Баба принесла воды, обмыла его и надела на него чистую мужнину рубаху.
– Ништо, отлежится, – сказала она. – Благодари бога, что жив.
Михайла отозвал бабу в сторону и стал ее спрашивать, как приключилась та беда с его земляком.
– Да вишь ты. Шел он утром с товарищем, а я как раз с ведрами из ворот вышла. Он меня и спросил, где тут государь Дмитрий Иванович проживает. Прислали де их двоих с их села с челобитной к царю Дмитрию Иванычу. Я ему показала, где государев дворец. Пошли они, а тут, как нагрех, собачищ этих вывели. Пан-то этот с крыльца на их глядел. Уж не знаю, что тут было. Кажись, другой-то палкой на них замахнулся, что ли. А пан как закричит: «Ату их! Ату!» Ну, тот-то, другой, кинулся бежать да через плетень и перемахнул. А этот, твой-то, не домекнулся, что ли. Бежит и бежит дорогой. Да где ж, от собак разве убегешь? Вот и накинулись на его. Малость бы еще, в клочья бы разорвали. Мальчонка, нищенка, намедни разорвали же. Голову лишь одну опосля нашли, а то все дочиста сглодали. Истинно волки лютые! А всё полячишки эти проклятые, мирволит им государь Дмитрий Иваныч. Все по-ихнему…
– Ну, завела вновь, – проворчал мужик. – Уймись, говорю! Еще мне за тебя отвечать придется. Мало тебе, что этого вон в избу приняла, – кивнул он на Невежку, – еще язык распустила.
– Что ж, в канаву, что ли, кинуть? Хрестьянская, чай, душа. Богу-то тоже ответ давать придется. Ирод ты, право, ирод. Уж молчал бы лучше.
– Я, что ли, тут с три короба натурчал? Да еще при чужих людях.
– Ты, дядя, не бойся, – проговорил Михайла. – Мы не доводчики. Сору из избы не вынесем. Спасибо вам, что земляка моего приняли. Не дали помереть скаредной смертью. Перед вечером наведаемся к вам опять. Разузнаем чего. Идем, что ли, Гаврилыч.
Выйдя из избы, Михайла схватился за голову и остановился, не глядя на Гаврилыча. Тот дернул его за рукав и сказал:
– Ты ж до мене в курень сбирався. А, Михайло?
– Часу нет, – буркнул Михайла.
– А чого тоби робить? – удивленно спросил Гаврилыч.
– К Степке пойду, спрошу его: это как же так? Хрестьян православных собаками травят? Это с каких же правов? А?
Михайла остановился и в упор, сердито смотрел на Гаврилыча.
– Чого ж Степка? Чи вин знае, чи що? Никто тут ничого нэ знае.
– Да Степка ж там все у царя. Должон знать.
Гаврилыч покачал головой.
– Кажу тоби, никто ничого нэ знае. Чи то лагерь? То не Болотников, Иван Исаич! Видал, вчора коло ворот з Москвы-то люди до его торкались, а вин…
– Ну, ты, Гаврилыч! – оборвал его Михайла. – Про государя Дмитрия Иваныча не моги говорить. Он волю холопам дает.
– Да ты чого? Сказывся? Хиба я що кажу?.. Ось дурный який!
– А этак разве возможно? – вскрикивал Михайла, нелепо взмахивая руками. – Вот я сейчас Степке скажу, пущай он государю скажет: до него, мол, мужики шли, а тот пан про́клятый…
– Ну, ты, Михайло, – перебил его Гаврилыч. – Языком-то не дуже… Тот пан старшой. Государь его ось як почитае.
– Врут они! – неизвестно про кого сердито крикнул Михайла. – Не знает про то государь.
Он не хотел вспоминать, что Дмитрий Иваныч сам стоял на крыльце и хохотал, когда собаки гнались за Невежкой.
Гаврилыч только плечами пожал, но ничего не сказал.
– Вот я тотчас Степке скажу, – продолжал Михайла настойчиво. – Пущай попросит государя, чтоб он тех ходоков допустил, с грамотой. Невежка, чай, скоро встанет. Невежка ему все объяснит. Государь и прикажет, чтоб по-божьи все.
Гаврилыч покачал головой, но опять ничего не сказал. Явно было, что ему не очень по душе все, что тут делалось. Но Михайла не хотел этого видеть.
Когда они поднялись в сокольничью горницу, Степка как раз привязывал шнурок к колечку на ногах сокола, собираясь итти.
– Ты во дворец, Степка? – спросил Михайла. – Так ты скажи там государю, что то ходоки были с наших мест, с грамотой, вот что тот пан собаками травил. Бог да добрые люди помогли, жив Невежка, а грамота у меня. Гляди! – Он расстегнул тулуп и вытащил из-за пазухи сверток. – Так упроси ты государя-батюшку, чтоб он их до себя допустил. Слышь, Степка, Христом-богом моли государя!
Михайла подошел к Степке, схватил его за плечо и так настойчиво говорил, так смотрел на него, что Степке стало не по себе, и он пробормотал:
– Ну чего ты, Михалка! Да, может, государь и говорить со мной не похочет. Царь ведь он, не простой человек.
– А ты в ноги ему поклонись, Степка. Ну, царицу проси. Она ж тебя жалует. Слышь, Степка, не уйду я от тебя, покуда ты того не уладишь. Наши же мужики. Дорофей Миныч того Невежку сколь годов знал. Да и ты его должон помнить, хоть и мальчонкой был.
– Да ладно, скажу я, – неохотно проговорил Степка. – Ты гадаешь, с царем да с царицей что с твоими обозчиками говорить… Ну, да я уж знаю как, – прибавил он, оглянувшись на Гаврилыча.
– Ну, иди, – сказал Михайла, – я тебя тут ждать буду. Садись, Гаврилыч, – прибавил он, опускаясь на скамью.
Степка натянул рукавицу, посадил сокола на палец, надел на него клобучок и, схватив шапку, быстро вышел из горницы, не оглядываясь на незваных гостей.
Михайла с Гаврилычем почти не разговаривали, дожидаясь Степку. Михайла то сидел, понурившись, то принимался ходить взад и вперед по горнице. Гаврилыч участливо взглядывал на него, но не заговаривал. «Вот бы Иван Исаича сюда», думалось ему. Но Иван Исаича не было, а на себя он не надеялся.
Наконец на крыльце застучали шаги, распахнулась дверь, и в комнату весело вошел Степка.
– Ну, Михалка! – крикнул он с порога. – Тащи завтра поутру твоих ходоков!
Михайла весь просиял и торжествующе оглянулся на Гаврилыча.
– Вот спасибо, Степка, – сказал он радостно. – Сейчас пойду, скажу Невежке. Небось, враз поздоровеет.
– Думаешь, легко было? Ого! – заговорил Степка, но сразу же заметил, что Михайла на эти слова точно удивился. – Другой бы, может, все напортил… – продолжал Степка. – А я уж знаю, как с царем да с царицей разговор вести. Я вот тебя, Михалка, ужо проведу. Увидаешь. Близко года я в царских палатах время провожу. Приобык. – Степка сверху вниз поглядел сначала на Михайлу, а потом на Гаврилыча. – Как пришел, гляжу – этот пан Рожинский там. С государыней чего-то по-польскому балакает. Ну, я стал позади, ожидаю. Тут государыня Марина Юрьевна что-то тому пану сказала, видно, послала за чем ни есть. Он и вышел. А я тотчас до государя. Так, мол, и так. Мужики там издалека пришли, просят его царскую милость хоть глазком повидать.
– Ты б про грамоту сказал, – вставил Михайла.
– Дурень ты, Михалка, – оборвал его Степка. – Он бы и не велел пускать. Докучают ему сильно просьбишками. А я так, будто лишь поглядеть охотятся. Ну, он усмехнулся и говорит Марине Юрьевне: «Любит меня православный народ. Ладно, мол, пускай наутро придут поглядеть на своего прирожонного царя и на царицу-красавицу. Им тó радость», – государыне это говорит. Ну, государыня ничего, не осерчала. А тут как раз тот пан воротился, я скорей до вас и побежал. Скажи своим землякам. Да чтоб почистились, не в кружало придут. Государыня оборванцев страсть не любит. Ну, а я побегу. Как бы не хватились.
Михайла встал и как-то неуверенно поглядел на Гаврилыча. Что-то в Степкином рассказе не понутру ему было, а что – он не умел сказать.
– Тильки б того пана нэ було б утром, – проговорил Гаврилыч. – Пийдемо, може, в харчевне борща похлебаем. Тут вона недалеко. А там до Невежки подадимося.
Михайла кивнул. Он только тут почувствовал, как он голоден. Вчера за весь день он ничего не ел да и сегодня с утра.
Когда они, плотно поев в харчевне, пришли в избу, где приютили Невежку, он уже сидел на лавке, и перед ним стоял только что пришедший Нефёд. Хозяйка сидела у окна и чинила изорванный тулуп Невежки.
Оба мужика сильно обрадовались, когда Михайла сказал им, что наутро государь велел им прийти во дворец. Михайла не решился сказать Невежке, чтоб он хорошенько почистился перед тем как итти. Он понадеялся, что баба, чинившая его тулуп, сама позаботится об этом. Он вернул Невежке грамоту и стал расспрашивать их, что у них делается на селе и, главное, объявляли ли им указ о воле? Никакого указа не было. Но по дороге Невежка слыхал, что в тех селах, где бояре стояли за Василья Шуйского, гонцы Дмитрия Иваныча научали мужиков скидывать бояр и забирать себе их скот и все их добро. Они вкруг Княгинина про своего боярина и слыхом не слыхали, должно быть, он в Москве проживал. А лучше им от того не было. Ляхи их вконец разорили и замучили, и они пришли к Дмитрию Иванычу искать на них управы.
– Прирожонный он наш государь, – сказал Невежка, – не может того статься, чтоб не пожалел он свой народ православный.
– Ведомо, – подхватил Михайла, – вот наутро подадите грамоту, государь вас и пожалует.
Гаврилыч открыл было рот, но поглядел на мужика, сидевшего в красном углу, и промолчал.
Долго сидели они, слушая рассказы Невежки, и только как стало смеркаться, Гаврилыч заторопил Михайлу, а то, как стемнеет, некоторые паны спускают с цепей собак, так как бы с ними не приключилось того же, что с Невежкой.
Эту ночь Михайле плохо спалось. Он все ворочался на полу и все думал и передумывал: что-то царь скажет завтра мужикам? Может, и про указ помянет. По крайности Михайла будет знать, что и он теперь вольный, и сможет с ними же отправиться домой. Очень уж он стосковался по родным местам, а главное – по Марфуше. Особенно после того, что Степка сказал про Козьму Миныча. «И то, – думалось ему, – не век же ей в девках сидеть. Она ж и не знает, жив ли я или, может, давно помер».
Как только рассвело, он разбудил Степку и стал его упрашивать, чтоб тот взял его, Михайлу, с собой во дворец.
Степке и самому хотелось похвастать перед Михайлой, как с ним царь и царица милостиво разговаривают. Но когда он оглядывал Михайлу, тот ему казался таким неприглядным в куцом тулупчике и в лаптях, что он никак не мог решиться. Наконец он придумал: