Степка вышел из горницы и через минуту вернулся с узкоплечим, сутулым приказным с маленькими, хитро поблескивавшими глазками и длинным носом.
– Давай ему, что ли, челобитье! – сказал Дмитрий Иванович, недовольно взглянув на Невежку. – Живей шевелись!
Тот сделал шаг навстречу Грамотину и нерешительно протянул ему сверток. Грамотин взял, не глядя, встал, немного отступя от Дмитрия Ивановича, и развернул сверток, покосившись на мужиков.
– Читай, – сказал царь.
– «Царю, государю и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Руси, – быстро и немного в нос забарабанил Грамотин, – бьют челом и плачютца сироты твои государевы, села Ирково. Приезжают к нам, сиротам твоим, многие твои ратные люди из ляхов и нас, сирот твоих, бьют и пытают розными пытки…»
Пан Рожинский передернул плечами и пробормотал:
– Брешут, государь, сироты твои. Какие такие пытки?
Грамотин взглянул на царя, тот кивнул головой, и дьяк продолжал:
– «…и животишки наши, лошади, и быки, и коровы, и кабаны, и овцы, и всякую животину, и платья поимали, а жёнишек, и дочеришек, и детишек наших емлют на работу; а иные девки и жёнки со страсти по лесом в нынешнюю зимнюю пору от стужи померли…»
– От дуры бабы! – пробормотал пан Рожинский.
– «…И в деревню Поддатневу приехав, твои, государь, ратные люди разграбили и выжгли, и что было, государь, осталось хлебца, ржи и овса и тот овес весь перемолотили и в пиво варят, и тот хлеб и пиво нами же в таборы возят и на нас же, на сиротах твоих, правят на себя великих кормов, яловиц, кабанов и овец, а нам, сиротам твоим, взяти негде, стали и наги, и босы, и голодны, и головы приклонить негде…»
– Брешут они всё, государь, а ты слушаешь, время проводишь, – сердито прервал пан Рожинский.
– Много еще там? – нетерпеливо спросил Дмитрий Иванович дьяка.
– Скоро конец, государь, – ответил дьяк.
– Ну, читай да поскорей. Чего ж им, дурням, надо-то?
– «… Милостивый царь, государь и великий князь Дмитрий Иванович всея Руси, покажи милость, пожалуй нас, сирот твоих, и вели нам дати своего, государь, пристава и не вели своим ратным людям в свое, государь, село Ирково и в деревню Поддатневу въезжати и нас, сирот твоих, не вели мучити розными пытки, и детишек и женишек не вели имати, и хлебца нашего достального не вели перемолотити, чтобы мы, сироты твои, от твоих, государь, ратных людей вдосталь вконец не погибли и с женишками и с детишками напрасною голодною смертию с студи и с голоду не померли».
– Чего ж вы хотите-то от меня? – спросил царь, вконец рассердившись.
– А хотят ничего своему государю не давать, – заговорил сердито Рожинский, – и ратных людей не кормить, чтоб за них, хамов, польские ратники даром кровь проливали.
Дмитрий Иванович недовольно передернул плечами.
– Так, что ли? – грозно спросил он мужиков.
Невежка и Нефёд упали на колени, поклонились до земли, и Невежка заговорил, подползая на коленях ближе к царю:
– Государь милостивый, не дай сиротам своим вконец погибнути. Надежа-государь, пожалей сирот своих! Прирожонный наш царь-государь, смилуйся! Заступи! Не дай ляшским ратным людям вконец загубити и разорити нас, сирот твоих. Дай нам в ограду свойово пристава.
– Ну что ж, – внезапно смягчившись, проговорил Дмитрий Иванович и засмеялся, – пристава, это можно! Как ты мнишь, пан Рожинский?
Рожинский нетерпеливо встал и подошел ближе к мужикам:
– Пристава я вам пришлю, хлопы! Он у вас там порядок наведет! Чтобы бабы да девки по лесам не разбегались, а дома сидели да на великого государя полотна ткали. А про оброк ты уж им сам скажи. Гляди, государь, ратным людям с коих пор не плачено! Что ж им с голоду, что ли, пропадать, коли хлопы твои и кормов им давать не будут? Тогда все полки от тебя разойдутся. Чем будешь Москву брать? Гляди сам!
– Нет, как это можно ратных людей не кормить! – быстро и раздраженно заговорил Дмитрий Иванович. – Вы про то и думать не могите! Я же ваш прирожонный царь милостивый! Мы тут за вас кровь проливаем. А вы, дурни, платить не хотите. Страдники! Вот я вас! – кричал он. – Вот как я ворога моего Ваську Шуйского с Москвы прогоню, я тогда по всей земле пир устрою, – успокоившись, весело проговорил он, – чтоб все мои людишки радовались! – Он вскочил и захлопал в ладоши. – Ну, а тотчас идите себе по домам, – облегченно закончил он, – скажите, что видали ясные очи великого государя и он вам милость оказал – велел пристава дать! А чтоб вы – глядите у меня! – ратных людей кормили и нам сюда оброк везли, какой положено! Не то я на вас опалу положу!
Мужики испуганно бормотали чего-то, но государь обратился к Рожинскому и не слушал их больше.
Степка подошел к Михайле и решительно заговорил:
– Ну, забирай своих мужиков! Вишь, и государя видели и просьбишку их дьяк чел. Чего ж им еще?
– Так ведь не пожаловал государь от ратных людей свободить, погибель им от тех.
– Ну уж больше и не проси. Гляди, бояр которых и то не принял государь. Великого патриарха да твоих земляков. Только и всего! Они должны за то век бога благодарить. Ну, идите, идите, недосуг государю! На охоту ехать время.
Михайла и два его земляка поклонились в ноги государю. Тот, видимо, уже забыл про них и о чем-то оживленно разговаривал с Рожинским. Мужики вышли ошеломленные, еще не совсем понимая, что все уже кончено и больше им ожидать нечего.
Когда Михайла с мужиками сошел с крыльца, Невежка остановился, поглядел на Михайлу и сказал:
– Стало быть, вовсе пропадать нам? Али уж на Москву, к Шуйскому податься?
– Да ты чего, Невежка! – сердито крикнул Михайла. – Иван Исаича-то забыл? Чего он говорил? Шуйский боярскую руку тянет. Погоди, дай срок, на Москву как придет Дмитрий Иваныч, безотменно даст всем волю. А ноне ж он вам пристава велел дать.
– Эх ты, Михалка, – сказал Невежка, махнув рукой, – с каких пор дома не бывал, то и говоришь. В каких деревнях пристав сидит, почитай лише нашего.
– Так чего ж вы просили пристава? – удивился Михайла.
– Да вишь ты, Михайла, у нас там прописано – дай, мол, нам, великий государь, свойово пристава, стало быть, православного. А тот, усатый-то лях – слыхал? – говорит: «Погодьте, мол, пришлю, мол, я вам пристава, он, мол, у вас порядки наведет!» А уж про то мы знаем, какие от ляхов порядки. Ложись в гроб да помирай!
Невежка с досадой махнул рукой и, кивнув Михайле, пошел прочь с Нефёдом.
Михайла поглядел им вслед, но ничего не сказал. Ляхи ему самому не по́ сердцу были. Раньше-то он и не знал их вовсе. А за дорогу немало о них наслушался да и здесь с приезда довольно нагляделся. Ишь, налетели, что воронье, на русскую землю, как прослышали, какая у нас тут завируха. «И чего это, – с огорченьем думал Михайла, – Дмитрий Иванович так к им привержен? Горе, что жена у него оттудова. Вот за ней ляхи и тянутся… Опять же, служат они Дмитрию Ивановичу. С Шуйским биться помогают… Да ладно ль только, как иноземцы в наши дела вступаются? Со стрельцами бьются, то так, да и мужиков наших не милуют. Вон Невежка, что́ заговорил: „До Шуйского податься!“ – Михайла, как вспомнил, так опять разозлился. – То-то дурень! А все ляхи довели. Как же быть-то?»
Михайла чувствовал, что у него голова трещит, и ничего он придумать не может. Он опустился по привычке на крыльцо и схватился обеими руками за голову. «Вот кабы Иван Исаич, – в сотый раз подумал он. – Поглядит бывало, и то будто прояснеет».
Михайла не знал, что не один он про то думал.
За Шуйского стояли только крупные бояре – княжата. Даже бояре помельче невзлюбили его. Уж про посадских, про крестьян и про казаков и говорить нечего. От Шуйского все они видели только обиды. Но войну с ним вел один Болотников. А когда Шуйскому удалось хитростью одолеть Болотникова, враги Шуйского рассеялись. Не нашлось никого, за кем бы все пошли, как за Болотниковым.
И вот в это время объявился наконец царь Дмитрий Иванович, которого так ждал Болотников. Кто он такой был на самом деле, никто не знал. Всем хотелось верить, что он «прирожонный» царь, сын Ивана Грозного, и все верили. Шел он, как и первый самозванец, от польской границы, и за ним опять шли польские войска, чтобы помочь ему сесть снова на московский престол. Все и думали, что это тот же Дмитрий, который воевал с Годуновым и был целый год царем на Москве.
Взять сразу Москву ему не удалось. Он разбил свой стан на этот раз в 20-ти верстах, в селе Тушине, и оттуда стал рассылать гонцов по всей русской земле, предлагая всем русским людям целовать ему крест и служить ему против его ворога Василия Шуйского.
«И вы, прирожонные русские люди, – писал он в своих грамотах, – разумейте, свет ли лутче или тьма, нам ли, прирожонному великому государю, царю и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Руси, служити или изменнику нашему холопу Василию Шуйскому? Грех ли лутче творить или правду содевать?»
И, когда получались эти грамоты, большая часть русских городов и сел целовала крест Дмитрию Ивановичу, посылала ему ратников и собирала для него оброк, чтобы только освободиться от Шуйского.
Но вслед за тем в городах и селах появлялись воеводы и пристава из поляков и грабили, обирали и мучили русских людей.
И уже русские люди сами не знали, за кем им хуже жить – за Василием Шуйским или за Дмитрием Ивановичем?
Тушинский лагерь богател, а Россия разорялась.
Михайла пришел в лагерь, когда уже со всех концов государства стекались туда жалобы на притеснения приставов и ратных людей, поляков, а иногда и казаков.
«…Да слух до нас дошел, – писал царь Дмитрий в своих грамотах, – что вы, наши прирожонные люди, блюдетесь наших ратных литовских людей и казаков и от них насильства и убийства и грабежи, и вы б, прирожонные наши люди, отнюдь сумнения в сердцах своих никакого не держали, а были б вы надежны на милость божию и пречистой богородицы и чудотворца Николая, и наше царское великое мое к вам жалованье».
Но эти грамоты никого больше не успокаивали, и многие города уже вновь отпадали от Дмитрия Ивановича и отказывались платить ему оброк.