Сам Козьма с Артёмом и еще двумя-тремя работниками подошел к лестнице и заглянул вниз.
Действительно, на нижних ступенях лежало что-то вроде большого мешка, а дверь в подклеть стояла раскрытая. Оттуда просачивался бледный свет. Может быть, раньше там и горел фонарь, но теперь потух.
– Ну, братцы, поднять надо. Может, живой еще, – тихо сказал Козьма Миныч, хотя сам мало на это надеялся.
Работники, осторожно ступая, спустились вниз, стараясь не задеть того, что неподвижной грудой загромождало узкую лесенку.
Четыре человека, переговариваясь заглушенными голосами, взяли за плечи и за ноги, повыше колен, и с усилием подняли тело. Голова откинулась вниз, и на ней стала видна глубокая рана, видимо, пробитая обухом топора. Спутанные волосы слиплись от запекшейся крови.
– Несите в горницу, – приказал Козьма Миныч, отворяя дверь и входя вперед, – на лавку кладите.
В это время на крыльце застучали шаги, вошел судейка со стражниками.
– Вы чего тут озорничаете? – крикнул судейка. – Мертвое тело трогать! В холодную захотели? – Но, заметив Козьму Миныча, вышедшего из горницы, он стих и заговорил совсем другим голосом: – Экая беда, Козьма Миныч, с вашим братцем! И в самую великую ночь. Это, что ж, его служащие? – спросил он, оглядывая толпу. – Может, они сами убивцы и есть?
В толпе поднялся возмущенный гул.
– С церкви они шли, – сказал Козьма Миныч. – Повстречал я их, как к брату шел, на улице у ворот.
– Мало ли, Козьма Миныч, – настаивал судейка. – Может, прикончили да в церкву и побегли.
– Чего ж им убивать брата? – с сомнением возражал Козьма Миныч. – Хозяин он добрый был, не обижал.
– Отец родной! – послышались голоса.
– За им что у Христа за пазухой!
– Такого и не найти!
Судейка махнул рукой.
– Они наскажут, как самим до петли доходит. Надо перво-наперво обыск учинить. Где он казну хранил, ведомо тебе, Козьма Миныч?
– А вот мы сына его тотчас поспрошаем. Степка, поди-ка ты сюда.
Конюх, все еще державший за плечи всхлипывающего Степку, подвел его к Козьме Минычу.
– Степка, скажи-ка ты, где твой тятька казну держал?
– Там, – махнул Степка на лесенку, – в подклети.
– Идем, когда так, Козьма Миныч. И стражника с собой возьмем. Фонарь зажги, Третьяк. А вы, – обратился он к толпившимся в сенях, – тут стойте. Глядите, – прибавил он, обратившись к стражникам, – ни одна собака отсюда чтоб не улизнула.
– Тихона бы еще позвать, – сказал Козьма Миныч, – мой это приказчик. Со мной и пришел.
– Что ж, это можно, – согласился судейка. – Ступай за нами, эй ты, борода! – крикнул он.
Козьма Миныч, судейка, Тихон и стражник с фонарем стали спускаться по узкой лесенке.
На ступенях валялась шапка Дорофея, а на одной стояла лужа крови, медленно капавшей со ступени вниз.
Дверь в подклеть была открыта. В маленькие, забранные решеткой оконца вверху заглядывали лучи низкого утреннего солнца, и было довольно светло. Только кованый сундук у наружной стены под окном был в глубокой тени.
Козьма Миныч и судейка разом подошли к нему. Крышка была откинута, и сундук пуст. Судейка для верности ощупал его рукой.
– Видишь, Козьма Миныч, – произнес он с торжеством. – Как же не они, страдники? Ты говоришь, – с чего б им убивать его? У Дорофей-то Миныча, сказывают, с казны сундуки ломились. С достатком был покойник. Вот и польстились, сукины дети! Тотчас их в кандалы велю и в темную.
– Да, может, не они вовсе, – проговорил Козьма Миныч. – Спужались они сильно, как увидали.
– Как не спужаться, Козьма Миныч. Знают, чай, что головы не сносить.
Козьма Миныч с судейкой обошли подклеть, но больше никаких сундуков, где могли храниться деньги, в ней не было.
Они вышли и заперли за собой дверь. Тут же на полу валялся замок, и в нем торчал ключ на порванном гайтане. На том же гайтане болталась и небольшая иконка. Гайтан был разорван, и концы все в крови.
– Ишь, убийцы окаянные! Видно, допрежь убили, а там гайтан сдернули! В крови весь.
Судейка поднялся первый.
– Козьма Миныч, – сказал он. – Которые твои, вели пройти – ну хоть в горницу.
Козьма Миныч распорядился, и пришедшие с ним работники один за одним прошли в горницу, где лежало тело Дорофея.
– А тех всех, – обратился судейка к стражникам, – вяжите и в приказную избу гоните.
– Да что ты, побойся бога! – поднялись крики среди работников.
– Нас-то за что?
– Козьма Миныч, заступи! Ты ж видал, с церквы мы шли!
– Говорил я, братцы, – сказал Козьма Миныч. – Не слушает судейка. Сказывает, коль нет на вас вины, отпустят.
– Батюшка, Козьма Миныч! – кричали работники. – Уж как заберут, так не вытти живым! Сам знаешь. Шкуру спустят. Кости все переломают.
Стражники, не слушая, скручивали им за спиной руки. Когда дело дошло до конюха, Степка вцепился в него и пинал ногами стражников, крича сквозь слезы:
– Не пущу! Не дам Спиридона! Дяденька, не вели им Спиридона вязать!
– Оставь, Степка, вишь, судейка говорит, может, они тятьку твоего зарубили.
– Врет он, врет! Не может того статься! Не они то вовсе! Знаю я! Пусти! Не смей! – кричал он в отчаянии, цепляясь за руки стражника, скручивавшего Спиридона.
– Знаешь, говоришь? – обратился судейка к Степке. – Чего ты знаешь, сказывай!
Степка испуганно смотрел на него, но не мог ничего выговорить.
– Оставь его, – сказал твердо Козьма Миныч. – С горя сам не знает, чего говорит, да и конюха того, видать, жалеет. А, может, тут их покуда оставишь? Может, и впрямь неповинны они?
– В приказе разберем, Козьма Миныч, – не сдавался судейка.
Стражники тесным кольцом окружили связанных работников и повели их через двор к воротам.
В дверях естовой избы толпились бабы и ребята, дожидаясь вестей. Увидев стражников, уводивших их мужей и отцов, они с ревом выскочили во двор и побежали за ними, не слушая судейки, кричавшего им с крыльца, чтоб они не смели подходить к колодникам.
Но стражники плетьми разогнали их и угнали колодников под оглушительный вой и рев баб и ребят.
По просьбе Козьмы Миныча судейка оставил во дворе Дорофея двух стражников, чтобы охранять хлебные амбары. Кроме того, Козьма Миныч оставил в доме брата Тихона, чтобы он присмотрел там за порядком, пока туда приедет Домна Терентьевна, да и ей на первых порах помог.
Вернувшись домой, Козьма Миныч передал Домне Терентьевне и Марфуше печальную весть.
Домна Терентьевна запричитала еще громче, поминая покойника, с которым она прожила в любви и согласии двадесять лет, и кляня свою горькую вдовью долю.
– Остались мы с доченькой да с сыночком сиротами. Прожили век в довольстве, а ноне злодеи окаянные и кормильца нашего скаредной смертью убили и все богачество наше сгубили. По миру придется на старости лет итти, – разливалась Домна Терентьевна.
– Почто бога гневишь, Домна Терентьевна? – прервал ее причитанья Козьма Миныч. – Посетил нас всех господь, горе послал великое – супруга ты, а я брата лишились. Но богачество ваше при вас осталось. Казны, сам Дорофей покойный сказывал, немного у него оставалось. Казной лишь и попользовались убийцы безбожные. Главное богачество не в сундуке у Дорофея хранилось, а в амбарах. С осени он хлеб закупать почал и всю зиму закупал. Три амбара у него хлеба. Продавать и не начинал он. А на амбарах тех замки пудовые – видел я – не тронуты висят. Хоть и не торговал я по сию пору хлебом, а ноне займусь, не оставлю братнину семью без помоги.
– Спасибо тебе, Козьма Миныч, бог тебя наградит, что не оставляешь нас, сирот горьких. Не об себе у меня думка. Я и коркой хлеба сыта буду. Детушек жалко, сиротинушек. Марфеньку с честью замуж выдать желал покойник, а Степку к хозяйству приучать.
– Все справим, сестрица. Бог не без милости. Он и карает, он и милует. Молись богу, Домна Терентьевна, что до амбаров не добрались злодеи окаянные. На первое время, как ты похороны да поминки справлять будешь, я тебе казны выдам – там посчитаемся. Вы с Марфой, верно, тотчас же до дому сбираться будете?
Домна Терентьевна еще громче заголосила. Но Марфуша обняла ее и повела наверх в светлицу, чтоб поскорей собраться к отъезду домой.
Марфуша неутешно плакала над телом Дорофея Миныча. Она горячо любила отца и знала, что он ее в обиду не дал бы. Хоть и слаб он был, а ради своей Марфуши он не побоялся бы поперечить не только Домне Терентьевне, а и самому Козьме Минычу. А теперь не отстоять ей себя. Она и сама не знала, о ком она больше плачет – об отце, об Мишеньке или о самой себе.
А Домна Терентьевна совсем растерялась. Кабы не Тихон, век бы не справиться Домне Терентьевне. Ну, он понемногу все наладил – и попов сговорил, и место на кладбище выбрал, и гроб заказал, и даже насчет поминок распорядился, пока Домна Терентьевна причитала.
К третьему дню все было как надо. С утра Козьма Миныч с Татьяной Семеновной и Нефедом приехали. А там стали родичи подходить, гости и с Нижнего базара и с верху. Кто с Дорофеем Минычем приятельство водил, кто по Козьме Минычу почествовать брата его хотел. Народу набралось – в избу всем не взойти. Подняли гроб и на руках в церковь отнесли, чтоб он там последнюю обедню отстоял.
Домна Терентьевна до того причитала и заходилась, что совсем сомлела, и Марфуша с Анисьей под руки ее из церкви на паперть вывели.
На кладбище почитай чуть что не все пошли провожать Дорофея Миныча. Козьма Миныч только головой покачивал и кресты клал. Непутевым он брата своего всегда считал, а, гляди-ка, православный народушко как его поминает. И положил он про себя семью братнину успокоить – и Марфу замуж выдать как следует, и Степку в люди вывести, и Домну, хоть и сильно надоедала она ему, а все-таки в чести содержать, покуда Марфа к себе ее не заберет. Убытку большого от того не должно было быть – хлеба у Дорофея полных три амбара осталось.
Как похоронили Дорофея Миныча и поголосили на могиле, Домна Терентьевна поклонилась в пояс провожающим и позвала в свою избу на блины да на кутью.