– А по какому делу – не знаешь? – спросил Козьма Миныч.
– Да там, слышно, из Балахны Якупка Полуехтов приехал от игумна Никольского монастыря Ионы с письмом к архимандриту нашему Иоилю. Вот отец Иоиль и принес то письмо воеводам почитать, что они приговорят.
Когда Козьма Миныч пришел в воеводскую избу, там уж собралось десятка два посадских, и архимандрит Иоиль только что кончил читать посланье Ионы.
Козьма Миныч перекрестился, отдал поклон хозяину и подошел под благословенье к отцу Иоилю. Старичок он был сухонький, седенький, а на ногу легкий – всюду сам бегал по монастырю, потачки никому не давал. Хозяин был. И глазки у него, хоть маленькие, а зоркие и с хитрецой.
– Вот, Козьма Миныч, – заговорил он быстро, тот еще руку ему не успел поцеловать, – пишет мне отец Иона с Балахны, повещает, что поцеловали они крест царевичу Дмитрию Ивановичу, и нас увещает вину ему свою принести и крест поцеловать, не то де на нас придет рать литовских людей, потому как и Муром, и Владимир, и Шуя, и Суздаль поцеловали крест Дмитрию. Только де за Нижним и дело.
– Не только городов на Руси, что Суздаль, да Шуя, да Владимир, – заговорил густым голосом, не торопясь, воевода Репнин, поглаживая широкую бороду, и сверху поглядел на шустрого монаха, словно кучер на чересчур резвую лошадку. – Вон Вологда по сю пору царю Василью Иванычу прямит, и Ярославль, и Кострома. А снизу, по Волге, слышно, Шереметев с большой ратью идет и воров всех побивает.
– Верное твое слово, князь Александр Андреич, – подхватил отец Иоиль. – Смута большая по всей земле. И на чем совершится – не угадать. До нас-то не так и близко. Можно и погодить. Коли Дмитрий Иваныч на Москву придет, поспеем тогда и мы повинную послать и крест поцеловать.
– Гоже ль так-то, отец Иоиль? – недовольно проговорил воевода Алябьев. – Уж коли мы царю Василью крест целовали, надо и помогу ему делать. Есть же у нас тут стрелецкое войско. Чего там ждать, покуда на нас литовская рать придет. Ударим лучше враз на Балахну, а там на Муром, прогоним воров, начинщиков посечем, а народу велим царю Василью вину принести.
Воевода Репнин только головой покачал и поглядел на Козьму Миныча, точно сам не хотел вступаться.
– Погоди малость, Андрей Степаныч, – заговорил Козьма Миныч, – мало ли неповинной крови хрестьянской пролито. Может, допрежь добром сговориться попытать. Послать бы к ним на Балахну гонца, чтобы они к нам от себя кого потолковей прислали, хотя бы Василья Кухтина да Тимофея Таскаева. Мы им тут скажем: как это возможно, чтоб то вправду царевич Дмитрий Иваныч был? Ведомо всем, что Дмитрий царевич в Угличе убит был по наущенью Бориса Годунова, и мощи его чудотворные ноне в Москве в Архангельском соборе явлены и чудеса творят.
– Ведомое дело – вор тот Дмитрий! – нетерпеливо крикнул Алябьев.
– Ну вот, – продолжал Козьма Миныч. – Может, они нас послушают, от того вора отступятся. А покуда на что нам промеж себя драку затевать? Будем попрежнему мирно жить, чтобы и балахонцы в Нижний Новоград ездили со всем, что у кого есть, и мы на Балахну также. А как на Москве царь Василий Иванович сидит, так он бы и был царем и им и нам.
– Правильно ты рассудил, Козьма Миныч, – проговорил князь Репнин, – попытаем. Попытка, говорится, – не пытка. Пиши, Василий Семенович, грамоту, а мы руки приложим да с тем же Якупкой Полуехтовым и отошлем. Только вряд послушают нас балахонцы. Так ты, Андрей Степаныч, времени тоже зря не веди, рать собирай, чтобы врасплох нас воры не застали. Вон с Ростовом, слыхал, что сталось? И все по их плохоте. Никакой у них думы не было, жили просто, без никакого обереганья, а литовские люди в ночи на них и напали, весь город выжгли, людей посекли, а над митрополитом Филаретом надругались – сан с него сняли, в возок с недельной женкой посадили и повезли в Тушино к вору Дмитрию.
Отец Иоиль всплеснул руками, перекрестился и пробормотал:
– Митрополита! Вот грех! Осердился, знать, на нас господь! Молиться надо, братие!
В горнице все тоже перекрестились, один дьяк Василий Семенович не отрываясь писал грамоту в Балахну.
Князь Репнин оказался прав. Балахонцы не послушали посланья нижегородцев и пошли ратью на Нижний. Хорошо, что воевода Алябьев так и рвался в бой и войско наготове было. Как только караульные донесли, что по дороге от Балахны рать идет, он сразу же вывел за ворота стрелецкие полки и посадских, которые своей охотой пошли в ополчение, и ударил на балахонцев.
Горожане высыпали на стены смотреть, что будет. В городе тревога поднялась. А ну как одолеют балахонцы? Может, за ними еще литовские полки идут – разорят тогда Нижний. Купцы лавки стали закрывать, бабы вой подняли. С базара разбежались все. Но скоро те, кто на стенах был, увидали, что нижегородцы одолевают. Балахонцев, должно быть, много полегло, хоть со стен и не разглядеть было, кто падает. Видно было только, что балахонцы стали поворачивать и побежали назад по своей дороге, а нижегородцы за ними.
Алябьев на своем вороном коне поскакал впереди стрельцов. Скоро и не видно их стало.
Разошлись все со стен, торговцы стали снова лавки открывать, хозяйки за стряпню принялись. Прибежал и Нефед домой. Отец его спрашивает:
– А Степка где же?
– Не знаю, – сказал Нефед. – Он со мной на стене не был. Как с утра ушел, так и не видал я его.
– Ты бы его поучил, Козьма Миныч, – сказала Домна Терентьевна. – Вовсе от рук отбился мальчишка. Матки и слухать не хочет. Без отца растет – сирота.
– Дорофей-то тоже не очень его учил, – заметил Козьма Миныч. – А надо. Вот придет, постегаю его.
Но Степка не приходил. И отужинали и спать собрались, а его все не было.
Домна Терентьевна опять причитать принялась. Козьма Миныч послал Нефеда к мальчишкам, с кем Степка знакомство водил. Нигде его не было.
Наконец, уж ночь была, привел Тихон за ухо сына своего Терешку и велел ему сказывать хозяину, что ему Степка говорил.
Терешка ревел благим матом, отец дал ему тумака, а Козьма Миныч сказал:
– Говори, Терешка!
– Степка не велел, – с ревом пробормотал Терешка.
– Говори тотчас! – крикнул Тихон. – Не то всю шкуру спущу.
Терешка еще пуще ревел.
– Брось его, – сказал Козьма Миныч Тихону. – А ты, Терешка, не бойся, ничего тебе не будет. Чего тебе Степка сказывал?
– За ворота Степка сбирался, – всхлипывая забормотал Терешка. – Меня кликал. Да я забоялся… Охота, мол, поглядеть, как страженье бывает.
– Ах он паскудыш! – вскрикнула Татьяна Семеновна. – Убьют его, беспременно убьют. Он бы и Нефедушку увести мог. Вот назола свалилась!
– Помолчи, Татьяна Семеновна, – остановил ее Козьма Миныч. – Домне, мотри, не сказывай. Я пойду в приказную избу, поспрошу, может, там кто знает. А ты, Тихон, не трожь Терешку.
Но Тихон все-таки постегал сына для острастки, и Терешка признался ему, что Степка не взлюбил хозяина их и Нефедку – оттого и сбежал.
Тихон еще постегал сына и строго-настрого наказал, чтоб он про то и думать не смел никому говорить – ни Козьме Минычу, ни Домне Терентьевне или Марфе Дорофеевне.
В приказе ничего про Степку не знали. Обещали Козьме Минычу, коли будет от воеводы Алябьева гонец, спросить его, не видал ли парнишку.
Домна Терентьевна и Марфуша плакали, не осушая глаз, не слушая уговоров Козьмы Миныча – погодить, что гонец скажет.
Дня через три прискакал гонец, привез весть, что до самой Балахны догнал воевода Алябьев балахонцев. Побил народу без счета, а кто жив остался, поцеловали крест Василью Иванычу. А воевода оттуда прямо, не заходя в Нижний, пошел на юг к Мурому, чтобы и Муром от воров отбить и велеть муромцам царю Василью вины принести и крест поцеловать.
Про Степку гонец ничего не слыхал.
Так и пропал Степка.
Часть четвертаяВ Тушине
Долго болел Михалка, уйдя из Тулы, а когда очнулся, зима была. Лежал он в крестьянской избе, баба какая-то молодая за ним ходила, ребятишки пищали, и никак он сперва не мог в толк взять, как он там очутился. Потом понемногу стало ему вспоминаться то одно, то другое.
Вспомнилось, как Иван Исаич обнимал его на соборном крыльце в Туле и наказывал искать Дмитрия Иваныча и с ним за волю биться. Потом не стало Иван Исаича, а он сидел на каком-то крылечке на площади, Невежка его тормошил и тащил куда-то. Потом шли они дорогой уж за Тулой, и Савёлка к ним пристал, все спорил с Невежкой и его, Михайлу, тоже куда-то тащил.
И тут вдруг ясно он вспомнил, что́ Савёлка говорил: только лишь за ворота вышли они всем ополченьем и с посадскими, народ им стал встречу попадаться и сказывали, что неподалеку, в Крапивне будто, стоит сам Дмитрий Иваныч с войском. Савёлка и звал Михайлу к нему, а Невежка не пускал.
Как вспомнил про то Михалка, так за голову схватился. Ну не дурни ли они были! В Туле они сидели, не знали, что Дмитрий Иваныч близко, ну, а как вышли да узнали, им бы сразу стать и сказать: «Не поведем мы Иван Исаича и других к царю Василью, пойдем всем войском к Дмитрию Иванычу». Ну что бы посадские против казаков да мужиков поделали? А они, как бараны, шли да шли, прямо в царский лагерь. Сдали там воевод, забрал их Василий Иванович, колодки набить велел, а из казаков многих тут же стрельцы побили. Мужики больше еще с дороги разбежались. Разве устережешь столько народа. Вот и они с Невежкой и с Савёлкой тоже ушли.
Невежка звал домой. Но Михайла не согласился. Помнил он последний наказ Иван Исаича и из воли его выйти не хотел. Как Иван Исаич до последнего часа за волю бился и голову за нее сложил, так и он будет. Простились они с Невежкой и пошли разыскивать Дмитрия Ивановича.
Пришли они было с Савёлкой в Крапивну – говорят: был Дмитрий Иваныч, да ушел в Калугу. Побрели к Калуге. А тут зима подошла, да и свалился он, Михайла, не доходя Калуги, в Дурасове селе – трясовица привязалась, да такая злая – без памяти целый день пролежал, на другой опамятовался, да слабей малого младенца. Сперва-то никто их с больным не хотел в избу пускать. В последней уж избе по порядку стал Савёлка у бабы Христом-богом проситься. А она говорит: