Надо все-таки первым делом до Дмитрия Иваныча добраться. Недаром Иван Исаич на него всю надежду полагал. Может статься, не поспел еще он. Такое дело тоже враз не сделаешь – весь народ из кабалы вызволить. Дмитрий Иваныч, верно, и не знает, что тем временем ляхи его народ обижают. Как только Михайла дойдет до него, так он все ему и откроет. Скажет, с чем его Иван Исаич послал.
И Михайла зашагал еще быстрее.
От Нижних Котлов, коли прямо на полночь итти, тут скоро и стены московские будут, а малость на восход – Симонов монастырь. Только в Москву-то не хотел Михайла заходить, покуда не узнает, кто там сидит. Решил сторонкой обойти, разузнать раньше, где ж теперь Дмитрий Иваныч, – пришел или нет?
Шел-шел, солнце уж высоко поднялось, ветряки стали попадаться. У одного мельник на завалинке сидел.
Подошел Михайла, спрашивает:
– Это какое село, дядя?
– Семеновское. А ты отколь?
– Издалека я. А что, не слыхал ты, дядя, царь Дмитрий Иваныч с войском не проходил тут?
– Как не слыхать. Промеж людей живем. Не в темном лесу. Сам не видал, врать не хочу. А люди сказывали, за Семеновским шел, по Можайской дороге, на Москву. Войска у него видимо-невидимо. И ляхи со своими воеводами. И казачьи полки с атаманами, и мужицкая рать, что от Ивашки Болотникова осталась. Холопы де все его руку тянут. Он де им волю сулит.
Михайла облегченно перевел дух.
– А в город-то вошел он, Дмитрий Иваныч? – спросил он. – В Москву самую?
– Не-ет, – протянул мельник. – На Москве-то Василий Иваныч сидит. Не пущает. Бились они тут летом, в самые пажинки, сказывали, близко Ходынки. Ну, ни один не одолел. Василий-то царь хотел Дмитрия Иваныча прочь отогнать. Сперва было царские воеводы больно наседать стали, а там и сдали, те их вспять погнали, до самых стен догнали. Еле в ворота заскочили да и заперлись вновь.
– Ну, а Дмитрий Иваныч?
– Дмитрий Иваныч в Тушине лагерем стал. Хочет де измором Москву взять. Чтоб московские люди с поклоном до его пришли.
– Ну, а московские люди как? – не отставал Михайла.
– А я почем знаю! – рассердился вдруг мельник. – Я, чай, не в Москве живу. Чего ты ко мне пристал? Что да как? Проваливай-ка лучше. Не люблю я. Иной придет, расскажет, что видал, с таким и поговорить лестно. А ты, знай, спрошаешь. А из каких сам – не сказываешь.
– Я-то сам из холопов, – примирительно проговорил Михайла.
– Беглый, стало быть, – проворчал мельник.
– Вот мы за Дмитрием Иванычем и идем, – продолжал, не ответив, Михайла. – Сказывали, как на царство сядет Дмитрий Иваныч, так тотчас указ даст, чтобы всем холопам вольными стать.
– Ишь ты, – недоверчиво пробормотал мельник. – Ты лучше к Дмитрию Иванычу к самому в лагерь проберись, да там и разузнай, нечем по дорогам шататься да встречных спрашивать. Другой тебе такого наскажет – не любо, не слушай. Молод ты, парень, видать, – закончил он, смягчившись. – Смекалки-то и нехватает. Ну, иди с богом. В Тушине, сказываю, твой Дмитрий Иваныч стоит. Туда и норови. До́темна придешь… Заголодал, поди?
Мельник вынес большой ломоть хлеба и пару луковиц. Михайла поел, запил квасом – тоже мельник дал – и пошел дорогой, какую он указал.
В селе Семеновском его даже не окликнул никто – уж привыкли мужики, что через село все время брели неведомые люди – благо Михайла не норовил стащить или выклянчить чего.
За селом шла большая Можайская дорога, и по ней медленно ехал отряд воинов на конях, в таких же железных шишаках и панцырях, как на том ляхе, что загряз в трясине под Нижними Котлами.
«Надо быть, ляхи, – подумал Михайла. – А не черные вовсе. Увидали. Пропадать мне, видно».
Наудачу он попробовал, не останавливаясь и не глядя на поляков, пересечь большую дорогу, как наказывал мельник. Сворачивать по дороге на Москву ему не надо было.
Поляки даже не окликнули его.
– Пронес господь, – пробормотал он про себя с облегчением, – видно, они караулят, чтоб на Москву не проехал кто, хлеба бы не провез.
«А там чего это?» подумал он, подходя к небольшой деревеньке, через которую лежал его путь. За околицей в поле была сложена большая каменная печь. Около нее стояло несколько подвод с кулями муки, навалены были кучи хвороста и поленьев, а на козлах положены были доски, вроде длинных столов.
Перед устьем печи толпилось несколько баб с деревянными лопатами и прохаживались два долгоусых воина в красных шароварах, высоких барашковых шапках и с казацкими саблями на боку.
Когда Михайла поравнялся с печью, одна из баб засунула в печь лопату, вытащила оттуда большой боханок хлеба и положила его с краю на стол. Следом за ней подошла вторая и выволокла другой боханок.
«Впервой вижу, что бабы хлеб в поле пекут», подумал Михайла.
– Дядя, – обратился он к одному из казаков. – Чего ж баб на поле согнали хлеб печь?
– А тоби яка справа? – хмуро проворчал казак. – Геть, куда шов, поки не зачапають.
Михайла повернулся, махнул рукой и вошел в деревенскую околицу.
У первой избы старуха, сидя на завалинке, клевала носом, а белоголовый карапуз в пыли у ее ног тягал за хвост пищавшего рыжего котенка.
– Бабка! – окликнул ее Михайла.
Старуха подняла голову и поглядела на Михайлу выцветшими слезящимися глазами.
– Ты чего, сынок? Плохо я слышать стала. Минька! – взглянула она на внука. – Брось котенка. Исцарапает он тебя.
Белобрысый пузырь поднял на бабку большие синие глаза, а котенок быстро прыгнул в сторону и взобрался на плетень. Карапуз открыл рот и сразу же залился голосистым ревом.
– Нишкни, Минька, – проговорила старуха, – мотри, дядя тебя тотчас ляхам отдаст.
Мальчишка на минуту испуганно замолк, а Михайла сейчас же спросил:
– А много у вас тут ляхов, бабынька?
– Ох, и не говори, сынок! Видно, последние времена пришли. И ляхи, и казаки, и невесть какие люди. Житья не стало православному народушку.
– А с чего у вас там за околицей бабы хлеб пекут? Аль печей в избах не стало?
– Как печам не быть, кормилец. Да, вишь, малы стали. Для царя Дмитрия Иваныча хлеба не напечь. Спокон века под Москвой живем, – ворчливо бормотала старуха, – и царей великих видеть сподобились, а такого не видывали. Чай, у царя свои поварни, там царские повара про его обиход и хлебы пекут, и пиво варят, и меды сытят. Николи того не бывало, чтоб баб выгоняли на царя хлебы печь. А вон в Вершинине, слыхать, пиво варят на его ж.
В эту минуту из ворот избы вышел немолодой мужик в пестрядинной рубахе, с веселым курносым лицом.
– Зря ты бога гневишь, матушка, – сказал он старухе. – Тебе б за царя, за Дмитрия Иваныча, век бога молить. Только и свет увидали, как он пришел. Чай, не забыла, каково нам за боярином за нашим жить-то было. Всех почитай похолопил, кабальные понаписал и не выкупишься. А ноне, как Дмитрий Иваныч пришел, в Тушине стал, – обратился он к Михайле, – мы, как прослышали, всей деревней на поклон пошли. Он тотчас до нас двух приставов прислал, – видал, может, за околицей – казаки, – велел на его хлебы печь да холсты про его обиход поставлять, а кабальные все порешил. За им мы теперь, за государем. А боярин наш на Москве, у Василья царя сидит и до нас не касается.
– А другие холопы как? Не слыхал? – спросил Михайла. – Указу такого не было, чтобы всем вольными быть?
– Не слыхал, – сказал мужик.
– То, видно, как на Москву он придет, – проговорил Михайла, – да Шуйского скинет. Я-то, как шел, думал, уж на Москве Дмитрий Иваныч.
– Бился он с царскими воеводами у Ходынки, ну, не одолел на тот раз. В Тушине стоит, войско набирает. К нему, что ни день, идут – и ляхи, и казаки, и мужики. Наберет поболе, надо быть, опять на Москву пойдет. Может, тем разом и выбьет Василья-то. Его-то, слышно, и посадские тоже не жалуют, бегут с Москвы, норовят в Тушино пробраться.
– Вот и мне бы туда, – сказал Михайла.
– Ну что ж, я тебя, коли хошь, провожу. От нас туда на заре обоз пошел, холсты про царский обиход послали. Я на порожней телеге и ворочусь.
– Аниське цельный сундук приданого накопили, – заворчала опять старуха, – половину, гляди, вытаскали анафемы.
– Помалкивай, матушка, – перебил ее сын. – Вновь накопим, благо вольные ноне. Идем, что ли. Дорога-то не так ближняя.
Михайла с новым знакомцем быстро зашагали вдоль порядка к другой околице.
Михайла шел и сам себе не верил, что вот сейчас будет он в лагере Дмитрия Иваныча, которого они с Болотниковым так ждали целый год, который клялся Иван Исаичу всем холопам волю дать, как только придет на Москву. Этих вот мужиков избавил же он от кабалы, сделал вольными. Чего ж не берет он Москву и указ о воле не дает, коли у него такое большое войско и весь народ за него.
И правда, по той же дороге, по какой они шли, народу шло и ехало без числа. И подводы с разной кладью – с мешками зерна, с огородиной, с коробьями. Обозы с лесом, возы сена. Одних они перегоняли, другие сами их обгоняли, – видно, к спеху было. Раза два их обогнали небольшие польские отряды. Один из них ехал медленно, и перед ним русские мужики вперемежку с польскими солдатами гнали целый гурт скота – лошадей, коров и овец.
Чем дальше они шли, тем людней и оживленней становилась дорога. Навстречу ехали больше пустые телеги.
– Близко теперя, – сказал мужик, – вон, гляди, влево-то – деревня, не деревня, – то вроде гостиный посад. Купцы со всей земли понаехали, землянки нарыли, палатки пораскинули, всякого товару навезли. Наши девки не утерпели, бегали, – сказывают, что тебе Китай-город! Чего душа просит – шелки кызыльбашские, пуговицы золотные, конский набор разный. А по рядам польские паны ходят, набирают себе невесть чего. Казаки тоже, богатые есть. Уж мы не пускаем девок. Сманивают черти!
Мужик весело захохотал.
– А там, гляди, вон Москва-река вьется, а в нее Всходня падает, там вон царский стан разбит. Я-то там не был. Хоромы, сказывают, у царя Дмитрия Иваныча что на Москве, – с супругой он там живет. Постой-ка, – перебил свой рассказ мужик. – То никак наши встречу едут. Так и есть, они. Вон на первой телеге кум Демьян. Я к