.
Тут только Артём заметил жавшегося к Козьме Минычу Степку.
– Степушка! Ты чего? – вскрикнул Артём, вдруг сообразив, что случилось что-то неладное.
– А Кузька сторож где? – продолжал, не отвечая ему, Козьма Миныч.
– Кузька сторожить оставался, – ответил Артём, испуганно оглядываясь. – Неужто спит?
Он быстро вбежал в ворота и кинулся к сторожке. Остальные вошли следом и толпились у ворот.
Козьма Миныч окинул взглядом двор и успел заметить, что тяжелые замки на хлебных амбарах не тронуты.
«А вдруг привиделось все Степке? – мелькнуло у него. – А я-то стражников…»
Но в эту минуту из сторожки выскочил перепуганный Артём.
– Беда, Козьма Миныч! – крикнул он. – Кузька неживой будто лежит. Рот заткнут, связанный, и на шее кушак обмотан.
Козьма Миныч оглянул толпу.
– Баб и ребятишек всех в естовую избу отведите, пущай там покуда сидят, а ты, Артём… да и вы все, – прибавил он, видимо передумав, – за мной идите.
Он быстро пересек двор, не выпуская Степкиной руки.
Степка весь дрожал, стуча зубами.
Они поднялись на крыльцо и вошли в чуть притворенную дверь.
– Там, там, – бормотал Степка, пятясь и кивая на лесенку, ведущую вниз, к подклети.
– Подержите-ка его, – сказал Козьма Миныч, отцепляя от себя Степку и передавая его толпившимся сзади дворовым.
Его сейчас же подхватил конюх Спиридон, с которым Степка всегда дружил, и, обхватив его за плечи, стал что-то ласково нашептывать ему.