– Ты, Михалка? – спросил он, усмехнувшись. – Отколе бог принес?
– С Тулы я, – ответил Михайла. – Да ты-то как сюда попал? В полон, что ли, забрали? А Марфуша где?
Степка нетерпеливо передернул плечом.
– Нет мне время. Слыхал, государь в горницу требует. Попоздней заходи, коли хошь. Сюда вот. Спросишь, где сокольничья горница.
Говоря это, Степка поднялся на верхнюю ступеньку, открыл дверь, переступил порог и, раньше чем Михайла успел ответить хоть слово, плотно захлопнул за собой дверь.
Михалка стоял посреди двора и, задрав голову, растерянно смотрел на запертую дверь.
– Михалка! – раздался над его ухом знакомый голос, и дружеская рука хлопнула его по плечу. – Ты чого тут робишь? – спросил Гаврилыч. – А я тоби шукав, шукав, насилу найшов. Ходим до нашого куреня.
– Постой, Гаврилыч. Мне и самому с тобой поговорить надо, – отвечал Михайла. – А только тут один парень с нашей стороны. Дело у меня до него. Он велел попоздней сюда прийти.
– Та який хлопец?
– Сокольничий царский, – пробормотал Михайла, не глядя на Гаврилыча.
– Сокольничий? – удивленно протянул тот. – Хиба ж ты?.. – но он не договорил.
Михайла стоял, опустив голову, и молчал.
– Та я того сокольничого знаю, – сказал Гаврилыч, – Печерица тим разом сказывав, вин, як у царя вечеряють, усе позадь царицы стоить и с соколом. Царице з поварни сырого мяса в чашке несуть, и вона дае соколу. Пийдемо, не за́раз вин вертаться буде.
Михайла махнул рукой.
– Нет, Гаврилыч, и не зови. С ума не идет, что у нас там в наших краях. Може, их всех там побили. Два года я никого с тех мест не видал. Посижу я тут, а как воротится, поспрошу его. У него и пересплю, а наутро разыщу тебя. Ты мне скажи, где вы тут стоите?
Гаврилыч вывел Михайлу на улицу за ворота.
– Вон тамо, – махнул он рукой, – по-за силом землянки нарыты, то наш курень. Та, може, крашче я до тебе приду.
Он кивнул Михайле головой и зашагал вдоль порядка.
Михайла долго стоял и смотрел ему вслед. Когда Гаврилыч свернул за угол, ему вдруг захотелось догнать его, пойти вместе с ним. Долго ль Михайла его знал, а словно родного встретил его Гаврилыч… не то, что Степа.
Но Михайла постарался прогнать эту мысль. «Служба ж у него. Сам царь Дмитрий Иваныч велел прийти».
«Какой он, тот царь?» – мелькнуло у Михайлы. Но сейчас же опять вспомнилась Марфуша, и уже ни о чем другом он не мог думать.
Он поднялся на ступени опустевшего крыльца, сел и задумался.
Сквозь закрытые ставни окон до него, точно издалека, доносились заглушенные голоса. В щель ставня на землю падал слабый луч света.
Михайла прислонился к витой колонке крыльца, над ним что-то колыхалось, изредка задевая его по шапке, точно ветки деревьев. Он так устал, что ему даже не хотелось поднять голову и посмотреть, что это. Он только плотнее запахнул подаренный Маланьей тулупчик. Маланьей? А может, Марфушей? В голове у него путалось.
Узкая полоска света проблескивала кое-где в маленьких лужицах на дороге, точно это всплескивали в лунном свете рыбешки на Имже.
Он еще плотнее прижался к колонке, округлил губы и тихонько засвистал. «Марфуша, Марфуша!» – пело у него в груди и, отдаваясь дремоте, уносившей его, точно волны Имжи маленький ботничок, он свистал и свистал, счастливый, забывший обо всем…
– Так я и знал! – произнес над ним негромко смешливый голос, и крепкая небольшая рука встряхнула его за плечо.
Михайла широко раскрыл глаза и, встретив взгляд Степки, пробормотал:
– Марфуша!
– Какая тебе тут Марфуша! Нашел где свистать. Под окнами у самого великого государя Дмитрия Ивановича, – полусердито, полунасмешливо проговорил Степка.
Михайла только тут вполне очнулся и, испуганно оглядываясь, прошептал:
– Осерчал?
– Кабы царица, Марина Юрьевна, не ушла, верно бы осердился. Ну, а я ему сказал, что это, видно, шляхтич пана Рожинского, так он ничего, велел лишь унять, чтоб государыня не услыхала. Ну, идем, что ли, ко мне, хоть и ночь уж.
Степка потянулся и зевнул, подняв над головой руку, на которой попрежнему сидел белевший в темноте сокол.
– Его тоже в клетку надо, ишь спит совсем. – Он поднес к лицу качавшую головой в клобучке птицу.
Михайла встал и следом за Степкой спустился со ступенек крыльца и пошел к воротам. Дремавший на лавочке у ворот сторож, увидев Степку, молча отворил калитку и пропустил обоих во двор.
Во дворе тоже было пусто. Только у заднего крыльца шептались два голоса. При их приближении из-под лестницы вынырнула какая-то тень, и по ступеням загрохотали сапоги, а из-под лестницы капризный голос певуче крикнул:
– Пшиходзь прентко, – Ки́рилл!
Когда они подошли, дверь за Кириллом захлопнулась, а из-под лесенки вышла нарядная паненка и, высоко задрав задорный носик, быстро пробежала мимо них к другому крыльцу.
– Избаловала Марина Юрьевна своих покоёвых, – пробормотал Степка, поднимаясь на лесенку.
Где-то недалеко вдруг завозились и сердито заворчали собаки.
– То пана Рожинского охота. В сарае заперты. Злющие псы, страсть! – проговорил Степка, оборачиваясь к Михайле.
Отворив дверь, он вошел в темные сени и, махнув Михайле, сразу же свернул направо, к низкой дверце в следующую горницу.
Михайла стоял на пороге, ожидая, пока Степка вздует огонь. Он вспомнил, что Степка называл эту горницу сокольничьей, и ждал, что увидит много клеток с невиданными птицами и других таких же нарядных парней, как сам Степка. Когда же Степка зажег каганец, Михайла увидел низкую, довольно просторную горницу, но почти совершенно пустую. По стене против двери стояла лавка, чем-то покрытая и с изголовьем. Должно быть, на ней спал Степка, так как он бросил на нее свою шапку. У окна висела довольно большая клетка. Степка подошел к ней, отворил дверцу, снял с головы сокола клобучок и сунул птицу в клетку. Сокол широко открыл круглые глаза, повертел головой и развел крылья. Только тут Михайла заметил, что на ногах у птицы была какая-то опояска, и за колечко к ней был привязан шнурочек, пришитый к рукавице Степки. Степка отвязал шнурок от колечка, запер дверцу клетки, а сокол сейчас же слетел на дно и начал пить из плошки воду.
Степка посмотрел наконец на Михайлу и кивнул на скамейку:
– Ну, Михалка, сказывай, как ты сюда попал?
Михайле почудилось, что Степка не больно ему рад и спрашивает больше так себе, для разговору.
– То долгий сказ, Степка, – неохотно отвечал Михайла. – Как в ту пору от мордвы из-под Нижнего ушел я, так все к Дмитрию Иванычу пробирался, ну вот, наконец того, и добрался. А ты-то чего из дому ушел, от Дорофей Миныча?
Круглое лицо Степки вытянулось, веки заморгали, и он пробормотал дрогнувшим голосом:
– Разбойные люди тятеньку убили до смерти и амбары все пограбили.
Михайла перекрестился.
– Экое горе какое! – сказал он. – Злодеи окаянные! Добреющий какой человек-то был… А?.. – начал он, помолчав, но не смог договорить.
– Мы-то все у дяденьки, у Козьмы Миныча, в ту пору жили, – заговорил Степка. – Один он на низу оставался. Хлеба он много закупил, так все стерег. А хлеб-то и свезли весь.
Михайлу что-то кольнуло в сердце. Он вспомнил, что это он уговаривал Дорофея Миныча скупать хлеб и не везти на верх, покуда там нужда не настанет. Неужто с того?
– А когда ж приключилась та беда? – спросил он.
– Да весной, как раз в самую заутреню, в тот год, как ты у нас по осени был.
– Чего ж, мордва, что ли, под Нижним стояла, что хлеб не вывезти было? – спрашивал Михайла. Ему хотелось выяснить, неужто Дорофей всё цены выжидал.
– Какая там мордва? Как ты ушел, так и слуху про нее не было. Потом-то балахонцы поднялись, на Нижний пошли, так то́ уж тятеньки давно и в живых не было.
– Балахонцы? – с удивлением переспросил Михайла. – С чего ж они?
– Да сказывали, Дмитрию Иванычу они крест поцеловали, а наши-то уперлись, не хотели. Алябьев воевода на них ударил со стрельцами. Ну, и посадские которые. И я с ними тоже пошел, – сказал Степка и посмотрел на Михайлу. Он даже приостановился, выжидая, чтоб Михайла спросил что-нибудь или хоть удивился. Но Михайла молчал. – Сказывали, за ими литовская рать идет… – прибавил Степка.
– Неужто взяли Нижний? – со страхом спросил Михайла. Ему все представлялось, что ляхи Дмитрия Иваныча напали на Нижний и забрали в полон всех, может, и Марфушу. А Степка тянет, никак от него не вызнаешь.
– Взяли, как же! – хвастливо перебил Степка. – Да мы их до самой до Балахны гнали! Перебили балахонцев этих – не счесть и велели им Василью Иванычу крест целовать. А там на Муром Алябьев пошел. Тоже бился с ими, чтоб Василью Иванычу крест целовали.
Михайла с удивлением посмотрел на Степку. Выходит, он все за Василья Иваныча бился. Как же он сюда, к Дмитрию Иванычу в стан, попал?
Но Степка, видимо, не замечал или не понимал удивления Михайлы. Он с увлеченьем рассказывал, какой храбрый воевода Алябьев и как он всех побивал, пока не засел в Муроме, заставив муромцев принести вины Василью Иванычу.
– Ну, а ты как же? – спросил Михайла. – Все с Алябьевым за царя Василья бился? Как же ты к Дмитрию Иванычу-то попал?
– Погодь, про то особый сказ будет, – усмехнулся Степка. – В Муроме-то я недолго прожил. Что там в городу-то сидеть? Мы там с мальчишками по огородам да по полям бегали, лук таскали, горох. Кормили-то нас там не больно. А раз, слухай…
– Постой, Степка, – перебил его Михайла, – неужто тебя Козьма Миныч пустил с ратью итти?
– Пустил? Как бы не так. Стал я его спрашивать!
– А матушка Домна Терентьевна и Марфуша?
– Чего ж – матушка? Они там с Марфушей у дяденьки в полном довольстве живут. Мамынька так полагает, что Козьма Миныч Марфуше хорошего жениха высватает.
Степка сказал это нарочно. Он хотел отплатить Михайле за то, что тот зря с расспросами приставал. Михайла действительно сразу замолчал и смотрел на Степку широко раскрытыми испуганными глазами.
Степка отвел от него взгляд и, немного погодя, заговорил: