Холоп-ополченец [Книга 1] — страница 2 из 4

У Болотникова

I

— Караул! Режут! Ой, ратуйте, православные! Не дайте загубить христианскую душеньку! — донеслись вдруг откуда-то отчаянные вопли.

Михайла оглянулся на Невежку.

— Кого это? — крикнул он. — Ну-ка, подгони мужиков!

— А, может, переждать бы за леском? Береженого-то и бог бережет, — пробормотал Невежка.

Но Михайла уже скакал туда, откуда слышались крики.

Невежка покачал головой, но все-таки махнул мужикам, шажком пробиравшимся по выпавшему за ночь глубокому снегу, и пустился следом за Михайлой. Мужики тоже подстегивали заморенных лошаденок и старались не отставать. От Нижнего до Москвы они добирались целый месяц и под конец совсем замучились.

Обогнув край леса, Михайла увидел на дороге двух верховых в высоких бараньих шапках, с саблями на боку. Они что-то делали с путником в длинном балахоне, изо всех сил отбивавшимся от них.

Услыхав топот, один из них поднял голову и крикнул:

— Спросили тебя? Вороти назад! Не то береги голову! — Он повернул лошадь к Михайле, размахивая саблей и не выпуская того, кого держал.

Но тут из-за поворота следом за Михайлой показался сначала Невежка, а потом гурьба мужиков. Нападавшие переглянулись, выпустили из рук добычу и, хлестнув по лошадям, быстро ускакали по дороге.

Михайла подъехал ближе. На дороге стоял какой-то не то нищий, не то монашек. Один рукав длинного балахона был вырван, длинные спутанные волосы почти закрывали лицо.

Когда его отпустили, он откинул волосы и испуганно взглянул на Михайлу. Редкая бороденка тоже вся была спутана и сбилась на сторону.

— Спаси тебя Христос, добрый человек! — заговорил он, охая, прерывающимся голосом.

Немного отдышавшись, он заговорил протяжно, нараспев:

— Напали на меня нехристи окаянные, вороги лютые… Руки вязать начали, саблями грозили. Колотили без милосердия… Тащить хотели. Чуть без покаяния богу душу не отдал.

— Это кто ж тебя так? — спросил подоспевший Невежка.

— Да казаки, милостивец! Рыщут по дорогам, аки лев рыкающий, иский, кого поглотити.

— А ты откудова же бредешь? — спросил Михайла.

— С Симонова монастыря, из-под Москвы, милостивцы. Пограбили наш монастырь воры окаянные с Ивашкой Болотниковым.

— Что ж он, Москву, что ли, взял? — быстро спросил Михайла.

Монашек закрестился.

— Что ты, что ты, милостивец! Почто и говорить такое? Стоит град наш стольный, хоть и прогневили мы господа нашего. За грехи наши попустил господь ворам под самый град наш святой подойти. — Он говорил проникновенно, оглядывая мужиков. Видно было, что он привык, чтоб его слушали. — Ужас и смятение объяли всех! Плач стоит на Москве и стенание! Бегут люди к церквам божиим, молят бога пощадить православных. А ноне… — он приостановился, — ноне владыка пост на всех наложил, и на иноков и на мирян.

— Ты-то и так, гляди, испостился в нитку, — заметил Невежка, окинув взглядом тощего монаха с испитым, точно перемятым лицом. — Небось, бояре-то пожирней будут.

Монах с укором поглядел на Невежку.

— На всех ноне пост наложён, как было некоему мужу грозное видение, — заговорил опять нараспев монашек.

Он провел по лицу рукой и словно расправил его. Как будто куда-то исчезли глубокие морщины, бородка легла вниз, и весь он стал благообразнее.

— Видение? — переспросил сразу присмиревший Невежка.

— Видел он небеса отверстые и бога сил на престоле, и матерь божия одесную его, — говорил монах, глядя в небо, точно и сам он что-то видел там, кроме серой пелены, из которой падали редкие хлопья снега.

Мужики сняли шапки и закрестились.

— Матерь божия молила сына своего за народ хрестьянский. А господь возговорил, — монах поднял руку и повысил голос: — «Несть истины ни в царе, ни в патриархе, ни во всем народе моем! Правых насилуют и грабят, неправедный суд творят. И за то предам их разбойникам на разграбление!» Но матерь божия вновь умоляла господа со слезами, — эти слова монах произнес мягким, задушевным голосом, — и господь сказал: «В последний раз глаголю!» — монах вдруг опять повысил голос — «пощажу их, аще покаются. А не покаются», — гремел он, как дьякон с амвона, — «смертию казню!»

Мужики совсем притихли, не смели надеть шапки, не смели глаз поднять на монаха.

— На четыре дня на всех пост наложён, — продолжал монах, переведя дух, — на весь род хрестьянский — от старцев и даже до грудных младенцев, чтобы укротить гнев божий. Покайтесь и вы, братия, — окинул он строгим взором мужиков, — молитесь господу, чтоб отпустил грехи ваши. А первее всего — пост неослабный четыре дни блюдите!

Мужики со страхом переглядывались.

Один Невежка не сробел. Он покачал головой и сказал уверенно:

— Известно, бог не Микитка, повыломает лытки. Попостимся, что ж. Скоромничают, чай, бояре да собаки. На бога-то положишься — не обложишься. А кому ж такое видение грозное было?

— Некоему благочестивому мужу. Имени своего, по смирению, не открыл он, — промолвил монах.

— А ты, может, знаешь? — спросил Ерема. — Сказал бы. Я б за него поклон положил.

— Молись за благочестивого мужа, коему виденье было, — разрешил монах.

— Мудрено больно, — со вздохом сказал Ерема.

— На бога надейся, да и сам не плошай, — заговорил Михайла. — Царь-то Василий как? Не сбирается на Болотникова?

Монах поглядел на Михайлу.

— Вы на Москву, что ль, пробираетесь, в царскую рать?

Михайла кивнул.

— Многие ратные люди в Москве собрались. Мстиславский князь отряд привел. Князь Воротынский прибыл. Только тот без ратников. А ноне в подмогу большая рать с Двинска идет. Гонец был. Через седьмицу будет. Тут царь на Ивашку и ударит.

— А ты-то куда ж пробираешься? — спросил Михайла монаха.

— Много нас, иноков, — снова затянул нараспев монах, — по всем дорогам ноне послано православным про чудесное видение сказывать и пост налагать. Братцы, — вдруг совершенно другим голосом прибавил он, — может, луковки не найдется ли странному человеку. Хлебца-то подали, а вот лучку нет.

Ерема развязал кошель и протянул монаху свою последнюю луковку.

— Ну, иди с богом, — проговорил Михайла, — а мы дале поспешать будем, чтоб до́темна к Москве добраться. Благослови, отче!

Монах перекрестил Михайлу, а потом и весь отряд и, сказав еще раз спасибо за помогу, пошел в ту сторону, откуда они приехали.

Мужики громко вздыхали, надевая шапки, и покачивали головами.

— То-то, видно, богомолец был, — пробормотал Ерема.

— Ты про кого это? — спросил Лычка.

— Да вот, который бога-то увидал. — Он поднял голову и с некоторым ожиданием посмотрел на небо. — Хошь бы ангела божия когда увидать.

— Выпей чарочку на ночь, може, и увидаешь, — сказал со смехом Савёлка.

Но никто не поддержал его.

— Не греши, Савёлка! Бог-то, вон он! — Ерема уверенно показал рукой на небо. — Живо пристукнет!

— Оно, конечно, — поддержал и Невежка, — бог не свой брат, не увернешься.

Парень нерешительно покосился вверх, передернул плечами, но замолчал.

Невежка догнал Михайлу, молча ехавшего впереди.

— Слыхал, Михалка? — обратился он к нему. — Наш-то князь в Москву поспел.

— Видно, задали ему ходу под Арзамасом, — злорадно заметил Михайла. — Войско-то, вишь, все перебили. Без души, видно, скакал. Упередил нас.

— Ты чего ж монаху-то сказал, что на Москву мы едем? — спросил Невежка.

— А что ж сказать было? Что к Болотникову пробираемся? Он бы тут такого наговорил!.. И то, гляди, напугал наших-то, — прибавил Михайла, покосившись назад.

— Ништо! Ты погоди, я их тотчас от Москвы отворочу.

Невежка отстал от Михайлы и замешался в ряды мужиков.

— А что, братцы, — заговорил он. — Може, нам и впрямь на Москву податься, грехи свои там отмаливать? Князенька наш — слыхали? — там. Он нас приветит. Перво-наперво в холопий приказ отправит, чтоб нам горячих всыпали, а там под свою руку заберет. Живи — не тужи, только князю угождай!

— Почто к князю? — испуганно спросил Лычка. — Мы ж до Болотникова сбирались. Волю добывать.

— Вестимо, волю. Чего ж к князю?

— Нет нашего согласу, чтоб к князю! — раздались дружные голоса.

— А я было думал, вы про волю-то запамятовали. Про грехи больше думка у вас.

— Грехи! — сердито заговорил молчавший всегда Нефёд. — Им хорошо, долгогривым, про грехи толковать. Живут в обителях на дармовых хлебах. У царя да у бояр, поди, пятки лижут, те им вклады на помин души делают… А то еще пост! — прибавил он, помолчав, со злобой. — Хлеб да луковица — не пост, что ль?

Нефёд угрюмо замолчал.

— Ишь Нефёд-то наш осердился как, — заметил Савёлка. — А намедни бабка тебе молочка кружку дала. Небось, выпил?

— Не замай его, — примирительно сказал Невежка, заметив, что Нефёд сердито заерзал на лошади. — Верно он говорит. Чай, у них-то и пост-от не то, что у нас. Михалка-то, чай, у нашего князя в хоромах бывал. Чего он в пост лопает? Рыбину ему подадут, одному не вподъем. Пирогов напекут на постном масле, щец со снетками, взвар. Этак бы и мы попостились, братцы. А?.. Вот как мы их всех перебьем, бояр этих, може, и сами так поживем. Эх-ма! Отвяжись, худая жисть, привяжись, хорошая!

Несколько времени все ехали молча. Смеркалось. Снег перестал. Вдалеке вправо замелькали частые огоньки.

— Москва! — промолвил Михайла. — Ну, а нам, сказывали в Вешняках, сразу за леском влево сворачивать. К ночи, надо быть, в Коломенском будем. Подгоним малость.

Густая пелена снега застлала все кругом. Они с трудом держались дороги. Но перекресток все-таки ясно выделился. Следы полозьев и конских копыт пересекали им путь. Видно было, что по этой дороге уже сегодня немало ездили. Они уверенно свернули влево.

II

Кругом расстилалась одна снежная равнина. Кое-где, то справа, то слева, мигали чуть видные огоньки — какие-нибудь подмосковные деревеньки.

Но конские следы вели все прямо, не сворачивая. Сильно темнело, и Михайла стал опасаться, что до ночи они не успеют приехать в Коломенское. Но вот перед ними начали в темноте вставать неясные очертания каких-то строений. Одновременно сбоку прямо на них выехала лошадь.

— Кто едет? — окликнул их густой застуженный голос.

— К Ивану Исаичу мы, — проговорил Михайла. — Холопы из-под Нижнего. Послужить ему хотим. Как он волю сулит…

— А сколько вас тут? — спросил тот же хриплый голос.

— Полтретья десятка,[3] — ответил Михайла.

— Кто вас знает, что вы за люди, — проворчал караульный. — Эдак всех пускать не гоже.

— Я Ивану Исаичу про Шуйского весть принес. Сказать надо.

— Ты же сказывал, с Нижнего вы. А выходит — с Москвы. Лазутчики, может?

— Отродясь на Москве не бывал, — сказал Михайла. — Тут неподалеку слыхал от выходца из Москвы.

— Чего ж сюда его не приволок, коли так. Иван Исаич сам бы допросил. Казаки наши дозорные поймали было ноне одного долгогривого, да отбил у них цельный отряд. От Шуйского, видно.

Михайла оторопел. Так это он, стало быть, от болотниковского дозора монаха спас? Вот беда-то! Вдруг признает его тот казак, что тогда? Уж лучше сам он Болотникову признается.

— Проводи ты меня к Ивану Исаичу. Я с им поговорю, — сказал он казаку.

— Ладно, — сказал дозорный. — Погоди тут. Как другой дозорный придет, я тебя сведу. Дай только фонарь засвечу.

Казак слез с лошади, привязал ее у ворот, зашел в сторожку, которой Михайла сперва и не заметил, и скоро вышел оттуда с фонарем. В эту минуту с другой стороны подъехал еще казак. Первый окликнул его:

— Кирюха, вот тут к Иван Исаичу просится. Холопов отряд привел. Ты посторожи, а я проведу. Слезай с лошади, ты! — обратился он к Михайле.

Он поднял фонарь, и свет его прямо упал на лицо Михайлы.

— Этого! — крикнул подъехавший казак. — Да это ж Шуйского отряд. Он у меня и монаха отбил на дороге. Ишь ловчага! Лазутчик, стало быть. Отчаянная голова! Куда его к Ивану Исаичу? В темную его.

— Это ты что ж? — подступил к Михайле первый казак. — Да за этакие дела тебе голову с плеч, чортов сын!

Он размахнулся и дал Михайле в ухо.

Михайла пошатнулся, но устоял.

— Стой ты! — крикнул он. — Не от Шуйского я вовсе. И в Москве отродясь не бывал. Спроси хошь мужиков наших.

Казаки захохотали.

— То-то дурень! — крикнул Кирюха. — На своих же мужиков шлется. Да чего с ним гуторить? Вяжи ему руки, Кобчик. Дай я его в темную сведу да Иван Исаичу скажу. А этих в клеть покуда вели отвесть. Кликни наших из сторожки.

Через минуту десяток казаков с саблями окружили спешившихся мужиков и повели их в ворота села.

Казак, опознавший Михайлу, схватил его за плечо и потащил тоже в ворота и по сельской улице мимо темных изб. Вышли на просторную площадь, где стояла церковь.

У начала площади в ряд были выстроены клети. Самая большая была не заперта. Мужиков загнали туда, а Михайлу повели дальше.

— Чего ж не вместе? — нерешительно спросил Михайла. Он думал, что казак ведет его, может, сразу рубить голову.

— Да ты и впрямь жох! Мужики-то, видать, простяги. Ты их научить хочешь. Нет, брат, с ними особо покалякают, а с тобой особо.

У Михайлы немного отлегло от сердца. Стало быть, не сейчас голову срубят. Говорить еще станут.

Между тем они подошли к просторной избе, где светился огонь.

У ворот стоял мужик с дубиной.

— Куда? — спросил он казака.

— Да вот птицу захватил, кажись, немалую. Запру в сарай да Ивану Исаичу доложу.

Мужик посторонился и пропустил их в калитку, окинув Михайлу враждебным взглядом.

Казак привел Михайлу к двери стоявшего отдельно сарая. Когда казак отодвинул засов и впихнул Михайлу, его так и обдало запахом кожи, хоть над дверью для воздуха дыра была прорублена. Дверь сейчас же захлопнулась, и Михайла остался в совершенной темноте. Руки у него были туго стянуты сзади, так что он не мог даже ощупью попытаться угадать, куда он попал. Он сделал несколько нерешительных шагов, наклонил голову, чтоб не налететь на что-нибудь лицом. Под ногами была твердая земля. Вдруг нога его наткнулась на что-то мягкое. Он отдернул ее. Может, живое что-нибудь.

— Кто тут? — окликнул Михайла.

Никто не отзывался.

«Кабы собака, залаяла бы», подумал Михайла и еще раз подвинул ногу. Мягко. Он попробовал шагнуть, но уперся коленом в какую-то мягкую кучу. «Уж не навоз ли?» подумал он, отступая. Но нет, не похоже. Кожей пахнет. Он еще раз подвинул колено. Ну, конечно, шкуры воловьи. «Верно, хозяева раньше кожей промышляли», решил Михайла. Сесть со связанными назади руками было очень трудно. Но не стоять же на ногах всю ночь. Он попытался выпростать руки, но веревка только сильней врезалась в тело. Тогда он повернулся спиной к куче и откинулся на нее. Куча оказалась высокая, сесть на нее не удалось. Ноги его заскользили по земле, и он очутился на полу, опираясь спиной на кучу воловьих шкур. Если б не вывернутые назад руки, сидеть было бы неплохо. Но руки очень мешали. Михайла попробовал подтянуть ноги и повернуться немного на бок. Стало лучше.

«Вот тебе и добыл волю, — подумалось ему. — Пожалуй, и Болотникова не увижу. Скажут, поймали лазутчика, — монаха отбивал, — он и велит голову срубить. Эх! Месяц пробирались где день, где ночь. Корки хлеба иной раз за день во рту не было. Вот и добрались! Говорил Невежка — переждем за леском, — нет, сунулся сам. Эх, Марфуша, посулил тебе через год волю добыть, ан и головы не сносить».

Ему ясно представилось, как Марфуша сидела с ним рядом на лавке в летней горнице, глядела ему в глаза ласково так и руку свою ему на руку положила.

Он закрыл глаза и незаметно для себя засвистал нежно так, переливчато, соловьи так у них над Имжей по весне пели.

Свистал, и на сердце точно легче становилось. Казалось, идут они с Марфушей рука об руку по бережку. Тепло так. Соловьи заливаются. Шиповником пахнет…

Вдруг загремел засов, отворилась дверь. Михайла открыл глаза. Прямо на него падал свет, и чей-то молодой голос спрашивал:

— Кто это тут свищет?

Михайла вздрогнул. Господи! Опять навождение это! И как это не удержался он?

Он не мигая смотрел на фонарь и молчал. Что тут скажешь? Виноват.

— Чего ж молчишь? — продолжал тот же голос.

Михайла поднял глаза и увидал молодое лицо, широко улыбавшееся.

«Смеется, — мелькнуло у Михайлы, — стало быть, не сильно серчает».

— Аль и молвить не можешь, — продолжал тот, — только свищешь? Ну, вставай! Иван Исаич велел привесть тебя. Вишь, сна на его нет.

«Болотников! — со страхом подумал Михайла. — Разбудил, видать. Навязался проклятущий свист! Покажет он мне теперь!»

Он пытался встать, во без рук трудно было. Ноги скользили по сбитому полу.

Парень подошел ближе.

— Ну, ты чего ж? Руки-то у тебя где ж?

Парень приподнял Михайлу за плечо.

— Ишь Кирюха и на ночь-то не развязал, — пробормотал он, помогая Михайле встать. — Ну, идем, что ли. Там как Иван Исаич прикажет.

Он взял Михайлу за плечо и подталкивал его к двери. Отекшие в неудобном положении ноги плохо его слушались.

Парень перевел Михайлу через двор, вошел с ним на крылечко избы, прошел через сени и отворил дверь в горницу.

III

Горница была довольно просторная. В двух светцах горели лучины и освещали сидевшего под окном на лавке мужчину в накинутом на плечи кафтане; под кафтаном видна была синяя шелковая рубаха и плисовые штаны. Небольшая русая бородка окружала худое темное лицо, неестественно большие глаза в цвет рубахи ярко выделялись в нем.

Он внимательно посмотрел на Михайлу.

— Это ты свистал?

— Прости, Христа ради, — заговорил Михайла, путаясь, — и сам не знаю, как привязался проклятущий…

— Кто привязался?

— Да свист этот самый. Сызмальства…

Болотников засмеялся, и сразу все лицо у него совсем другое стало, молодое и доброе, и глаза будто меньше стали.

— Чего ж ты на него обижаешься? Хорошо ты свистишь. Турок вот один похоже свистал, как я по морю ехал в Туречину. Только бывало и забудешься, как его слушаешь.

Михайла с интересом смотрел на Болотникова. Ишь куда его носило! На море! Вот бы рассказал. Но спросить он, конечно, не решился.

Он переступил с ноги на ногу и передернул плечом. Тут только Болотников заметил, что у него связаны назад руки.

— Сидорка! — окликнул он парня, отошедшего к двери. — Развяжи ты ему руки. Это Кирюха ему, видно, связал. Кирюха-то про тебя сказывал, что ты у него монаха отбил.

Михайла кивнул. Парень развязал ему руки, и он с облегчением протянул их вперед и стал тереть одну об другую.

— Ну-ка, скажи ты сам, с чего ты с им из-за того монаха сцепился? Откуда ты ехал-то? С Москвы?

— Из-под Нижнего. С мордвой мы на Арзамас шли, бояр бить.

— Постой, — перебил его Болотников. — Да ты сам-то кто ж будешь?

— Холопы мы князя Воротынского. С обозом в Нижний пришли. Я обоз-то вел, — не утерпев, похвастал Михайла.

— Ты? — удивился Болотников. — Неужто доверил тебе князь? Ты ж вовсе молодой, видно, парень. А не врешь ты? Не слыхал я что-то, чтоб бояре молодых таких холопов в доверенные брали.

Михайле вдруг припомнилось, почему его князь приблизил к себе и как он просвистал казну. Он нахмурился, опустил голову и замолчал.

— Ну, а дальше-то что ж?

Но у Михайлы пропала уж охота рассказывать. Он нехотя пробормотал:

— Ну, мордва нас в полон забрала и казну княжую отобрала.

— Ну, а на Арзамас-то вы чего ж пошли?

— Мордвины пошли, ну и нас сбили. Сказывают, коли всех бояр побить, царь Дмитрий волю всем даст.

Михайла опять оживился и с ожиданием посмотрел на Болотникова.

— Царь Дмитрий Иванович, как на Москву приедет, всем холопам волю даст, — сказал Болотников. — Я и сам, мальчонком, холоп был князя Телятевского, а нонче воеводой стал. Царь Дмитрий Иванович меня поставил. А князь Телятевский и сам тоже Дмитрию Ивановичу привержен, с Шуйским воюет.

Михайла слушал, и радость все сильнее охватывала его. Стало быть, правда всё. Недаром они сюда пробирались. Но вдруг он вспомнил свою вину перед Болотниковым.

— Прости ты меня, Христа ради, — заговорил он быстро, прямо глядя на Болотникова. — Попутал нечистый. Едем это мы. Вдруг кричит кто-то благим матом: «Ратуйте, православные! Не дайте душу загубить!» Поскакал я, гляжу — двое с саблями, в шапках бараньих напали на нищего. И невдомек мне, что с Москвы тот идет, от Шуйского. Думал, — уж прости ты меня, — ограбят да и зарубят бродяги нищего. А тут мужики наши выехали. Казаки-то и пустились наутек. Только и всего.

— А ты монаха-то этого спросил, откуда он?

— Как же, спросил. С Москвы он.

— Так чего ж ты сам, когда ко мне ехал, с собой его не прихватил?

— Вот не домекнулся, да и на поди. Сам себя ругаю, — с досадой сказал Михайла.

— Чего ж он сказал-то тебе? — спросил Болотников.

— Да сказывал, будто видение там какому-то одному было, и владыка на всех за то пост наложил.

— Ну что ж, пущай попостятся, — заметил Болотников. — А больше ничего?

— Еще сказывал, что Мстиславский князь на Москву пришел и Воротынский, только тот без ратников. А через седьмицу большую рать из Двинска ждет Шуйский. Гонец прибежал. Как де та рать придет, так он сразу на тебя и ударит.

— Вон что! — вскричал Болотников, вскакивая. — Ноне-то на Москве войска, стало быть, мало совсем. Тут-то нам на них и ударить. Завтра ж поход объявлю! — Он возбужденно ходил по комнате, видимо, совсем забыв про Михайлу. — Расколотим стрельцов, а Ваську вон выгоним. Завтра ж на Москве будем! Как подмога придет, так нипочем нам Москвы не взять. — Подняв голову, он взглянул на Михайлу. — Это ты молодец, что про то дознался, — сказал он ему. — Кабы мои казаки сюда того монаха приволокли, он бы, анафема, утаил, наверно, про то. А тебе-то и выболтал. Так и сказал, что через седьмицу большую рать ждет царь на Москву?

— Так и сказал, — подтвердил Михайла. — Он-то так располагал, что мы тоже на Москву идем, Шуйскому в помогу. Я ему так повестил, с того он, надо быть, и сказал. А там, как он ушел, мы тотчас на Коломенское и свернули.

— Ишь ты! Так ты, выходит, хитрей, чем я полагал. А чего ж сразу мне не доложился, как пришел? То весть-то важная.

— Хотел я, — сказал Михайла. — Да меня твои казаки не пустили. Лазутчик де, говорят. Голову срубить хотели.

— Ну, не враз, — усмехнулся Болотников. — Все бы мне доложились. А холопы, что с тобой пришли, тут? Сколько их?

— Да полтретья десятка, — сказал Михайла. — В клеть их заперли.

— Ну, поди и ты к ним до утра. Чай, тоже трусу празднуют. А утром я с тобой потолкую. В самую ты пору пришел. Молодец! Сидеть не придется. Сидорка, отведи его да не запирай — не варнаки, свои ж, холопы, волю добывать пришли.

Михайла повернулся. Болотников еще раз прошелся по комнате, потом остановился, провел рукой по лбу и пробормотал про себя:

— Эх, не заснуть мне! А надо бы перед завтрашним. — Он поднял глаза на уходящего Михайлу и сказал ему каким-то другим голосом: — Слушай ты, — как звать-то тебя? Не спится мне чего-то. Не посвищешь ли ты мне малость?

Михайла досадливо передернул плечами.

— Дался им тот свист, — пробормотал он про себя. — Тоже посмеяться надумал, — и он решительно зашагал из горницы.

Вслед ему раздался смех Болотникова.

Сидорка вывел Михайлу на улицу, где перед избой, отведенной Болотникову, стояла большая клеть.

Парень отодвинул засов, впустил Михайлу и сразу захлопнул за ним тяжелую дверь, не сказав ни слова. Он, видно, тоже торопился досыпать.

Мужики спали вповалку на соломе. Михайла сделал несколько шагов и сразу наткнулся на чьи-то ноги в лаптях. Шагнул вбок и наступил на босые ноги.

Ноги дернулись, и испуганный голос забормотал:

— Господи Иисусе! Кто ж то по ногам ходит?

— Ты, Ерема? — спросил негромко Михайла. — Подвинься малость, дай-ка и мне лечь.

— Да это никак ты, Михалка, — пробормотал Ерема. — А мы было гадали, не иначе как голову тебе срубили. Ну, ложись, господь с тобой. Вот тут, коло Нефёда.

Михайла стал на колени, стащил с себя армяк, сунул его между головами Еремы и Нефёда и с наслаждением протянулся на мягкой соломе. Через минуту он уже спал, забыв и про свист и про Болотникова.

Ерема еще долго ворочался, бормотал перепутанные слова слышанных в церкви молитв, кряхтел, охал, но наконец тоже заснул.

IV

Громкие крики, ругань, топот множества ног разбудили спавших мужиков.

Из-под двери пробивалась узкая полоска света, рассеивая ночной мрак. Перепуганные спросонок мужики торопливо натягивали на себя армяки, обувались.

Михайла первый вскочил, подбежал к двери, налег плечом и распахнул.

Яркий свет морозного утра потоком ворвался в клеть, и вслед Михайле раздались удивленные голоса:

— Михалка! Откуда взялся? Увели ж его голову рубить. Ишь живущий!

Но Михайла не слушал. Он стоял на пороге, стараясь разобрать, что такое случилось.

У крыльца избы Болотникова шла остервенелая свалка.

Сперва Михайла никак не мог разобрать, кто с кем дерется. Все орали в голос. Но сквозь крики и вопли до него донеслось вдруг жалобное овечье блеянье. Он присмотрелся и увидел, что в самой гуще свалки несколько мужиков рвали из рук у казака большого барана. Другие казаки вступились за своего и расталкивали мужиков. Но мужиков все прибывало, и дрались они ожесточенно, пытаясь вырвать барана.

Из-за спины Михайлы просовывались головы обозчиков.

— Гляди, гляди, — кричал Савёлка, — разорвут барана-то! Казак-то саблю тащит.

— Ишь, казаки волю взяли, — подхватил Лычка. — Барана, стало быть, у мужика спер, бродяга.

Раздалось отчаянное блеянье барана, ручьем хлынула кровь, и мужик, державший барана за рога, откинулся назад, взмахнув вверх баранью голову. Казаки загремели хохотом и поволокли прочь баранью тушу.

Но обозленные мужики кинулись на них, и опять завязалась рукопашная схватка. Савёлка, оттолкнув Михайлу, бросился туда же и замешался в толпу мужиков.

Со всех сторон на площадь бежали мужики с топорами, с косами и казаки с саблями. Сквозь визг, вопли и топот вырывались крики:

— Сюда! Наших бьют!

— Ратуйте!

— Вконец ограбили, басурмане!

— Хуже приказных!

— Лупи их, ребята, саблями!

Вдруг распахнулась дверь избы, и на крыльцо вышел Болотников.

Суконный кафтан был надет в рукава и туго стянут поясом, шапка сдвинута назад. Глаза показались Михаиле совсем черными. Он ступил два шага, выхватил саблю и крикнул властным голосом, перекрывая гомон и визг толпы:

— Стойте вы, черти! Слушай меня! Казаки!

Толпа стала понемногу распадаться на части. Свалка кое-где обрывалась. Казаки совали сабли в ножны. Крики затихали. Но вдруг из толпы вырвался мужик, все еще державший за рога баранью голову, и бросился к крыльцу с криком:

— Заступи, кормилец! Что ж это будет! Сладу нет с казаками.

Сейчас же из толпы поднялись крики:

— Моченьки нашей нет!

— Грабят пуще приказных!

— Уйми ты басурманов своих.

— Всех баранов свели!

— Бычка зарезали!

— Чого ж? Чи с голоду нам пропадать, чи як? Ничого нема! — раздались ответные крики.

— Ни жита, ни паляницы. Галушок не с чого сварить.

— Хиба ж так по-божьи? Всю скотину переведемо!

— Молчать! — крикнул Болотников так грозно, что на миг вся площадь замерла. — Свару затеяли. Волю добывать сошлись, а барана не поделили. Срам глядеть на вас. Эй, вы, холопы! Воли хотите? А кто со стрельцами биться будет? Чай, за вас казаки поднялись. А вы чего ж? И кормить их не хотите? Велел я вам на каждый десяток по барану выдавать. А вы жалеете. Небось, с приказными да с боярами свару не затеете. Велят — последнего барана дадите да еще кланяться станете. А я вам волю дать хочу, чтоб не было вовсе холопства на Руси. Вырезать всех бояр и добро их поделить. Любо ль то вам?

— Любо! Любо! — раздались дружные голоса. — Веди на бояр! Головы сложим!

Болотников еще раз оглянул площадь. К нему протискивались казаки и окружали крыльцо.

— Спасибо, Иван Исаич, — проговорил седоусый казак. — С голоду вовсе заморили мужики.

— С голоду заморили, — повторил Болотников. — Так ты б, Гаврилыч, мне пришел сказать, я бы вновь велел выдать вам сколько положено. А вы — грабить! Вы у меня глядите! Аль вы и вправду воры да бродяги?

— А чого ж, колы добром не дають, Иван Исаич! — крикнул кто-то из толпы казаков.

— Не жрамши биться не станешь, — подхватил другой.

— Сказывал я, — повысил голос Болотников, — по барану на десяток выдавать станут. А самовольства не потерплю. Слыхали? Кто грабить станет — голову срублю! Тотчас в поход надо, а вы спозаранку драку завели. Вон к нам с Нижнего отряд привел князя Воротынского холоп беглый. Тут ты, что ли? Как звать-то тебя?

— Михайлой! — радостно отозвался Михалка.

— Так вот, — продолжал Болотников, — дознался тот Михайла по пути, что через седьмицу большую рать с Двинска Шуйский ждет и сразу, как придет она, на нас ударить ладит. Ну а я упредить его хочу. Завтра ж на Москву двинем. К Пашкову Истомке в ночь гонца послал, чтобы он со своими дворянами с вечера на Муромскую дорогу выходил — сторожить, не пришла бы к Шуйскому с Мурома да с Владимира подмога. А там в Москву б пробился со мной разом.

— А как дворяне на нас оборотятся! — крикнул, сам не зная как, Михайла.

— И то, — поддержал его кто-то из толпы. — Как на дворян положишься? Ляпунов, гляди, к Шуйскому ушел. А тоже с нами охотился за Дмитрия Ивановича биться.

— То так, — отозвался Болотников. — Они, дьяволы, всегда против нас оборотиться готовы. А и одним нам не осилить Шуйского. Пущай до времени Истомка подсобит. А вот из наших бы кто туда ж пошел, повестил бы нас, коли он недоброе замыслит.

— Пусти меня, Иван Исаич. Заслужу! — крикнул опять Михайла. Ему не терпелось показать скорей Болотникову свою верность.

— Ладно, ступай. Забери своих и еще охотников кликни десятка с два. Тотчас и выходите. Кони-то у вас есть?

— Есть! — весело откликнулся Михайла.

Расталкивая соседей, он бегом бросился к клети — собирать обозчиков и вызывать охотников.

V

У дверей клети Михайла увидел Лычку и послал его собирать своих мужиков. Но своих было мало. Болотников велел еще десятка два охотников прихватить. Звать казаков Михайла не решался. Не пойдут за ним. Еще насмеются. Лучше бы из мужиков тоже — холопов за Болотниковым много пришло. Михайла оглянулся. Неподалеку на бревне сидел молодой парень и старательно завязывал обмотки лаптей.

— Ты откудова? — спросил его Михайла. — Холоп или вольный?

— Из-под Серпухова мы, — охотно заговорил парень. — Баранникова, Иван Степаныча, холопы. Старый-то, отец евоный, ничего был — жили, не обижались. А этот чисто аспид, змей горынец. Не то что кои закабалились, а кои и вольные были — похолопил. С приказными снюхался, сказывает: врут де они — у меня на их кабальные есть, холопы, мол, мои исконные. Чего будешь робить? А тут как раз Иван Исаич мимо шел. Прослышали мы, да и снялись, десятка с два нас, мужиков, да и пошли за ним. Бабы реветь было принялись, а мы им: все одно пропадать, а коли волю добудем — вернемся, може, свет увидаем.

— Хошь с нами Истомку Пашкова караулить? Иван Исаич велел мне своих полтретья десятка взять да еще десятка с два охотников.

— А что ж, — отозвался парень. — Не чем здесь стоять. Кликну своих. Вот с конями как быть? Пешие мы пришли.

— Пешим нельзя, — сказал Михайла. — Ты повести своих и погоди меня тут, я спрошу Иван Исаича.

Михайла пошел к избе, где стоял Болотников. На крыльце его уже не было, Михайла поднялся на ступеньки, но у дверей его остановил Сидорка.

— Ты куда? — спросил он. — У Ивана Исаича есаулы казачьи. Занятый он.

Михайла объяснил свое дело.

— Ты Гаврилыча спроси, — посоветовал ему Сидорка. — Он насчет лошадей все понимать может. Иван Исаич ему доверил.

Гаврилыч, старый казак с сивыми усами, тоже беглый холоп, но уже давно ушедший из-под Мурома на Северскую Украйну и вполне сжившийся с казачьим укладом, пошел за Болотниковым, как только он кликнул клич, еще в Путивле.

За двадцать с лишком лет он привык к постоянным походам, без них казаки скучали, а тут еще Болотников сулил всем волю, — стало быть, и холопам, сбежавшим в казачьи курени. А к тому же по дороге можно и панов пограбить, казны себе раздобыть.

Михайла разыскал Гаврилыча на площади в кучке молодых казаков.

— Северьян Гаврилыч, — обратился к нему Михаила, — Сидорка сказывает, Иван Исаич тебе препоручил насчет лошадей.

— Чего насчет лошадей? — хмуро спросил Гаврилыч.

— Да вишь ты, — продолжал Михаила, — посылает нас Иван Исаич Истомку Пашкова караулить, велел мне десятка два мужиков прихватить. Есть у меня на примете. Охотятся. А коней у их нет. Пешие за Иван Исаичем убегли.

— То-то дурни! — пробормотал Гаврилыч, сплюнув. — Волю добывать пийшли, а коней у свого пана добыть не сдюжили. Що? Це ты взявся Истомку караулить? Не дюже велико, видать, вийско у тебя. Два десятка мужиков, та и те пешие.

Казаки кругом захохотали.

— А на що им кони? — крикнул кто-то. — На ухватах та на кочергах верхом поскачуть.

Михайла сердито оглянулся.

— Не хочешь пособить, я к Иван Исаичу пойду, — сказал он Гаврилычу. — Мои-то полтретья десятка на конях все, а тут из-под Серпухова вызвались еще, так у тех нету.

— Ну-ну, — примирительно проговорил Гаврилыч. — Треба коней, так мы добудемо. Идем. Тут в Коломенском из мужиков богатеи есть, по три да по четыре пары коней держуть. Все одно приказные отберуть, так по крайности на божье дило.

Михайла с Гаврилычем пошли по селу. Гаврилыч кивал встречным мужикам, но в избы не заходил. Наконец он остановился перед одной избой с расписными наличниками на окнах и, кивнув Михайле, отворил калитку и вошел во двор. Двор был просторный, окруженный прочными постройками. Два дюжих парня вилами и лопатой выгребали навоз из открытых ворот конюшни, а третий спускался по приставной лестнице из сарая с большой охапкой свежей соломы. На крылечке избы стоял маленький старичишка с седой бороденкой и покрикивал на рослых сыновей.

— Здорово, Финогеныч, — проговорил казак, подходя к хозяину, — От Ивана Исаича мы к тебе. Вот отряд малому велено под Москву весть, а коней у их нехватаеть. Два десятка добрать треба. С тебя, Финогеныч, две пары следует.

Старичишка всплеснул руками и заверещал озлобленно и униженно:

— Да что ты, Гаврилыч, побойся бога! Две пары! Что ж мне Христовым именем, что ль, побираться? Без лошадей, сам понимаешь, все одно как без рук мужику. Чего стали, полоротые! — крикнул он визгливо на сыновей. — Зачиняйте ворота!

Парни торопливо выскочили из конюшни и стали затворять ворота. Гаврилыч подошел ближе и, придерживая створу, сказал, посмеиваясь:

— Не торопись, Микитка. Все одно, Финогеныч, животы твои у нас на примете. Вели-ка крашче добром вывесть. Не обедняешь. Давай каких хошь. Как сами придем выбирать, наикрашчих заберемо. Чуешь?

— Ой, да будьте вы прокляты, анафемы! — завизжал старик. — Вот нанесло на горе нам лютых ворогов. Средь бела дня граблять хуже приказных.

— Ото дурень! Видали? — заговорил сердито Гаврилыч. — За их кровь проливаймо, чтоб их, дурней, от панов да от приказных вызволить. А воны лежать соби на печи, та й поступиться ничем не хочуть. О, хай у тебе приказные усих коней позабирають, та й самых якомусь пану в кабалу здадуть! Ну, ладно, пидемо, Михалка, до другого кого, а про сего Финогеныча Иван Исаичу кажу. Нехай вин с им сам балакае.

Гаврилыч повернулся спиной к хозяину и решительно зашагал к воротам.

Старичишка, видимо, не ожидал такого быстрого оборота, а старший сын подскочил к нему и что-то испуганно зашептал на ухо.

Старик сердито отмахнулся от него и, дернув себя за бороденку, крикнул:

— Гаврилыч, а Гаврилыч, погодь! Чего ж ты в избу ко мне зайти не хошь? То не по-суседски… Заходи, аль такое дело так враз делается? Посидим, хозяйка нам пирогов даст да вина поставит, мы то все и обсудим.

— Ты мене зубы не заговаривай, стары́й. Казав я тоби — мене десять пар коней до вечеру добыть треба. Як уси мене потчевать стануть, я и до утра не оборочусь. Кажи зараз — чи даешь коней, чи — ни? Даешь — выводи, а ни — нам и балакать с тобой часу нема. Прощевай!

Финогеныч вертелся, как на горячих угольях. Маленькие глазки его злобно поблескивали, а старческие губы растягивались в униженную просительную гримасу.

Гаврилыч уже подошел к воротам и взялся за скобу калитки, но Финогеныч, часто семеня ногами, сбежал со ступенек крыльца, догнал его и, оттолкнув шедшего сзади Михайлу, заговорил дребезжащим голоском, то хватая его за плечо, то низко кланяясь его спине:

— Помилосердуй, Северьян Гаврилыч. Аль на тебе креста нет? Слыхали мы, сам ты с мужиков. Аль позабыл, каково в нашем звании с конем расстаться?

Гаврилыч повернулся. В лице у него что-то дрогнуло. Он минуту подумал. Но сразу же, окинув взглядом двор и избу, проговорил хмуро:

— С конем! Та хиба ж у тебя одна чи дви коняки? У тебя их може десяток. Две пары дашь, три застанутся.

— Ну, ладно, не говори, что старый Финогеныч Ивану Исаичу не радеет. Бери пару! Ивашка, — повернулся он к сыну, не давая Гаврилычу вставить слово, — выведи чалого да Машку. Вот кони, так кони! Не скажешь, что скупится Финогеныч.

Ивашка оглянулся на отца с лукавым блеском в глазах, но Финогеныч сердито замахал на него руками:

— Ну! Чего стал? Жалеешь? Сказано, веди!

— Поглядим, — степенно заметил Гаврилыч, — какова первая пара. А там и вторую определишь.

— Да что ты, Гаврилыч! Какая такая вторая? У нас же на том и сговор с тобой, чтоб с меня пару. Слыхал, парень? — обернулся он неожиданно к Михайле. — Про пару лишь и разговор был.

Михайла удивленно посмотрел на него, но все же сказал решительно:

— Бытто как про две пары Северьян Гаврилыч спрашивал.

— То так. Это ты правильно, — охотно признал старик, — а там, как у нас полюбовного согласу не получилось, я предлог сделал на одну пару. На том и порешили, — скороговоркой закончил он, не оглядываясь на Гаврилыча.

В это время ворота конюшни открылись, и Ивашка вывел во двор двух лошадей. Гаврилыч внимательно оглядел обеих. Старик не сводил с него глаз и, заметив, что тот уставился на правого коня, неодобрительно поджав губы, сейчас же крикнул сыну:

— Ивашка, гляди, чего ж это чалый на правую переднюю малость припадает? Самый наш борзый конек… Постой-ка я погляжу.

Он быстро подбежал к лошади, поднял правую переднюю ногу и наклонился над ней.

— Ну, так и есть! — крикнул он. — За вами не догляди лишь. Ишь, под копытом шип у нее. Ну вот, вытянул я, теперь живо подживет, шибче прежнего побежит.

И он с торжеством показывал всем щепочку, которую будто бы вытащил из лошадиной ноги.

Гаврилыч покачал головой и сказал:

— Я тебя, Финогеныч, наскрозь вижу. Плут ты, хоть и старый. Ну, ладно, приводи перед вечером пару, та гляди, щоб ни якая не припадала, а там глядеть будемо. Як я наберу ще девять пар, твое счастье. А ни — ще пару заберу. Так и памятуй. Пидемо, Михайло. Нам ще не мало ходыть. Богатеи ваши не дуже Иван Исаичу радиють, а у биднякив коней нема.

VI

Гаврилыч с Михайлой проходили целый день, и везде Гаврилыч до седьмого пота уговаривал богатых мужиков выдать Ивану Исаичу пару коней. Только один мужик, ведший с водопоя двух лошадей, как услышал, что Болотников посылает передовой отряд на Москву, так сразу же предложил своих лошадей, только б и его тоже забрали. Гаврилыч с радостью согласился. На ходу мужик рассказал, что у него не осталось ни кола, ни двора. Был он вольный, жил справно, пахал землю, платил оброк. А тут подошли голодные годы, первый кое-как перебился, а на второй все проел — зерно съел, скот порезал. Зима долгая, ребятишки перемерли, баба по миру пошла, вернулась на весну, пахать надо, а взяться на чем — скота нет, зерна нет, соху и ту соседу за хлеб сбыл. Ну, а тут научили добрые люди кабальную дать помещику. Он де все справит, а там отработаете с женой и опять вольные станете. Да какое! Вот четвертый год холопами стали. Прошлый год жена понесла, думали, снова ребята будут. А тут управитель гонял ее, гонял, как на сносях была, ну и скинула, и сама померла, и младенчик с ней — сынок был. Вот коней пара осталась. А на что они? На свет бы не глядел. Так и положил — с Иван Исаичем итти. Он, сказывают, бояр вовсе извести хочет, чтоб и звания их не осталось, проклятущих.

Гаврилыч шел впереди, а Михайла заслушался мужика и отстал немного.

Они уже подходили к церковной площади, когда их перегнал целый поезд саней. Сани прочные, будто и не деревенские, коврами накрыты — его князь в таких выезжал, — гусем запряжены, которые четверней, которые и шестериком. Едут лихо, кони снег взметают. В санях по-двое сидят, в шубы заворочены. Передние с Гаврилычем поравнялись, спросили чего-то и стали к той избе приворачивать, где Болотников стоит.

Михайла отвел лошадей в соседний двор, куда Гаврилыч велел всех коней собрать, мужика свел в клеть к своим обозчикам, сказал Невежке, чтоб покормил его, а сам побежал в избу к Болотникову.

Не терпелось ему узнать, что за люди такие понаехали, откуда и за каким делом.

Посадские подъехали к избе Болотникова.

Когда Михайла вошел в избу, там набралась куча народа. Приезжие сидели в красном углу. Их было шесть человек — степенные, длиннобородые, в длинных кафтанах. Гаврилыч, которого сразу разыскал Михайла, сказал, что это посадские из Москвы, приехали кой о чем побалакать с Иван Исаичем, а его как нагрех нет — ушел в дальний конец села казачьих коней в загоне осмотреть перед походом, все ли ладно. За ним уж пошли, а покуда с ними ведет беседу старший казачий есаул Касьян Печерица.

— Так ты сказываешь… — говорил один из приезжих, постарше других, с сивой бородой и бородавкой под левым глазом. «Точь-в-точь в Кстове на постоялом дворе у хозяина», подумал Михайла — …сказываешь, скоро ждут Дмитрия Ивановича?

— Як не скоро, — ответил сидевший через стол от приезжих усатый казак с закинутым за ухо чубом. — За́раз! Тильки и дожидае, як Иван Исаич на Москву придеть. Та того не долго ждаты. С Иван Исаичем мы усю Русь пройшлы вид нашей Украины и до самой Москвы, так вже назад не повернем. Иван Исаичу уси города сами ворота видчинялы. А де воеводы непокорство робылы, Иван Исаич тильки подойде з нами та з холопами, стрильцы, як ти зайцы, по степу тикают. Чи забулы, хлопцы? — Печерица повернулся к двери, где толпились казаки.

В ответ раздался дружный хохот.

— Го-го-го! Нэ можуть воны против Иван Исаича!

— Не родився ще той воевода, що нашего Иван Исаича побье! — с одушевлением кричали казаки.

Михайла радостно оглядывался. «Так вот как они про Иван Исаича понимают!» думал он с гордостью.

— С Иван Исаичем каждый биться будет! — крикнул кто-то из толпы мужиков. — Топоров да вил нехватит, кулаками да зубами драться будем, а уж его не выдадим! Коли он велит, голыми руками Москву возьмем, на стены влезем!

— Да уж с Иван Исаичем мы…

— Батько он наш! — кричали со всех сторон и холопы и казаки.

Посадские пожимались и переглядывались. Не очень им понутру было все, что они слышали. Они не знали, как свести разговор к тому, за чем они собственно приехали. Восторженная преданность Болотникову сильно смущала их.

— Чего ж не едет, когда так, Дмитрий Иванович? — спросил один из приезжих, когда крики немного затихли.

— Як мы Ваську з Москвы прогонимо, та москали крест Дмитрию Иванычу поцилуют, так вин за́раз и прискаче, — заговорил опять Печерица. — Ляхи, сучьи диты, с його грошей просять, що де воны йому далы, як вин ще тим разом на Москву ишов.

— То дело десятое. Казну мы тотчас добудем, — заговорил опять старик с бородавкой. — И ляхам заплатим, лишь бы дома сидели, до нас не торкались. Тут иная справа. — Старик погладил бороду и оглянулся на своих спутников, точно не решаясь высказать самое главное.

Сидевший с ним рядом посадский, с реденькой рыжей бородкой и востроносым морщинистым лицом, быстро закивал ему головой, точно ободряя, и даже шепнул, пригнувшись к его плечу:

— Сказывай, Карп Лукич, сказывай, как было говорено.

Старик недовольно отстранился и проговорил вполголоса:

— Знаю сам, Патрикей, не встревай. Так вот, — продолжал он громко, повернувшись к Касьяну Печерице, — разговор у нас был на Москве промеж посадских людей. Не с руки нам Шуйский, Василий Иваныч. Жмет сильно нашего брата. Княжата лишь в чести. Они его выкрикнули. Он без их ни шагу. Дмитрий Иваныч — наш царь, прирожонный, царских кровей. Ему что бояре, что простой народ — все свои, кровные, московской земли, русске, стало быть, люди. От него нам обиды не было. Только б ляхов не приводил. Да еще… — Он опять остановился, точно никак не мог решиться выговорить еще что-то.

Все бывшие в избе притихли и, не сводя глаз, смотрели на него.

— Кабы сам государь Дмитрий Иванович был тут, иной бы разговор. А вот что нам сумнительно. Иван-то Исаич листы на Москву шлет. Царские пристава ловят их да жгут. А всё есть, которые и припрятать удалось. Черный народ читает да и бунтуется. Разговор идет, что на бояр он и на посадских, кои побогаче, холопов подымает — чтоб, значит, бояр побивали, а посадских грабили.

В эту минуту из толпившейся у дверей кучки казаков выскочил юркий человек с маленькой бороденкой и торчащими, точно у летучей мыши, ушами. Подскочив к столу, он быстро заговорил, не дав раскрыть рта сидевшим против приезжих степенным казакам:

— Как это возможно, чтобы грабить посадских! Это никак немысленно. Бояр, то правда, Иван Исаич не жалует. А посадские, особливо ежели они Дмитрию Ивановичу да Ивану Исаичу помогу сделают, первые ему други.

— Гляди-ка, — вскричал сидевший рядом с Карпом Лукичом востроносый посадский, — да ведь это никак Вдовкин Олуйка! Ты как к Иван Исаичу прибился, Олуйка? Ты ж в Нижнем Новегороде жил. У Козьмы Миныча в приказчиках был, помогал ему гурты гонять.

— Какие ноне гурты, Патрикей Назарыч! — жалобно проговорил Вдовкин, но сейчас же спохватился и продолжал: — Прирожонному государю, Дмитрию Ивановичу, послужить надумал. Вот Иван Исаич ноне на Москву идет, Дмитрию Ивановичу дорогу прокладает, и я, стало быть, Дмитрию Ивановичу крест целовал… А это, чтобы посадских грабить, — это вы занапрасно, Карп Лукич! — продолжал он, обращаясь уже непосредственно к самому важному из приезжих. — Особливо ежели такая ваша милость будет, чтобы, то есть, вспоможение сделать…

Но тут сивоусый казак выпрямил плечи и отмахнулся от маленького Вдовкина, как от надоедливой мухи.

— Тебя кто просив тут журиться? Ни якой грабижки Иван Исаич робить нэ буде. Ось вин и сам иде, — прибавил он, оглянувшись на дверь.

Толпившиеся у двери расступились, пропуская Болотникова, снявшего шапку и не спеша подходившего к столу.

— Здорово, гости дорогие. С чем приехали? — заговорил он, садясь на лавку и чуть насмешливо оглядывая приезжих.

Посадские неуверенно переглядывались между собой. Они не таким представляли себе Болотникова.

Все молчали.

— Что ж на Москве? — заговорил наконец сам Болотников. — Кому ноне крест целовать сбираетесь? То истинному царю, Дмитрию Ивановичу, целовали. А как его бояре согнали, — Шуйскому Василию поцеловали. Короткая у вас, видно, память.

— У их, Иван Исаич, — вставил Печерица, — видно, кто ни поп, тот батька.

Карп Лукич сверкнул из-под бородавки сердитыми глазами на казака и заговорил, обращаясь к нему:

— То вы, вольница, вертаться навыкли — то к Москве тянете, то к ляхам, а мы завсегда своему прирожонному царю служим. Да когда нет его… а бояре сказывают — убили де его. Что будешь делать… ну, к своему боярину и приклонились, как допрежь того к Годунову, Борису Федорычу.

Печерица с досадой откинул чуб и отвернулся.

— Вы больше бояр слушайте, — заговорил Болотников. — Они вам опять татарину велят крест целовать. А прирожонного царя, Дмитрия Ивановича, знать не хотите? Невместно, чай, ему под стенами стоять, дожидать, покуда пустят.

— Да где ж он, Дмитрий-то Иваныч? — заговорил опять Карп Лукич. — Мы б ему со всем усердием… Знак бы хоть какой подал.

— Я сам его видел, — твердо сказал Болотников. — Вот как тебя вижу.

Приезжие пошевелились, точно с облегчением перевели дух, и уставились на Болотникова.

— Воеводой меня Дмитрий Иванович назначил. Велел к Шаховскому итти, тот де уж войско набрал. А там на Москву, Шуйского согнать. Не желает он второй раз войной на Москву итти. Пускай де ему ране крест поцелует народ московский.

— Мы что ж…

— Мы завсегда…

— Прирожонный царь, — забормотали посадские.

Но востроносый Патрикей все подталкивал Карпа Лукича и что-то шептал ему в ухо. Карп Лукич только нетерпеливо отодвигался.

Тут вдруг опять из-за плеча Болотникова вынырнул юркий Вдовкин и заговорил негромко, боязливо взглядывая на Болотникова.

— Как государя Дмитрия Ивановича чортовы ляхи жмут, казны с его требуют…

Болотников сердито взглянул на него.

— Ты тут чего, Олуйка? Спросили тебя? — проговорил он недовольно.

Но посадские, видимо, почувствовали после слов Вдовкина облегчение.

— То так, Иван Исаич, — заговорил степенно Карп Лукич. — Коли государю Дмитрию Ивановичу от ляхов утеснение, мы завсегда со всем нашим усердием могим казну тебе предоставить…

— Мне казны от вас не надо, — оборвал его Болотников.

— Для государя Дмитрия Ивановича, — повторил Карп Лукич.

— Та й нам, Иван Исаич, — подхватил Печерица, — коней треба подкупыть, видав — у деяких казакив кони попадалы, а москали не дають.

— Ты меня спроси, Иван Исаич, — выступил из толпы Гаврилыч. — Цильный день по селу ходив — вон с им, — показал он на Михайлу. — Двух десятков коней набрать не мог. Не дають бисовы диты…

— Мы о том посля говорить будем, — недовольно прервал его Болотников. — Не о том сейчас разговор.

— Пошто унимаешь, Иван Исаич? — сказал Карп Лукич. — Мы с дорогой душой тебе помогу сделать желаем. Только лишь… — он снова запнулся и неуверенно посмотрел на Болотникова.

— Ну? — проговорил тот, не сводя с него пристальных потемневших глаз.

— Так что больно черный народ бунтуется, Иван Исаич, — видимо, решившись, твердо заговорил наконец Карп Лукич. — Как твои листы прочитают, так и бунт подымают. «Дай срок, говорят, вот Иван Исаич придет, мы и у бояр и у вас, у посадских, кишки повыпустим».

Болотников передернул плечами.

— А ты сам мои листы чел? — спросил он.

— Не приводилось, Иван Исаич, — ответил тот. — Царские пристава ловят их. И кто чтет — тоже хватают.

— Ну вот, а кабы прочел, — сказал Болотников, — видел бы, что холопов я на бояр подымаю, — то так. Свободить их вовсе Дмитрий Иванович сулит, как на Москву придет. А про посадских людей и разговору нет. Как это можно — свой стольный город зорить, торговым людям обиду делать? Про то и думки у государя нет.

Лица посадских посветлели.

— Спасибо на добром слове, Иван Исаич, — сказал Карп Лукич. — Так мы, стало быть, и посадским повестим. Когда ж прикажешь ждать государя Дмитрия Ивановича?

— А вот я завтрашний день на Москву пойду. Коли одолею стрельцов да Шуйского выгоню, тем же часом за Дмитрием Ивановичем гонца пошлю.

— Одолеем, как не одолеть! — загудело в толпе у дверей.

Болотников радостно оглянулся и кивнул казакам.

Московские гости подымались, смущенно переглядываясь. Предстоящий бой, кто бы ни одержал верх, не мог их радовать. Как бы то ни было, надо было скорее отправляться во-свояси.

— Будь здоров, Иван Исаич, — проговорил кланяясь Карп Лукич. — Так мы на тебя в надежде. Ты нас грабить не прикажешь.

Остальные посадские тоже вставали и кланялись. Болотников отвечал им.

Казаки отходили к стороне, переговариваясь между собой. Один Вдовкин суетился, бросаясь от одного к другому, и что-то торопливо нашептывал. Все, к кому он приставал, пожимали плечами, покачивали головами, но в конце концов все от него отмахивались.

Наконец, видя, что гости направляются к дверям, неугомонный Вдовкин бросился к Иван Исаичу и попробовал в чем-то убеждать его. Болотников так грозно посмотрел на него, что он, как ошпаренный, отскочил.

Но в ту же минуту, заметив, что Болотников заговорил с Гаврилычем и не обращает на него внимания, Вдовкин подскочил к востроносому посадскому, узнавшему его, и проговорил торопливо:

— Патрикей Назарыч, вот вы домой собрались, а разговору окончания не сделали. Иван Исаич на грабижку не подбивает, оно так. И казны не требует, оно тоже — сам сказал. Ну, а все ж, что до казаков, кабы им допрежь похода казны дать — верней бы было. Народ дикой, ну и оголодали, то правда. Как тут не пограбить? Как бы беды не вышло?

Патрикей приостановился и дернул за рукав Карпа Лукича. Тот недовольно оглянулся.

— Карп Лукич, ты послухай, что тут Олуйка сказывает.

Высокий седобородый купец сверху вниз поглядел на юркого Вдовкина.

— Как бы тут, твое здоровье, — подобострастно засуетился тот, — ошибочки не вышло. Иван Исаич, что говорить, от своего слова не отказчик. А казаки, те особо. Тот, Печерица, приметил, может, помалкивал все. А он у их главный — есаул. За вольность они стали, — то так. А я так полагаю: казаку первая забота — грабить кого ни есть. Кабы ты Иван Исаичу казны пожаловал, — хучь бы, сказать, на коней казацких, — оно бы верней. И дале бы посулил, как грабижки не будет.

Карп Лукич на минуту задумался.

— Как ему дашь, когда не берет?

— На людях-то оно будто не того… — пробормотал Вдовкин.

— Ну ты, юла, спроворь дельце — за нами не пропадет, — проговорил Карп Лукич.

Вдовкин закланялся и быстро юркнул в толпу, окружившую Болотникова. Посадские медленно пробирались к сеням.

Вдовкин вынырнул из-под локтя Печерицы и прошептал, становясь на носки, в ухо Болотникову:

— Не серчай, Иван Исаич, Карп Лукич с тобой перемолвиться желает.

— Что ж? Это можно. Вороти их, а я казакам скажу, чтоб вертались.

Вдовкин с отчаяньем уцепился за плечо Болотникова:

— Пошто, Иван Исаич? Пущай идут. Карп Лукич с очей на очи с тобой перемолвиться желал.

— Тайностей промежду нас нет, — громко сказал Болотников, стряхнув с плеча руку Олуйки. — Что мне, то моим есаулам пущай сказывает.

Казаки подошли ближе, но Вдовкин уже юркнул между ног и метнулся к двери. Вслед ему раздался громкий хохот.

Посадские не стали больше ждать. Они поняли, что дело не выгорело, и поспешно вышли на крыльцо. Подкупить Иван Исаича оказалось не так просто.

Болотников и старшие казаки пошли следом проводить гостей.

Через две минуты московский поезд помчался в сгустившихся сумерках по улице Коломенского, подымая снежную пыль.

VII

Михайла, распределив приведенных мужиками коней между серпуховскими холопами и велев всем покормить лошадей, подробно расспросил про дорогу и в ночь вывел свой небольшой отряд из Коломенского, в обход Симоновского монастыря, к Муромской дороге. Там перед Покровскими воротами должен был, по уговору с Болотниковым, стоять Пашков со своими ратниками и не допускать в Москву подмогу с Муромской стороны.

Как только рассвело, вывел из Коломенского свое ополчение и Болотников.

Солнце вставало, золотя впереди главы Симоновского монастыря и бесчисленные купола московских церквей, и Болотников, став на коне в воротах Коломенского, пропускал мимо себя бесконечные ряды мужичьего войска. На солнце весело сверкали косы, вилы и топоры, покачивались над головами цепы; мужики шли не в ногу, но с такой силой и стремительностью, что, казалось, они все сметут перед собой и никакое препятствие не остановит их.

Болотников твердо верил в них. Да и как мог он не верить? Ведь они шли за свое кровное дело. Они все знали, что если царем будет Василий Шуйский, никогда им не видать воли. Не на то выкрикнули его бояре, чтоб он отнял у них холопов, лишил их всего их богатства. Хоть бы и сам он, испугавшись Болотникова, посулил волю холопам, бояре никогда ему не позволят. Дмитрий Иванович — дело другое. Он прирожонный царь, Грозного царя Ивана сын. Ему никто не указ. Сядет на родительский стол, и ему что бояре, что мужики — все равны, все его слуги верные. Не от бояр его сила. Захочет волю холопам дать, никто ему указывать не посмеет. А он Болотникову твердо сказал: как придет на Москву, так первым делом указ о воле даст.

Иван Исаич не один раз говорил про то и мужикам и казакам. Знали они хорошо, что первым делом надо Ваську Шуйского с царского стола согнать. Тогда и Дмитрий Иванович на Москву придет.

Мужики густыми толпами валили к Москве, а за ними, сдерживая вычищенных, накормленных лошадей, выступало казачье войско. Болотников выстроил их за мужицким ополчением, чтобы они поддержали тех, если они дрогнут под напором стрельцов.

Только бы им войти в город. Болотников был уверен, что там все боярские холопы и вся городская беднота и голытьба станут за него.

Но и Василий Шуйский знал про то и больше всего боялся, чтобы Болотников не пробрался в самый город. Племянник царя, молодой воевода Скопин-Шуйский, со своим полком стал за Симоновым монастырем. Сам царь, толстый, рыжебородый, с маленькими подслепыми глазками, тоже надел воинские доспехи, сел на боевого коня и выехал впереди Большого полка через Калужские ворота. За ним тесными рядами стояли стрельцы с пищалями, с саблями на боку — лучшее московское войско.

Когда показалось ополчение Болотникова, по рядам стрельцов прокатился хохот.

— Ты чего ж баб не прихватил? — кричали из передних рядов. — Они б еще с ухватами да с кочергами вышли. То-то страсти!

— Свинцу-то на их жаль. Дай мы их так саблями побьем да конями потопчем.

Царь махнул рукой, и лавина стрельцов ворвалась в густую толпу мужиков, рубя их направо и налево. На первых порах мужики храбро отбивались. Они хватали стрельцов за ноги, стараясь стащить с седла, рубили топорами лошадей, зацепляли всадников косами, били их по головам цепами.

Болотников носился всюду, подбодряя мужиков, бросаясь впереди казаков туда, где мужикам приходилось плохо. Он надеялся отбиться от стрельцов, прорваться к городским воротам и ворваться в Москву хоть и с небольшой кучкой. Тогда дело его было бы выиграно. Только бы к Шуйскому не пришла подмога, только бы Скопин-Шуйский не явился. Он храбрей всех московских воевод. Пока перед городскими воротами один стрелецкий полк, он может еще одолеть. И Болотников, не щадя себя, бросался в самую гущу свалки, подбодряя своих и наводя ужас на стрельцов. Он был везде, и где он был, там враги в смятеньи разбегались.

Уже стрельцы начинали подаваться. Казаки следом за Болотниковым то тут, то там выскакивали вперед, чуть не к самым воротам. Шуйский с тревогой оглядывался на выдававшиеся углом стены Симонова монастыря. Оттуда должен был показаться отряд Скопина-Шуйского и, ударив на Болотникова, решить дело. Если он замедлит, придется трубить отбой, чтобы стрельцы отошли к воротам. А то эти отчаянные, того и гляди, прорвутся к воротам, и тогда Шуйскому придется плохо.

А Скопин-Шуйский все не шел, хотя его самого давно уже подмывало вмешаться в сражение. Но впереди него, против Покровских ворот, стоял Истома Пашков со своим большим и сильным ополчением. Того и гляди, он пойдет на приступ, а в Москве почти не осталось войска — один небольшой отряд князя Мстиславского. Пашкову ничего не стоит смять его и ворваться в Москву. Нет, Скопину-Шуйскому невозможно было уйти отсюда, пока неизвестно, на что решится Пашков.

Не один Скопин-Шуйский наблюдал за Пашковым. Михалка со своим маленьким отрядом с утра пробрался по кустам и буеракам в обход полка Скопина-Шуйского и стал в перелеске, откуда ему было хорошо видно ополчение Истомы Пашкова. Сам Михалка, не слезая с коня, стоял у опушки и ругательски ругал себя:

«И с чего я, дурень, вызвался стеречь Пашкова? Там, поди, у Болотникова дерутся. Может, в Москву уж прорвались, а я тут стою столбом и галок считаю. И все я так — сунусь, не спросясь брода! Скажет еще Болотников — вызвался, чтоб от боя уйти. Мы тут, скажет, бьемся, а он цельный день проклажается. У, дурья башка! — злился он на себя. — Может, тот Истомка верней меня, а я, вишь, затеял сдуру стеречь его».

Пашков стоял себе против городских ворот, выстроив свое войско, как для боя. Войско у него хорошее — куда Болотникову. Впереди рядов восемь стрельцов, с пищалями, с саблями. Сколько человек в ряду, Михайла никак не мог сосчитать, все сбивался. Много. Всего, наверно, сотен пять. А за стрельцами дворяне на лошадях, многие в латах, с наколенниками. Этаких не то что стрела, и пуля не пробьет.

Вдруг распахнулись ворота, и оттуда выступил отряд князя Мстиславского и сам он впереди. Видел его Михайла у своего князя. Молодец-молодцом. Конь под ним так и играет, доспехи жаром горят. И стрельцы за ним один к одному, с пищалями тоже.

Михайла так задергал коня, что он чуть его на землю не сбросил, и крикнул своим:

— Ну, ребята, тотчас биться будут! Это тебе не мордва, не побегут от города. Да и мы им поможем.

Сразу вся досада у Михайлы прошла, кровь так и заходила. Вот сейчас биться начнут!

Но битва что-то не начиналась. Стрельцы шли и шли из ворот, а Пашков все будто выжидал чего-то.

Михайла дергал коня. Не мог в седле усидеть. Так бы и подтолкнул Пашкова.

— Ну! Чего ты стоишь? Ну! — бормотал он про себя. — Ну, живей, пусти своих стрельцов, покуда те не все вышли. Живо сомнешь их, а там и в город ворвешься. Ну же! Чего ждешь? Может, Болотников уж и ворвался. Наша б и была Москва.

Но Пашков, видно, не торопился. Вот уж и все стрельцы Мстиславского вышли. Сам Мстиславский перед ними на коне гарцовал, точно смеялся над Пашковым. «Ну, бери меня! Вот он я! Не боюсь тебя!»

И Пашков тоже вперед своих выехал.

— Чего они один на другого поглядывают! — возмущался Михайла. — Вдвоих, что ли, биться хотят? Долго ль еще примеряться будут? — У самого Михайлы руки так и зудели. Он уж и меч вытащил. Так бы и кинулся в свалку. «Ну, кажись, начинается».

Пашков махнул своим, что-то крикнул им — не слыхать что — и повернул коня к Мстиславскому.

Михайла тоже дернул повод и выехал на опушку. Чего ж прятаться? Все равно сейчас рубиться начнут, и они кинутся туда же.

Но Пашков подъехал к Мстиславскому, а тот стоит, ждет и даже меча не вынул… Заговорили!

— Господи! Да что же это? — чуть не вслух крикнул Михайла. — Чего ж говорить-то!

А они говорят себе да говорят. Пашков рукой махнул — на своих показал, а Мстиславский руку ему протягивает.

У Михайлы дух занялся. Глазам своим он не верил. «Ведь это ж Шуйского воевода — Мстиславский-то! — хотел он крикнуть. — Господи! Да неужто ж и вправду передался Истомка! Ах он сволочь! Проданная душа!» Своими бы руками разорвал его Михайла. Так бы и кинулся на него.

А уж и мужики сзади зашевелились:

— Гляди-ка, гляди, Михалка, — крикнул Невежка, — Пашков-то, пёс, чего делает! Не хочет биться, анафема!

Мстиславский еще чего-то сказал Пашкову, потом к своим обернулся, крикнул, и они сразу же стали отходить от ворот к стороне. А Пашков к своим подъехал и тоже что-то говорить стал.

«Погоди, сволочь! Вот они тебе сейчас накладут, — злорадно думал Михайла. — Ну-ка, ребята, сбросьте-ка его с коня да запинайте ногами, а в того вон, в воеводу-то, пальните хорошенько из пищалей! Эх, нет у нас пищалей. Я б ему тотчас в самую морду запалил!»

Но стрельцы слушали Пашкова молча, а дворяне выехали вперед и окружили его.

Потом дворяне закричали чего-то, а может, и стрельцы тоже — не разобрать, — и все потянулись в ворота.

Михайла, сжимая кулаки, повернулся к своим. Он весь был белый, на глазах у него сверкали злые слезы, и голос обрывался, когда он заговорил:

— Вот сволочь, ребята! Недаром из дворян. Станут они за нашего брата кровь проливать! Как же! Живо промеж себя снюхаются, окаянные!

— Ну, а нам теперь как, Михалка? — спросил Невежка.

— Чего нам? С Болотниковым-то что станет? Окружат его теперь, в полон заберут. Скопин-то, гляди, тут стоял, Истомку, собаку, сторожил. Видно, хотел на него сзади кинуться, как он биться начнет. А теперь ему ждать нечего, сразу повернет на наших. Ты тут, Невежка, постой. А как уйдут они, скопинские-то, вы тоже за ними проберитесь, может, и поможете где. А я что есть мочи поскачу, упрежу Иван Исаича.

Михайла кивнул своим, подобрал поводья и поскакал опять кустами и ложбинками в объезд войска Скопина.

На скаку он все оглядывался на них, и ему казалось, что и там начинается движение. Стрельцы подтягивали подпруги лошадей, другие тушили разложенные в средине костры. Михайла только подгонял изо всех сил лошадь. Ему надо было проскакать в объезд верст пять, чтоб выехать на южную сторону Москвы, к Калужским воротам.

Вот за Симоновым монастырем перед ним открылась наконец равнина, и на ней он увидал мечущихся в разные стороны людей, и пеших и конных. Он немного придержал лошадь и старался разобрать, где тут свои, где чужие, кто кого осиливает и, главное, где сам Болотников. Скорей надо ему сказать, а то как Скопин ударит.

Он оглянулся на городские ворота. Там, неподалеку от ворот, стояла кучка — бояр, должно быть: нарядные все и кони разубранные. А уж один конь так и горит, точно в золоте весь. А сидит на нем брюхатый какой-то, ноги врозь, и кафтан по самые пяты, а вверху латы золотые. Не сам ли уж царь Василий? И к нему как раз, видно, гонец подскакал, из ворот выскочил, и что-то ему заговорил.

Царь послушал, а потом подозвал окольничего, что-то ему сказал, и тот поскакал к полю, где бились стрельцы с мужиками и с казаками.

Михайла посмотрел туда же, и сразу перед ним мелькнула гнедая лошадь Болотникова, гнавшегося за каким-то стрельцом. Михайла поскакал наперерез поля к нему, держа в одной руке повод, а другой размахивая над головой мечом.

— Иван Исаич! — вопил он, стараясь перекричать шум, лязг, топот, визг и крики дерущихся. — Иван Исаич! Сюда!

Наконец Болотников как будто услыхал его и, бросив стрельца, поскакал навстречу Михайле:

— Ты чего? — крикнул он, подъезжая.

Михайла повернул коня, чтобы выравняться рядом и крикнул ему в самое ухо:

— Беда, Иван Исаич! Передался Мстиславскому Истомка. На глазах у нас с ним рядком в город въехал и весь свой отряд увел. А Скопин к тебе поворачивает. За мной следом идет.

— Ишь, падаль! — прокричал Болотников. — Ответит он мне. Когда так, скорей назад в Коломенское! Кричи мужиков, веди прямо в Коломенское, а я с казаками от стрельцов отбиваться стану и вас нагоню.

Хотя ни Болотников, ни Михайла не сказали никому, с какой вестью он прискакал, но за ту минуту, пока они говорили, что-то уже успело измениться на поле. Стрельцы точно ободрились и с новыми силами наседали на противников. У мужиков же точно руки ослабли.

— Истомка Передался! — крикнул кто-то, и сразу в рядах мужицкой рати началось смятение.

Мужики бросали вилы, топоры и бежали во все стороны, стараясь увертываться от настигавших их стрельцов.

Многих стрельцы похватали в плен, другие разбежались по полю. Михайла скакал за ними, убеждая их бежать к Коломенскому.

Болотников не растерялся.

— За мной, казаки! — крикнул он и с такой яростью ринулся на стрельцов, рубя их своим тяжелым мечом, что они опять дрогнули и попятились.

Казаки кинулись за ними и стали напирать на стрельцов, оттесняя их к городским стенам.

Гоняясь за стрельцами, Болотников все время взглядывал на стены Симонова монастыря. Вот из-за угла показались всадники.

Болотников круто осадил свою лошадь и громко крикнул:

— Назад, казаки! За мной!

И, не оглядываясь больше, он резко поворотил коня и поскакал полем к Коломенской дороге.

Еще не понимая, что случилось, казаки невольно поворачивали лошадей и скакали следом за ним.

Через полчаса остатки отряда, так весело выступавшего утром, уныло въезжали в ворота Коломенского.

VIII

— Мужики здесь? — спросил Болотников, увидев Михайлу у ворот Коломенского.

— Которых не побили да в полон не забрали, те здесь, — мрачно сказал Михайла. — Из моих осталось…

— Где ж они? — перебил Болотников.

— Ужинать пошли.

— Поспеют! — крикнул Болотников. — Кличь их скорей! Надо городьбу чинить да вал поливать. Небось, разом заявятся гости незваные.

Казаки повели убирать лошадей, а Михайла побежал в село.

«Ишь ведь вновь не домекнулся, — ругал он себя на бегу. — И как это он обо всем думает, — удивлялся Михайла. — Кабы не он, я бы, кажись, белугой ревел, как нас так расколотили, а он, вишь, наново биться готов. Не сломить его Ваське Шуйскому! За им и у нас у всех силы прибудет».

В просторной избе, рядом с болотниковской, сердобольная баба кормила обозчиков. Расстегнув армяки и тулупы, они уселись вкруг длинного стола и с наслаждением ели жирные щи с бараниной.

Михайла, запыхавшись, ворвался в избу и закричал, еле переводя дух:

— Ребята! Иван Исаич кличет! Один он там на валу! Те-то, московские, идут, а вал осыпался, чинить надо, да некому! Этак ведь ворвутся. Скорей надо! Ну-ка, мы, живо! Посля поснедаем!

— Ведомо, пособить надо, — отозвался Ерема, кладя ложку.

— Я тотчас! — крикнул Савёлка, вскакивая с лавки.

— Да что вы, ровно на пожар? — вмешалась хозяйка. — Не жрамши-то что за работа. Сам бы похлебал, кормилец, — обратилась она к Михайле.

Но мужики уже торопливо вылезали из-за стола и бежали в дверь, на ходу застегивая тулупы и подтягивая кушаки.

Михалка бежал впереди всех.

— Вот и ладно, — сказал Болотников. — Топоры у кого есть?

— У меня! — откликнулся Ерема.

— У меня! — сказал Лычка.

— Ну вы, стало быть, идите, глядите, где в городьбе бревна нехватает, чините. Бревна, видали, вон у сарая сложены.

— А вы с Михайлой, — продолжал Болотников, — обойдите вал, где земля обсыпалась, накидайте повыше земли со снегом да водой полейте. Хватит морозом, будет вал — лучше не надо.

Михайла сейчас же принялся за дело, послал за лопатками, за ведрами, а сам стал осматривать вал.

— Михайла! — окликнул его Болотников, — вы первей всего с этого краю чините. Они, чай, как придут, тут и станут. Костьми ляжем, а уж их не впустим! Казаков, как лошадей покормят, я в обход поведу. Ударим на них с бока. Расколотим, чертей!

Михайла с восхищением посмотрел на Болотникова и молча кивнул, а Болотников пошел расставлять дозорных.

Не прошло и часу, как с колокольни раздался крик:

— Идут!

Болотников вскарабкался на заледеневший вал, помогая себе топором, и посмотрел в сторону Москвы.

По большой дороге не спешно надвигалась огромная рать. Впереди на разубранных конях важно двигались бояре, за ними рядами ехали стрельцы Большого полка. Дальше запряженные гусем лошади тащили короткие широкогорлые мортиры, а следом тянулись сани с большими круглыми ядрами.

— Попробуй-ка, Василий Иванович! — пробормотал злорадно Болотников, — прошиби наш вал своими ядрами. А мы тебе тоже угощенье припасем.

Болотников оглядел широкий земляной вал, окружавший село с северной стороны.

Как он и предполагал, как только московское войско подошло к Коломенскому, воеводы, Михаил Скопин-Шуйский и царский брат Иван Шуйский, велели поставить пушки на передки и начинать обстрел.

Болотников, не думая об опасности, стоял на верхушке вала и с нетерпением ждал, пробьют ли ядра широкий промерзший вал. Михайла взбежал к нему и сказал:

— Что прикажешь делать, Иван Исаич? Всю воду с колодцев вычерпали, дальше нечем вал заливать.

— Ладно, к вечеру наберется, а покуда хватит.

В это время над двумя пушками блеснули огоньки, в ту же минуту что-то просвистело над их головами, и в кучу досок у сарая ударило ядро; через минуту доски сперва затлели, а потом загорелись ярким пламенем. В то же время поодаль загорелся амбар.

Болотников с ужасом смотрел перед собой.

Ни к чему, стало быть, его вал. Ядра летели с навеса, не задевая вала, и падали на сараи, на клети, на избы, распространяя пожар. А заливать не было воды.

Михайла быстро сбежал с вала. Вдруг у него мелькнуло воспоминание о сарае, где он провел ночь. Воловьи шкуры! Что если ими закидывать ядра? На бегу он звал за собой встречных мужиков. Добежав до сарая, он распахнул ворота и крикнул:

— Тащите шкуры! Живо!

Мужики с недоумением смотрели на него.

— Ну! Чего стали? Говорю, волоките шкуры! Где ядро шлепнется, вы на него тотчас шкуру.

Он подбежал к куче, сволок с верхушки пару тяжелых шкур, навалил их себе на спину и, согнувшись чуть не вдвое, побежал назад к воротам, где падало больше всего ядер.

Мужики накрывали ядра шкурами.

Как раз, когда он подбежал, ядро со свистом перелетело через вал и ударило в забор одной избы. Михайла, не останавливаясь, подбежал туда же и сбросил свою ношу на загоревшиеся колья. Рядом, в раскрытом дворе той же избы, загоралось крыльцо, Михайла обернулся, увидел шкуру на плече прибежавшего за ним мужика, схватил ее и бросил на крыльцо.

Только теперь мужики поняли, чего хотел от них Михайла. Савёлка, бежавший тоже со шкурой, крикнул ему, весело осклабясь:

— Не сумлевайся, Михалка! Мы их живо придушим!

Михайла кивнул и побежал за следующей партией шкур.

Когда он прибежал обратно, уже в нескольких местах мужики набрасывали шкуры на загоравшиеся постройки. Кое-где ядра пробивали соломенные крыши и врывались в избы, но и там их настигали и заваливали шкурами.

— Молодец! — крикнул Болотников, увидев, как Михайла борется с пожарами. Но он знал, что и шкур хватит не надолго, и, так или иначе, им не придется защищать Коломенское. Теперь вывести казаков и ударить на стрельцов, оставив за собой пожар и сумятицу, нельзя было и думать.

Пока Михайла с мужиками, среди криков и визга баб и ребятишек и разноголосого рева напуганной скотины, боролся с пожарами, Болотников кликнул казаков, велел им седлать и собираться у другого конца села. Потом он нашел сельского старосту и велел ему скликать всех мужиков на церковную площадь.

— Наши мужики там с вашими бабами будут покуда глушить ядра, а мне сказать надобно.

Через несколько минут мужики, со страхом оглядываясь на падавшие ядра, бежали на площадь. Болотников стоял на крыльце.

— Ребята, — крикнул он, — видно, не отстоять нам нашего села! Вал какой навалили, а они исхитрились — через вал мечут. Где ж все затушить?

— Пошто здесь заперлись? Было б в поле стать! — крикнул чей-то голос.

— Эх, вы! — с обидой проговорил Болотников. — Сами ж звали. Сказывали, вовсе заездили вас царские приказные.

— Так ты ж сулил: истинный царь придет — Дмитрий с войском. Волю даст. А где ж он?

— Придет Дмитрий Иваныч, — ответил сейчас же Болотников. — Обещался мне верно. Войско он набирает… Да что мы перекоряться, что ли, будем? Все едино, нет его сейчас тут, а те вон наступают. Здесь не удержишься. И вас спалят и нас перебьют. Надо уходить.

— Куда мы со своих домов пойдем! — кричали обозленные голоса.

— Тебе-то хорошо, — перебивали другие, — у тебя хата на нижнем конце, там не горит, а моя, чай, сгорела, мне как?

— Ну, как знаете. Не хотите — сидите, покуда вас, что тараканов, выжгут. А я своих поведу.

— И проваливай! Може, и они за тобой ударятся! — крикнул кто-то.

Но его заглушили другие голоса:

— Да как же то? Как мы-то без тебя?

— Не бросай нас, сирых, Иван Исаич!

— Изведут нас, ироды! И самих побьют и женишек с ребятишками, как псы, в клочья разорвут.

— Ну, кто боится, за нами ступайте. Видали, сколь холопов со мной пришло? Те, небось, не скулят. Идут, куда веду. Ну, нет мне часу с вами тут. Кто хочет, пускай идет, а иные — оставайтесь.

— Нет, уже так не гоже, Иван Исаич, — вмешался староста. — Надо всем миром решать.

— Ну и решайте, а мне не досуг! — крикнул Болотников и сбежал с крыльца.

Сидорка уж держал в поводу двух лошадей.

Болотников вскочил в седло и поскакал к валу, где все сильней разгорались пожары. Бабы метались по избам, тащили скарб, ребятишки ревели.

С трудом разыскал Болотников Михайлу и крикнул ему:

— Забирай своих! Выступаем!

Михайла, обожженный, весь в саже, с отчаяньем оглянулся. Все их усилия ни к чему не привели. Шкур больше не было, и падавшие попрежнему ядра распространяли пожар по селу.

— Савёлка, — крикнул он, заметив парня, бежавшего мимо со шкурой, — бросай, дальше пойдем, за Иван Исаичем! Кличь наших! Невежка где?

— Лошадей седлает.

— Вот и ладно. Бегите и вы.

Но уйти было не так легко.

Бабы, видевшие, как эта кучка пришлых мужиков отстаивала их избы, хватали их за полы и вопили:

— Гляди, моя занялась! Тащи шкуру, заваливай!

— Ты куда ж, кормилец! Сгорит же!

— Пусти, тетка, отбивался Ерема. — Нет больше шкур. Погляди в колодец, може, вода набралась.

— Да вы что ж это, страдники! — кричала другая. — Воду всю вычерпали, а сами наутек. Не пускай их, бабыньки!

Обозчики с трудом вырывались от баб и визжавших ребят и бежали за Михайлой к загону, куда были отведены лошади.

На другом конце села было потише. Ядра туда не залетали, и пожар еще не перекинулся.

Там, в загоне, стояли лошади и суетились пришлые мужики, разбирая и седлая своих коней.

Печерица и другие есаулы уже вывели своих казаков за околицу.

Невежка схватился с одним рыжим парнем и рвал у него из рук повод, исступленно крича:

— Ах ты, лешай! Аль зенки у тебя запорошило? Твой конь. Как не так! Ишь у его на ухе метка и правое переднее копыто сбито — в яму провалился.

— Пусти! — кричал парень, отпихивая Невежку. — Проваливай, а то, гляди, на твое ухо мету положу, да и копыто…

Но тут подбежавшие Михайла с Савёлкой схватили парня сзади за плечи и оттащили от Невежки. Тот поспешно вскочил на коня и поскакал к сельским воротам, куда собиралось все ополчение.

Начинало смеркаться, и Болотников рассчитывал, что, увлеченные обстрелом, осаждавшие не сразу заметят отступление его рати. Крики, вопли и визг в селе не уменьшались, и трудно было разобрать, что население его убыло.

Болотников спешно строил за селом свое ополчение. Он разбил казаков на два отряда. Одним, шедшим впереди, командовал он сам. За ним валили толпы мужиков. Они, как всегда, собирались кучами по местам, откуда пришли — комарницкие, серпуховские, муромские, нижегородские, княгининские и другие. Теперь к ним прибавились еще коломенские.

Позади Болотников оставил второй отряд казаков под командой Печерицы. Они должны были подгонять отстающих и защищать войско, если стрельцы заметят отступление Болотникова и бросятся за ним в погоню.

Но ночь была темная, в Коломенском все еще бушевал пожар, громко выли и ревели бабы и дети, и осаждавшие не замечали отступления болотниковцев.

Коломенские бабы с воплями вцеплялись в полы уходивших мужиков, умоляя не кидать их на потеху стрельцам, но мужики, верившие Болотникову, отбивались от них и убегали.

— Дура! — кричал муж сердобольной бабы, кормившей Болотникова. — Чай, мы Дмитрия Иваныча стренем, он Шуйского скинет, а нам всем волю даст и подати скостит. Дожидай меня!

IX

Марфуше так и не удалось ничего узнать о Михайле в тот день, когда мордвины нападали на Нижний. Она немного надеялась, что в верху, у дяди Козьмы Миныча, бывает больше разных проезжих людей; может, кто-нибудь повстречал в пути ее Мишеньку или слышал что-нибудь про него и расскажет при ней.

Но у Козьмы Миныча жизнь шла не так, как у них, и она никого постороннего не видала.

Поселили их с матерью и со Степкой наверху, в светелке, и вниз, в горницу, они сходили только обедать и ужинать, а гостей в это время никогда не бывало.

Скучала Марфуша и по тятеньке. Редко он к ним заходил, а Степка рассказывал ей тайком, что тятька больше в кружале сидит, винцо потягивает. Матери он про это не говорил. Когда Дорофей приходил к ним, по воскресеньям, чтоб итти вместе к Благовещенью, к обедне, он был всегда трезвый.

Время тянулось медленно. Домна Терентьевна вздыхала, причитала и тихонько поваркивала на Татьяну Семеновну; та не допускала ее ни до каких хозяйственных дел, будто бы с того, что она гостья; и даже на совет ее не звала; а Домна Терентьевна была уверена, что могла бы тоже научить ее кой-чему по хозяйству. Взять хоть брагу, к примеру. Сам Козьма Миныч говаривал, что у нее, у Домны Терентьевны, брага на удивленье. А у Татьяны Семеновны брага хоть и хороша, а все той игры нет. Для этого надо знать, в какой день ставить и какого святого поминать при том.

Что ж, она не набивается. Не хотят — не надо, а только обидно, конечно, не чужие, чай… — отводила она душу, сидя с Марфушей у замерзшего окошечка светелки.

Марфуша не слушала. Мысли ее были далеко. Они уносили ее на неведомые дороги, по которым бредет, может быть, теперь ее Мишенька, коли только — дай-то, господи! — жив он. А коли жив, где он? Может, домой, к князю в Княгинино, пробрался. А может, мордвины его у себя держат полонянником. Как узнать? Так бы и полетела за ним. Да куда? И разве выпустят ее, девушку. И думать про то не годится. Терпеть надо. И она украдкой от матери утирала краем широкого рукава непокорные слезы, то и дело набегавшие ей на глаза. Хоть бы что-нибудь прослышать стороной, узнать бы, жив ли он.

И Домна Терентьевна да и Марфуша ждали с нетерпеньем каждого воскресенья — и Дорофей Миныч приходил, и в собор все-таки ходили. Домна Терентьевна с вечера вынимала из сундука воскресные шубы и шали и особенно тщательно расчесывала и заплетала Марфушины волосы. Она все надеялась, что какой-нибудь боярский сын заглядится на Марфушу и зашлет сватов.

Раз, уже в конце декабря, незадолго до обеда в светелку прибежал Степка и заговорил возбужденно:

— Мамынька, Марфуша, вот бы вам нонче в собор пойти. Я там на площади с мальчишками с горы было ладил кататься — гляжу: весь народ в собор повалил. Сказывают, с Москвы монах пришел, чего-то повещать будет. Ну, я скорей за народом туда. Обедня-то уж отошла. Гляжу: выходит на амвон монах, тощий, длинный, стал сказывать, какое там кому-то виденье было — страсти божии!

Домна Терентьевна испуганно закрестилась.

— Ахти, господи! — пробормотала она. — Какое ж виденье-то?

— Не сказать мне, как он, — огорченно проговорил Степка. — Там и божья матерь и бог сам. Бог-то больно серчал. Ругался, страсть! Я де их и не так еще, окаянных! А божья матерь в слезы. А бог опять чего-то выругался. Вой поднялся в соборе, бабы ревут, а монах во весь дух орет: «Покайтесь, ироды! Не то вас бог вовсе пристукнет!»

Домна Терентьевна всхлипывала, с ужасом глядя на Степку, точно ее погибель зависела теперь от него.

— Не отпустил, стало быть, грехи, — сокрушенно промолвила Домна Терентьевна. — Как же нам-то теперь?

— Пост наложил патриарх на весь народ. Иноков по всем городам послал.

— Да ведь и так пост ноне рождественский. Путаешь ты, видно, Степка. Может, епитимью какую наложил, а мы и знать не будем.

— Нет, пост, слыхал я, — упрямо повторил Степка.

В это время по лестнице застучали шаги, и в дверях показалось раскрасневшееся от мороза лицо Дорофея Миныча.

Марфуша бросилась к нему и горячо обняла его.

— Тятенька! — вскричала она. — Вот радость-то!

Дорофей нежно поцеловал ее, обнял Домну Терентьевну и сейчас же заговорил:

— Слыхали? С Москвы монашек прибрел. От патриарха.

— Вот, вот, видишь, мамынька, — подхватил Степка, — а ты говоришь — путаю.

— Молодец, Степка, — похвалил Дорофей Миныч, — а я было думал — сидите вы тут в светелке, може, и не услышите ни про что. Вот и зашел.

— А как же, Дорофей Миныч, — не могла успокоиться Домна Терентьевна. — Степка говорит, пост владыка де наложил, а ноне ведь и так пост. Може, епитимью какую, а мы и не сполним?

— Нет, верно пост, — подтвердил и Дорофей и на минуту задумался. — Так это, вишь ты, патриарх-то когда про то наказывал? — больше месяца назад. В ту пору поста-то не было. А покуда до нас-то добрался монах, тут и пост настал. Чего будешь делать? На Москве-то невзачет попостились, ну а нам, видно, и так бог простит.

Домна Терентьевна с недоуменьем качала головой. Марфуша, все время молчавшая, подошла к отцу и робко спросила его:

— Тятенька, а что, тот монах не сказывал, как шел-то он из Москвы. Не повстречал ли кого с нашей стороны?

Более ясно она спросить не решалась. Дорофей Миныч засмеялся.

— Как, чай, не встречать, — сказал он. — Дорога большая, мало ль народа ходит. Да он про то не сказывал. Я-то его сам и не видал. От народа слыхал. Про то только и разговор. На Нижнем базаре он у ранней был, а к поздней к Благовещенью поспешал.

Внизу захлопали двери, и Домна Терентьевна заторопилась. Она знала, что Татьяна Семеновна не любит, когда опаздывают к обеду.

Когда они сошли вниз, в горницу, на лавке у окна сидел Козьма Миныч и рядом с ним тощий монах с испитым лицом.

— Вот кстати пришел, Дорофей, — сказал Козьма Миныч, здороваясь с братом. — Гляди, гостя какого привел я с собора. С самой Москвы пришел, патриаршее повеление принес — пост на весь народ строгий наложен на четыре дня… Да, Татьяна Семеновна, — обратился он к жене, хлопотавшей около накрытого стола, — с нонешнего же дня патриаршее повеление сполнять подобает. Как у тебя ноне обед — по повеленью?

— Да чтой-то ты, Козьма Миныч, — обиженно ответила Татьяна Семеновна. — Чай, сам знаешь, что ноне рождественский пост. Не нехристи мы какие. Неужто скоромное готовить будем.

— Пост посту рознь, — наставительно проговорил Козьма Миныч. — Строгий пост — стало быть, без рыбы и без масла.

— Ой, да как же то? — всполошилась Татьяна Семеновна. — А у меня на вторую перемену лещ с кашей. На первую-то щи с грибами без рыбы, а на вторую — лещ. Как же быть-то?

— Ништо, — успокоил ее хозяин. — Ты сказывала, с кашей у тебя лещ-то. Ну вот мы кашу-то и поедим во славу божию без леща.

— Владыка про рыбу ничего не поминал, — нерешительно заметил монах. После дорожной голодовки ему очень не хотелось отказываться от жирного леща.

— О том и поминать нечего, — твердо заявил Козьма Миныч. — Строгий пост по уставу без рыбы и без масла.

— А леща-то куда ж? — возвращаясь к своему, сокрушенно заметила Татьяна Семеновна. — Неужто в людскую отдать? Изжарен ведь. А может, заморозить, так за четыре дни не спортится? — прибавила она себе в утешенье.

— Ведомо, не спортится, — не утерпела Домна Терентьевна, — сольцы немного посыпать, да…

Но Татьяна Семеновна, не дослушав, отвернулась к столу, и Домна Терентьевна замолчала, поджав губы.

Козьма Миныч между тем обстоятельно расспрашивал монаха про Москву. Все ли там слава богу? И довольно ли войска у царя Василия Ивановича?

— Прогневался на народ свой господь по грехам нашим, — повествовал нараспев монах. — Не тихо на Москве. Ивашка Болотников с холопами да с казаками под самой Москвой стоит, прелестные[4] письма шлет, волю холопам сулит, как на Москву придет. Замутился народишка, ждет, бунтуется. А у великого государя войска почитай что нет совсем. Скопина-Шуйского князя отряд, да Мстиславский князь со своим полком пришел. А Воротынский князь один пришел. Отряд-то его весь у вас тут, под Арзамасом, побили.

Услышав про Воротынского, Марфуша вся насторожилась. Мишенькин князь. И один, без войска. Наверно, Мишенька, как услышал про то, к нему на Москву пробираться стал. Может, и обозчиков своих повел. Марфуша с ожиданьем смотрела на монаха, не скажет ли он еще чего-нибудь про князя или про самого Мишеньку. Может, встретил, как из Москвы-то шел.

В это время отворилась дверь, и вошли с низкими поклонами старшие приказчики, обедавшие за хозяйским столом. За ними баба несла огромный чугун, из которого густым облаком валил жирный пар, сразу наполнивший горницу теплым запахом грибов и кислой капусты.

Пока все рассаживались вокруг длинного стола, Козьма Миныч объяснил приказчикам, что это тот самый инок, о котором теперь весь город говорит, — принесший в Нижний повеленье владыки.

— Большое доверие, стало быть, имеет к тебе великий патриарх, — заметил седобородый старший приказчик, — коли с таким важным делом послал.

— Не меня одного, — смиренно промолвил монах, — много нас, иноков, бредет ноне по всей русской земле, к покаянию народ призывают. Кои дойдут, а коих воры да шиши и прирежут. Много их ноне по дорогам бродит. Вот и меня, грешного, мало не прикончили под самой почитай Москвой.

— Ахти, страсти какие! — вскрикнула, не удержавшись, Домна Терентьевна.

Козьма Миныч неодобрительно посмотрел на нее и промолвил:

— Поведай нам, отче, какие тебе господь испытания послал.

Монах с сожалением посмотрел на почти полную чашку густых щей, но не посмел противоречить хозяину, положил ложку и заговорил нараспев:

— Только что отслужили нам соборне молебен в путь шествующим, и разбрелись мы по разным дорогам — кто на Рязань, кто на Ярослав, кто на Тверь, — а я на Муром, а там норовил на Нижний. Вышел с Покровских ворот, иду это, творя молитвы. И вдруг, только лишь прошел сво́рот на Коломенское, — а там, слышно, Ивашка Болотников со своими ворами стоит, — как на меня наскочут сзади невесть сколько разбойников и ну меня конями топтать и саблями колоть. Уж я отходную себе честь стал, думаю, тотчас душенька моя богу предстанет, а тут из-за леса молодец с мечом. Как кинется на лихих разбойников! Порубил их всех, а меня свободил. Кои живы остались, наутек кинулись…

— Неужто один всех порубил? — с сомнением спросил Дорофей.

— Там-то следом отряд его подоспел — на Москву он к Шуйскому вел. Да уж тех-то и след простыл.

— Стало быть, храбрый воин, — проговорил одобрительно Козьма Миныч. — Кто ж такой будет? — спросил он монаха.

Марфуша напряженно слушала монаха. Ей казалось, что таким удальцом мог быть только ее Мишенька. Она то краснела, то бледнела, мечтая и боясь услышать сейчас его имя.

А монаху тут только пришло в голову, — как же это он не спросил имени своего избавителя. Осудят люди. Не задумываясь, он произнес первое, что ему пришло в голову:

— Боярский сын Петр Черкасов, с Мурому, холопов своих…

Легкий не то стон, не то вздох прервал чинное молчание, с каким слушали монаха. Марфуша, белая, как ее платок, вся поникла над столом, не в силах сдержать горячих слез, заливших ее лицо.

— Марфушенька, кровинушка моя! Да чтой-то ты? Аль занемогла? Може, не по нутру съела чего?

— Уж, кажется, пища у нас вся добрая, своей заготовки, — обиженно заговорила Татьяна Семеновна, — да и не притронулась она ни к чему, со странника глаз не сводила. Може, знала она того сына боярского, что он повстречал. Как он имя помянул, так и зашлась она.

— Ой, чтой-то ты, Татьяна Семеновна! — вскинулась Домна Терентьевна. — Грех тебе! Да она со своей светелки шагу не шагнула, с чужим человеком слова николи не молвила. В церковь и то с отцом, с матерью. Марфушенька! Да отзовись ты, вымолви, что с тобой приключилось-то? Ишь, тетенька чего говорит.

Марфуша, вся бледная, с дрожащими губами, подняла голову и проговорила еле слышно:

— Не обессудьте, тетенька Татьяна Семеновна, — в голову мне чего-то ударило, сама не знаю чего. Дозвольте в светлицу пойти. Полежу я, пройдет все.

На молчаливый кивок Татьяны Семеновны Марфуша встала из-за стола и неверными шагами пошла из горницы.

Дорофей, все время с тревогой следивший за ней, тоже вскочил и, не обращая внимания на строгий взгляд брата, сказал:

— Да ты, видно, впрямь занедужила, Марфуша. Ишь, тебя шат ведет, — и, подхватив ее, вышел вместе с ней из горницы.

Домна Терентьевна сидела как на горячих угольях, но встать до конца обеда не решалась.

Монах, воспользовавшись суматохой, прилежно заканчивал жирные щи, думая про себя, что не иначе как рыбка тут варилась, да и маслица, верно, прибавлено.

После обеда, когда все разошлись по своим местам отдыхать и монаха увели с собой приказчики, Козьма Миныч, перед тем как лезть на полати, остановил Домну Терентьевну и спросил:

— Домна Терентьевна, сколько Марфе твоей лет-то?

— Да в Петров пост шестнадцать годков сравнялось. В тот год, как ей родиться, пост-то короткий был. Только лишь настал, как раз под Марфу и Марию и родилась она, — зато Марфой и нарекли мы, — словоохотливо пояснила Домна Терентьевна.

— Пора замуж девке, пора, — покачал головой Козьма Миныч. — Год-то ноне плохой. Гурты вовсе гонять нельзя. А то бы чего ждать. Да ты скажи лучше, Домна Терентьевна, может, слыхала чего про того Черкасова, что монах поминал. Сын боярский — оно бы ничего.

— Ой, да что ты, братец Козьма Миныч! — перепугалась Домна Терентьевна. — Поклёп то! Да вот те Христос… Да как перед истинным… Девонька что слезка богородицына… И бровкой ни на кого не повела… Да я с нее и глаз ни на час не спускала. Да…

Но Козьма Миныч махнул рукой на бестолковую болтовню невестки и, не слушая ее больше, полез на полати. Ему хотелось хорошенько обдумать то, что он слышал от монаха. Не про Черкасова — это что, пустое, — Марфе жених всегда найдется, только бы смута улеглась. А вот что он про Москву говорил. Как же это — без войска царь Василий Иванович остался? Неужто окрестные города отложились от него, самозванцу этому передались? И первый-то Дмитрий неправильный был. Убит же был младенец, Дмитрий Иоаннович, злодеем Битяговским, и мощи его чудеса творили. Да и того-то самозванца, что с поляками пришел, на Лобном месте убили. Тот-то, первый, Гришка Отрепьев, послушник был из Чудова монастыря. А этот из поляков, может? Ляхи-то и первого приводили, и этого, верно, тоже. Лестно им смуту у нас завести, руки погреть — украинные города оттягать. Да не попустит господь! Опомнятся православные. Как это возможно проходимца невесть какого на московский стол посадить.

Козьма Миныч разволновался весь. Даже сон не шел. И Московское государство жаль, — родина ведь! И вере православной поруганье будет от ляхов. Да и ему-то самому, Козьме Минычу, как тогда быть? Пока этакая смута по всей русской земле идет, где тут гурты в Москву гонять. Вся торговля станет. Хуже, чем при уделах.

Козьма Миныч слез с полатей, напугав Татьяну Семеновну, и, махнув на нее рукой, чтоб не приставала, вышел во двор просвежить голову.

X

Царь Василий Иванович сильно осердился. Маленькие глазки его злобно сверкали, а дряблые щеки подпрыгивали. Он стучал посохом по некрашеному полу опочивальни, вспоминая, как стукал на него самого в молодости Грозный царь Иван Васильевич. Все кругом в ту пору дрожали и падали ниц, и всё делалось по его воле.

Царства целые по слову его покорялись. Казанское царство московской областью стало. Новгород Великий приказал долго жить. Волхов потек красной кровью, до краев наполнился телами непокорных бояр и посадских, а вольный город стал-таки московской волостью и из его царской воли больше не выступал. Про уделы больше и слуху не было, удельные князья слугами царя стали, а больших бояр он из конца в конец царства перегонял, старинные вотчины отбирал и где хотел, там земли давал. И никто слова ему сказать не смел.

А он, Василий Иванович, хоть на том же престоле сидит и тоже посохом в пол стучит, а людишки воли его не сполняют. Велел он Ивашку Болотникова привести и голову ему на Красной площади срубить. Лучших воевод в погоню послал. А они его между рук упустили. Целую ночь по Коломенскому из пушек палили, все село почитай выжгли. А наутро дознались, что даром лишь порох перевели: птица-то давно улетела. Из соседних деревень холопы прибежали, сказывали, что мимо них видимо-невидимо народу перло — и на конях, и пеших — и впереди Ивашка Болотников. А куда шли, бог ведает. На полдень словно. В Серпухов, может, а может, и еще куда.

Распалился Василий Иванович, так на гонца застучал посохом, что посох в щели между досок застрял, сам не мог вытащить, хорошо, ближний боярин, хромой князь Воротынский подскочил, выдернул посох и подал царю.

Тут царь обмяк немного, видит — напугал сильно всех. И приказал гонцу скакать что есть мочи назад к Коломенскому и велеть воеводам Ивану Ивановичу, брату его родному, и Михайле Васильевичу Скопину-Шуйскому поспешать с войском в погоню за безбожным Ивашкой и приволочь его, холопа окаянного, живым или мертвым, пред его царские очи.

Тут подошел к нему, прихрамывая, тот же князь Воротынский и зашептал ему что-то на ухо. Гонец, не дожидаясь больше, поспешил выскочить из горницы. Царь и не заметил того, он с интересом прислушивался к шопоту Воротынского, и маленькие глазки его засверкали хитро и радостно. Он потер руки и закивал головой.

— Веди, веди скорей. Коли не врет, это поверней будет. А вы подите, подите! Чего вы тут без дела толчетесь? — замахал царь руками на спальников, стольников, ближних бояр и окольничих, набившихся тем временем в опочивальню.

— Иди, иди! — торопил он Воротынского. — Я здесь ожидать буду. Сюда и веди.

Ближние бояре неохотно выходили из опочивальни. Всем любопытно было посмотреть, кого это Воротынский сулит привести к царю.

Душно было в опочивальне. Перины на широкой постели еще с ночи были не взбиты и не застланы, и от них шел густой прелый запах, мешавшийся с свежим запахом сосны от новорубленых стен дворца, где поселился с лета новый царь, не захотевший жить в хоромах прогнанного им и убитого Дмитрия. Жилой дух перешел туда из боярских хором князей Шуйских вместе с возами подушек, перин, покрывал, ковров, несчетных шуб и всякого домашнего скарба, перевезенного рачительным и скопидомным хозяином.

Василий Иванович сел на мягкое стульце в углу за кроватью, около изразцовой печки, где он больше всего любил сидеть, пригревшись у горячих изразцов, в тени пышного кроватного балдахина.

Василий Иванович знал, что Воротынский медлить не станет. Растеряв свое войско, князь Воротынский старался вернуть царскую милость всякими домашними послугами и часто умел угодить царю.

Не успел Василий Иванович на минуту одну завести глаза, как дверь опочивальни бесшумно отворилась, и через порог, согнувшись, переступил хромой, тощий князь. За ним шел такой же тощий и длинный швед, с нависшими бровями, в кургузом кафтане, по-журавлиному шагавший длинными, обтянутыми в черные чулки и короткие штаны тощими ногами.

Воротынский подошел, прихрамывая, к царскому стульцу и низко склонился прежде чем заговорить. Василий Иванович очень не любил, когда его заставали спящим.

— Привел к тебе по твоему повелению, великий государь, — заговорил Воротынский, медленно поднимая голову, — аптекаря Фридриха Фидлера, со свейской земли к нам приехал.

Когда Воротынский взглянул на царя, тот подозрительно всматривался в нескладного шведа, поклонившегося ему так, точно он вдруг переломился пополам.

— Долго ль тот свейский немец на Москве живет? — спросил царь Воротынского. — Может, его наш ворог и завистник, польский король Жигмонт, прислал, и он ему добра хочет?

— Зигмунт есть еретик папежской веры, — заговорил вдруг швед, сердито взглядывая из-под нависших бровей, — и я ему служить не буду. Я свейской короны и Лютеровой веры.

Воротынский испуганно замахал руками на Фидлера и заговорил, усиленно кланяясь царю:

— Не обессудь, великий государь, не привык тот аптекарь в царских хоромах бывать. Не знает, как с твоей милостью говорить. Он двенадцать годов на нашей земле живет, при царе Федоре Ивановиче приехал, за рубежом с той поры и не бывал, а тебе послужить хочет верой и правдой. Скажи сам, Фридрих Карлыч, как ты про ворогов великого государя полагаешь. Что ты давеча про безбожного Ивашку мне сказывал?

Брови Фидлера еще больше насупились, и в глубоко запавших глазах блеснул сердитый огонек. Он открыл было рот, но царь прервал его:

— Ладно, князь Иван Михайлыч, — обратился он к Воротынскому, — я сам с ним поговорю, а ты поди погляди, чтоб нам кто не помешал.

Воротынский с некоторой опаской поглядел на Фидлера, но покорно склонил голову и отошел к двери.

— Ну, немец, — обратился царь к Фидлеру, — подойди поближе да скажи мне, как перед истинным богом, правда ль то, что ты окаянного Ивашку извести хочешь?

Фидлер опять кивнул. Он давно привык, что русские называли его «немцем», а не шведом. Они и всех иноземцев называли немцами.

— Я давно в Москве живу и в русскую церковь хожу, и я слышал, как в соборе господин великий патриарх про того Ивашка говорил — какой он кровавый душегубец. Всех убивает и своим казакам велит женщины убивать, и все детки убивать, и старые старики убивать, и вся земля тот злодей кровей поит. А князь Воротынский говорит, что пуля его не берет и сабля не берет, потому он колдовство знает, надо его отравой отравить. А я не могу, когда всех убивать, и детки малые, и старые старики. И я такой яд знаю, что никакой колдовство ему не будет помогать. И он как выпьет, так сейчас умирать будет.

Царь удовлетворенно кивнул, и маленькие глазки его радостно сверкнули.

— И ты можешь поехать к нему в стан и то снадобье с собой забрать и ему дать?

— Это я фсе могу, — уверенно сказал Фидлер.

— Ну, немец, коли ты сполнишь, что говоришь, я так тебя награжу, как самых больших бояр.

— Я не за награда его отравить хочу, а за то, что он такой кровавый тигр и всем зло делает. Но у меня в город Стокгольм есть старые фадер и модер — тятька и мамка, — и я должен их сюда выписать: фадер не может больше работать, и они будут там умирать с голода. А теперь никто не хочет покупать лекарства, и у меня нет ничего, чтобы им послать. И я возьму деньги, потому что так правильно. Я тебе и всей русской земле буду пользу делать, а ты мне и моя семья будешь пользу делать.

Царь с удивлением выслушал рассуждения аптекаря и покачал головой.

— Ну, а как ты меня обманешь, тогда как? — спросил он. — Кто мне за тебя ответит? Здесь-то ты, выходит, один.

Фидлер не смутился.

— Мне князь Воротынский сказал, что великий государь никому не верит…

Царь нахмурился, но, взглянув на Фидлера пристальнее, немного усмехнулся и промолчал.

— …И он написал такая клятва, какой никак изменить нельзя. И я тебе ее буду читать.

Аптекарь вынул из-за пазухи скатанный в трубочку лист бумаги и развернул его.

— Князь Иван Михайлыч, — позвал царь, — вот тот аптекарь клятву нам принести хочет, что ты ему написал.

Воротынский недовольно посмотрел на Фидлера, но промолчал.

— А я, — продолжал царь, — ему ту клятву прочитать велю, чтоб мы знали, какой он клятвой обвязался. Да ты сам-то понимаешь, что читать будешь? — с сомнением спросил царь Фидлера.

— Я давно живу на русской земле, — проговорил Фидлер. — Тут никто свейская речь не понимает, и я научился по-русску читать и писать. И я буду по-русску читать и все понимать.

Он поднял свиток к глазам и начал читать медленно и внятно, хотя не повышая голоса и старательно выговаривая русские слова:

«Во имя всехвальной троицы клянусь отравить ядом врага всей русской земли Ивана Болотникова. Если же я этого не сделаю, если ради корысти я обману государя, то не будет мне части в царстве небесном, и подвиг господа Христа, сына божия, пребудет на мне тощ, и слава духа святого да отступится от меня и не почиет на мне утешение его. Святые ангелы, хранители христианских душ, да не помогают мне, и все естество, созданное на пользу человека, да будет мне во вред. Пусть тогда всякое зелье и всякая еда станут мне отравой, пусть земля живым поглотит меня, и дьявол овладеет душою и телом, и я буду мучиться вовеки. И если я обману своего государя, не учиню так, как обещал, и не погублю отравою Болотникова, да пойду к исповеди, и священник меня разрешит от этих клятв, и то священническое разрешение не должно иметь силы».

Фидлер долго читал эту страшную клятву, стараясь тщательно выговаривать трудные для него русские слова. Окончив, он передал свиток государю и указал на последнюю строку:

— Вот, — сказал он, — вот тут мое имя: «Фридрих Фидлер». Это я сам подписал свое имя, чтобы ты знал, что я — честный человек, сам дал тебе эта страшная клятва и буду верно держать та клятва.

Царь посмотрел на Воротынского.

Маленькие глазки царя радостно сверкнули.

— Это ты, князь Иван Михайлыч, хорошо написал. Такую клятву, надо быть, сдержит немец, — сказал он.

— Ведомо, сдержит, — подтвердил Воротынский.

— Ты вели ему тотчас сто рублев выдать, — продолжал царь, — и лошадь из моей конюшни, и гонец пусть его провожает до самого нашего войска. А князю Ивану Иванычу напиши, чтоб он его научил, как в Ивашкин стан пробраться. Ну, гляди, немец, коли сполнишь, вот при князе Иван Михайлыче говорю — поместье тебе дам и сто душ мужиков. Да триста рублев в год жалованья из моей казны.

Фидлер поклонился, и Воротынский торопливо увел его.

XI

Царские войска широким станом облегли стены Калуги, где укрепился Болотников со своим ополчением. Казаки отбили первые приступы, и теперь воеводы рассчитывали взять город измором, не тратя пороха.

От нечего делать стрельцы целыми днями переругивались с казаками, державшими караул на городских стенах.

— Эй, вы, калуцкие воры, примайте посла! — крикнули раз с поля, — из-за моря к вам посланный. Мотрите, не пальните, человек надобный, самому королю ответите.

— Нам что, не жалко, пущай идет. Только назад не пустим.

Когда вслед за тем из кучки стрельцов вышла нескладная фигура шведа, на валу раздался хохот.

— Эй, вы! Где вы этакого журавля пымали? — кричали казаки.

Поверх куцого кафтана на аптекаре был надет полушубок, а на ноги какой-то добрый человек дал ему стоптанные валенки. Но тулуп был ему короток, и выше валенок видны были тощие ноги. Он широко шагал, и полы тулупа взмахивали, точно крылья неуклюжей птицы.

— Журавель, а журавель! Отколь прилетел? Хошь пшена поклевать? — кричали со стен.

Не отвечая, аптекарь торопливо вошел в слегка приоткрывшиеся перед ним ворота.

Он очутился на занесенном снегом пустыре, где в беспорядке были раскиданы зарядные ящики с каменными ядрами, распряженные сани, занесенные снегом кучи мусора. Должно быть, раньше горожане сваливали сюда домашние отбросы. Несколько баб и сейчас вываливали в стороне бадьи с мусором. Городские ребятишки устроили себе здесь же снежную гору и с визгом и хохотом скатывались с нее, кто на облитых водой и заледеневших досочках, кто на обрывках войлока, а кто просто присев на корточки. Другие мальчишки облепили тучей кучку казаков, сменившихся с караула и с увлечением игравших в зернь.

Никому из караульных, видимо, не пришло в голову, что послы не приходят пешком в одиночку. Они только с веселым удивлением оглядывали неуклюжего аптекаря.

Фидлер тоже с удивлением оглядывался. Сделав несколько шагов по пустырю, он даже слегка попятился, точно не туда попал.

Караульные окружили его кучкой и пересмеивались.

— Это что там? — неопределенно махнул Фидлер вперед, где виднелись почерневшие домишки, а за ними кое-где высились золотые луковки городских церквей.

— Ты про чего это? — переспросил седобородый серьезный казак, должно быть, из мужиков. — Город там, Калуга. Аль не знаешь, куда пришел?

— А стан Иван Болотников где? — продолжал спрашивать аптекарь.

Казаки кругом засмеялись.

— А тут и стоим мы, в городу, стало быть, — пояснил тот же казак. — Кто к себе кого пустил. Я вон неподалеку стою. В той вон избе, с краю. Вон и баба моя вышла с ведром, хозяйка, стало быть. Вишь, девчонка за подол держится, — словоохотливо объяснял казак.

— Девчонка? — переспросил Фидлер. — Твоя дочка?

Казаки кругом еще громче захохотали.

— Кирюха, ты, гляди, дочку завел. Ишь, прыткий какой! — крикнул кто-то.

Но седобородый казак сердито отмахнулся и опять обратился к аптекарю.

— Вишь ты, беспонятный какой. Пошто моя дочка? Бабы, мол, той, у кого я стою, с той избы хозяйки. Ейная мол, девчонка. Трое у ней — дочка, да вон двое мальчишек с горы катаются.

— А ты казак? — продолжал спрашивать Фидлер.

— Казак, — с гордостью произнес седобородый. — Сам-то я по себе холоп был князя Воротынского.

— Воротынского? — переспросил Фидлер.

— Кокарева мы спервоначалу были, — охотно пояснил мужик. — А Воротынский князь неподалеку там живет, в Княгинине. Ну, и купил он нас, двадцать семей мужиков купил, на своз.

— Как? Кого купил? Не понимай я, — спросил Фидлер. — Какой воз купил?

— Зачем воз? — удивился казак. — Мужиков, говорю, купил двадцать семей на своз. Чтобы, значит, в его вотчину перегнать.

Аптекарь смотрел, широко раскрыв сумрачные глаза. Он не выезжал из Москвы и первый раз встретил деревенского мужика.

— А ты не хотел от того Кокарев уходить и у Воротынского служить? — спросил он казака.

— Вестимо, не хотел, — ответил словоохотливый мужик. — У Кокарева-то мы ничего жили, справно. А у Воротынского управитель чистый зверь вышел.

— Ну, ну, — понукал Фидлер, — говори, почему зверь?

— Да как же, — охотно продолжал мужик, не замечая, что остальные казаки, толпившиеся вокруг, постепенно разошлись. — Бабу мою в огород гонял полоть, как на сносях была. Скинула она мертвенького, да и сама померла. Бабы-то не стало, дак он девчонку почал гонять, по двенадцатому году. Вовсе загонял. А малые ребята одни оставались. На пахоте я был, мальчонку по второму году свинья загрызла. Ну, я поглядел, поглядел, да и ударился в бега, на Северскую Украйну. Не словили, слава господу. А там в казаки взяли. А там как раз… — Только тут он заметил, что все казаки разошлись, — должно быть, они не первый раз слушали его рассказ, — и он остался один с аптекарем.

Он смущенно замолчал. Но Фидлер окликнул его:

— Ну, говори, что потом был?

— Да вот, сказываю, немного я и послужил казаком, а тут как раз слышу я: Дмитрий царь — вот что Шуйский убить хотел — сбежал с Москвы и войско набирает вновь на Шуйского итти. Вперед прислал воеводу своего, Болотникова, Иван Исаича, и всем холопам тот царь Дмитрий волю дает. Как я прослышал про то, так и говорю: «Идем, братцы, за тем Болотниковым, — может, он нам, холопам, волю даст. Воротынскому, дьяволу, руки укоротит». Коли воля, — сразу оживившись, продолжал он, — я тотчас домой ворочусь, к себе, на Имжу. Може, изба-то моя цела там? — Он вопросительно посмотрел на аптекаря. — А може, и останный сынишка жив. Чай, суседи к себе забрали… Управителя того, надо быть, прикончили мужики. Ну и зверь был! А коли жив, я ему сам голову снесу, ироду окаянному! Всех ребят у меня извел, душегуб!

Фидлер слушал его с напряженным вниманием. На лбу у него выдавились две глубокие складки. Он еще раз окинул взглядом пустырь, наполненный визгом и хохотом ребят, взглянул на городской вал, где прохаживались казаки с пищалями, и опять посмотрел на седобородого мужика, стоявшего перед ним, опершись на пищаль.

— А Болотников как же? — начал он неуверенно. — Он вам велит всех стариков убивать и всех малых ребят?..

— Иван-то Исаич! — перебил его с возмущением казак. — Да чтой-то ты! Окстись! Аль мы нехристи какие?

Фидлер смотрел на него, подняв косматые брови, окончательно сбитый с толку.

Как же так? Он ехал сюда, чтоб уничтожить дикого зверя, пожиравшего чуть не живьем малых детей и беспомощных стариков. А тут говорят, что тот Болотников за холопов воюет, чтоб спасти их от злых помещиков. — Он посмотрел на мужика и еще раз оглянулся. — Да кто говорит-то? — спросил он сам себя, вдруг опомнившись и стараясь стряхнуть с себя впечатление от рассказа мужика. — Может, этот мужик врет все, а я, дурак, заслушался. Вон, другие и слушать его не стали, ушли. Может, он врун известный. А ведь там, в Москве, сам патриарх говорил и князь Воротынский. И царь тоже. На какое дело его послал! Нет, не станет он слушать больше никого, пойдет прямо к Болотникову, коли пустят.

— А сам Болотников? — спросил он казака, стоявшего перед ним все так же, опершись на пищаль. — Можно его увидеть или нет?

— Пошто не можно? Вот пойдем, я на базар иду, а он там в дому коло базара стоит. Только Гаврилычу скажу да пищаль домой занесу.

Казак подошел к стоявшему поодаль есаулу, поговорил с ним и вернулся.

Они пересекли пустырь, казак занес в свой домишко пищаль, и они углубились в кривые, занесенные снегом улички Калуги. Оба всю дорогу молчали. В середине города улицы стали пошире и попрямей. Наконец одна вывела их на обширную площадь, где посредине тянулся ряд ларьков, вокруг которых толпился народ и на все голоса кричали торговцы, зазывая покупателей.

На углу казак остановился и сказал:

— Вот тут он и стоит, в этом самом дому. Сидорка, — обратился он к молодому парню, стоявшему на крыльце и глазевшему по сторонам. — Вот немца я привел. С поля пустили караульные. Охотится Иван Исаича повидать. Спросишь, может, пустит он его али как?

— Только лишь пришел Иван Исаич, обедать сел, — сказал Сидорка, с любопытством оглядев Фидлера. — Немец, говоришь? Ну, погоди малость. Я попытаю, спрошу.

Парень вошел в сени и захлопнул за собой дверь.

— Ну, я пойду, он тебя кликнет, — сказал казак и зашагал к базару.

Фидлер стоял и смотрел на базарную площадь, и опять его удивляло, сколько тут везде на площади снует ребятишек.

— Эй ты, немец! — окликнул его Сидорка. — Иди в горницу, Иван Исаич тебя кличет.

«Обедает, — подумал Фидлер. — Может, сразу же и попытать. Вдруг второй раз не пустит». Он засунул руку за пазуху и нащупал там кошель.

Перейдя сени, он следом за Сидоркой вошел в просторную горницу. У окна перед накрытым скатертью столом сидел Болотников. За одним столом с ним обедал Михайла.

— Ты немец? — спросил Болотников, взглянув на Фидлера. — Ну, снимай тулуп, садись с нами. Похлебай щей горячих. Замерз, видно, без привычки. Сидорка, налей ему чашку щей. Как звать-то тебя?

— Фридрих Фидлер, — ответил аптекарь, садясь на скамью рядом с Михайлой и внимательно оглядев стол. Прямо перед ним стояла глиняная кружка с квасом, наверное, Болотникова. Он прикидывал в уме, как бы половчее под столом пересыпать порошок из пакетика в горсть правой руки, а потом, отодвигая кружку ближе к Болотникову, всыпать туда порошок. Он старался не глядеть на Болотникова — чем больше смотреть, тем труднее станет исполнить то, за что он взялся.

— Ты из какого города, Фридрих… а по батюшке как? — спрашивал его Болотников.

— Фридрих Карлович. Из Стокгольм я родом, — ответил Фидлер, радуясь, что Болотников не спрашивает, долго ли он жил в Московии.

— Чудно̀, верно, тебе у нас, — продолжал Болотников. — Я хоть на воле-то недолго жил за рубежом, а все повидал, как там люди живут. А как вспомнил, что у нас тут, так сердце и защемило.

Фидлер невольно поднял глаза и встретил ясный, вдумчивый взгляд темно-синих глаз. «Неужто, правда, злодей такой?» мелькнуло у него. Он с усилием отвернулся и опустил голову.

— Чего ж не ешь? — спросил Болотников. — Или к нашей пище не привык?

Фидлер взял ложку и заставил себя против воли хлебать щи.

— Иван Исаич, — заговорил Михайла, нетерпеливо оглянувшись на Фидлера. — У нас тут с тобой разговор был, помешал тот немец. Может, отошлешь его, потом скажет, с чем прислали его. А мне ты сам велел ноне тебе доложить, чего мужики наши кучатся.

— Да говори при нем. Вишь, закостенел вовсе, пущай его щей похлебает, отойдет малость. Наши-то дела ему ни к чему.

Фидлер не поднимал головы от плошки.

Михайла отодвинул щи и заговорил возбужденно:

— Иван Исаич! Чего ж Дмитрий Иваныч не идет? Заждался народ. Может, сказывают, и вовсе не придет? А нам его ждать. Чего мы тут сидим зря? Может, без его итти волю добывать?

Болотников стукнул рукой по столу, тоже отодвинул плошку, оперся обеими руками на край стола и заговорил горячо, не спуская с Михайлы загоревшихся глаз.

— Ну и беспонятный вы народ! — вскричал он. — Сколь разов говорил вам, а вы все в толк не возьмете. «Без его итти волю добывать». А как мы без его добудем? Думаешь, Ваську Шуйского хорошенько пугнуть, так он и даст? Дурни вы? Он бы по себе, может, и дал, только б его со стола московского не согнали. Да ведь кто его посадил? Бояре! Думаешь, позволят они ему волю дать? Да они его лучше в Москве-реке утопят. Знает он это хорошо. До последнего биться станет, а воли нипочем не даст.

— А Дмитрий Иваныч даст? — неуверенно спросил Михайла.

— Опять дурень! — повторил Болотников. — Дмитрия Иваныча разве бояре посадят? Он сам по себе царского роду. Ивана Васильича сын родной. Только бы ему на Москву прийти, а там ему никто не указ. Его власть. Что похочет, то и сделает. Бояре против него слова не скажут, потому — прирожонный царь. А он мне богом клялся, — как на московский стол сядет, первым же указом холопам волю даст. Чуешь? Стало быть, нам одно — Ваську согнать и Дмитрию Иванычу дорогу открыть… И не то еще, что обещался мне, — прибавил, помолчав, Болотников. — Увидает же он, что мужики да казаки путь ему проложили, кровь за него проливали, с Шуйским да с боярами за него бились. Кабы не мы, не казаки да не мужики, не пустили бы его бояре на Москву. Им свой царь повадней. Небось, Грозный царь потачки им не давал. А ноне при Василье ишь власть какую забрали. Да погоди! Мы им руки укоротим! Не станут больше над холопами измываться. Дмитрий Иваныч из нашей воли не выступит. Хоть все головы сложим, а посадим Дмитрия и волю добудем! Так, что ли, Михайла?

Михайла восторженно смотрел на Болотникова.

— Добудем, Иван Исаич! — крикнул он. — За волю всяк голову сложит. Веди лишь! С тобой как не добыть!

— А какая у нас тогда жизнь будет, Михайла! — Глаза у Болотникова сверкали, голос звучал ясно и звонко. Оба они совершенно забыли про аптекаря, сидевшего не шевелясь над своей плошкой. — Все вольные станут. Каждый на себя работать будет, не на боярина. И приказным царь не велит народ теснить. За такую жизнь и голову сложить не жаль!

Михайла вскочил и возбужденно прошелся по комнате. Ему хотелось сейчас же бежать куда-то, сделать что-то, чтоб только скорей настала такая жизнь.

— Ты со своими мужиками поговори, Михайла, — сказал Болотников спокойнее. — Они тебя слушают. Пусть малость потерпят. Не так долго. А мне тотчас итти надо. Я московским гостям угощенье придумал. Не говорил еще я тебе. Только Печерица знает. Не обрадуются.

Болотников встал, и только тут на глаза ему попался аптекарь.

— Эх, Фридрих Карлович, — так тебя, кажись, звать? — прости ты меня. Позабыл я про тебя. А сейчас недосуг. Приходи ужо вечером с Михайлой, ужинать станем, ты и расскажешь нам, с чем пришел. Уведи его к себе, Михайла. Пускай отдохнет покуда.

Фидлер поднялся из-за стола совершенно оторопевший. Он так и не улучил минуты выполнить то, за чем был прислан. Но не это его смущало. Болотников звал его ужинать, можно было исправить свою ошибку. Но ошибка ли это? В голове у него все перепуталось.

Михайла дернул его за рукав и звал с собой. Болотников уже накинул тулуп и, захватив шапку, быстро вышел из избы. Фидлер, не слушая, что ему говорит Михайла, пошел за ним. Они перешли сени и вошли в другую горницу.

На лавке под окном сидели два седобородых мужика и плели лапти.

— Вот, Михалка, — сказал один, — кругом сторожат те-то, черти. А ноне вон мужик на базар приехал, я у него лыко купил. Лапти-то у нас вовсе обтрепались. Вот мы с Нефёдом, покуда не на карауле, и сплетем для всех. Ладно, что ль?

— На что лучше, Ерёма, — ответил Михайла. — А я было хотел Иван Исаичу поговорить. Може, валенки бы вам выдали.

— Узнавал я, — отозвался Ерёма. — Нет у их у самих. Коли найдется, бери себе. Ты с им повсюду ходишь. А нам и в лаптях ништо… А это кто ж такой будет? — спросил Ерема, удивленно глядя на Фидлера.

— Немец. К Иван Исаичу пришел… Ну, полезай на печку, — обратился Михайла к Фидлеру. — Погрейся да и сосни после обеда. Как Иван Исаич придет, я тебя побужу.

— А ты Болотников давно знаешь? — спросил Фидлер, не отвечая на его предложение.

— Да не так чтоб сильно давно. С Коломенского. Туда мы к ему пришли, вместе под Москву ходили.

— А зачем ты с ним ходил?

— Чудно́й ты. Аль не слыхал, что он за столом говорил? За волю он поднялся, чтоб холопам всем волю дать. Шуйского того бояре посадили. Он им и мирволит, а Дмитрий Иваныч, тот волю нам, холопам, дать сулит. Иван Исаича вперед себя прислал. Шуйский-то его пуще огня боится.

Фидлер невольно кивнул.

— Они там, черти, листы, что Иван Исаич шлет холопам да простому народу, хватают да жгут, никому честь не дают. А сами про Иван Исаича невесть чего плетут, пугают дураков. Ну, да таких дураков, что боярам верят, немного, чай, осталось. Смекнут, где правда. Ну, ложись, Фридрих Карлович, полезай на печь, а я тут на лавке прилягу.

Фидлер покорно полез на печь, хоть и не надеялся заснуть. Очень уж много разного слышал он за сегодняшний день. В голове все кругом шло. То отец вдруг вспомнится — старый, больной. То Болотников с ясными глазами. И ведь что говорил-то он! За весь бедный народ воюет… А клятва как же?.. И писал-то ее Воротынский, что всех до смерти мучит… Что ж ему-то делать? Что делать? Он ворочался на кирпичной лежанке, но сон не хотел над ним сжалиться. И вдруг точно что-то открылось перед ним. Он даже приподнялся и прошептал: «Ну да, конечно, так и сделаю». И сразу же голова его упала на жесткое изголовье, и он крепко заснул.

Когда Михайла пришел звать его ужинать, он спал как убитый.

— Вставай, Фридрих Карлович, Иван Исаич воротился, велел тебя привесть, — сказал Михайла.

Фидлер быстро соскочил на пол.

— Видно, хорошо выспался, — сказал, посмотрев на него, Михайла. — Ишь, глаза ясные стали. А то и не смотрели вовсе.

Фидлер только усмехнулся и решительными шагами пошел за Михайлой.

Болотников уже сидел за столом, когда они вошли.

— Идите скорей, — весело заговорил он, — проголодался я. Зато и гостям закуску припас. Они там — видал, Михайла? — какую туру приготовили? Хотят к самым стенам подкатить да оттуда стрелять. А вот поглядишь нынче ночью, как я их отпотчую. Ну, садись, Фридрих Карлович, рассказывай, за каким ты делом к нам пришел.

Фидлер, только что севший на скамью против Болотникова, вдруг встал, посмотрел прямо ему в глаза, вытащил из-за пазухи большой кошель, положил его на стол и заговорил, не сводя глаз с Болотникова:

— Сейчас я тебе всё говорить буду, зачем я к тебе пришел. Погоди только.

Он развязал кошель, вынул из него бумажный пакетик, потом достал порядочный кожаный мешочек и положил и то и другое на стол.

— Вот гляди, — сказал он, взяв в руку пакетик, — это самый страшный яд.

Михайла привскочил и схватил Фидлера за руку.

— Яд! — крикнул он. — Это на кого ж?

— Молчи ты, — остановил его Болотников. — Не мешай, дай ему сказать.

— Это на него яд, — сказал Фидлер, показывая рукой на Болотникова, — я хотел за обедом его отравить.

— Ах ты сволочь! — яростно крикнул Михайла, замахнувшись на него кулаком. — Тебя зовут, есть дают, а ты, чортов сын!..

— Да постой ты, — прервал его Болотников, положив ему руку на плечо, — дай ты ему сказать, с чего он на меня так ополчился.

— Я сейчас все говорить буду, — сказал аптекарь, — только ты не мешай, — обернулся он к Михайле. — Я не так хорошо по-русску говорю. Я долго в Москве жил, и там все говорили — и патриарх в соборе говорил, и князь Воротынский мне говорил…

При имени Воротынского Михайла опять привскочил, но сдержался и промолчал.

— … и сам царь говорил, что ты самый страшный душегубец, — обратился он к Болотникову, — все дети убиваешь и старики убиваешь. Я это очень не люблю. А Воротынский сказал: в поле тебя убить нельзя — ты колдовать знаешь, и тебя никакой пуля не берет.

Болотников расхохотался.

— Вот оно что! Эдак они в меня и стрелять не станут. На что лучше… Ну, а ты, стало быть, ядом меня извести надумал?

— Да, — сказал Фидлер, — я хотел тебя отравить. А теперь я не хочу тебя отравить. Возьми яд. Я не хочу его держать. — Он протянул Болотникову пакетик. — И вот, — он взял в руку мешочек и подал его тоже Болотникову, — возьми. Царь дал мне сто рубль, чтоб я тебя отравил, а я не хочу тебя отравить и сто рубль не хочу брать.

Но Болотников отстранил мешочек.

— Держи. Мне тебе дать нечего, а на Москву тебе теперь ходу нет. Стало быть, на те деньги и живи.

Фидлер с сомнением посмотрел на мешочек, но оставил его на столе.

— Сто рубль я могу заработать, — сказал он, — и отдать царю. Я об них не очень много думаю. Я думаю про то, что я клятва дал, Воротынский мне та клятва писал, а я свое имя подписал. Потому что я тогда хотел тебя отравить. И за это ты можешь меня казнить.

— Что ж мне тебя казнить, — сказал Болотников, — коли ты сам повинился. У нас говорят: повинную голову меч не сечет. А вот как с клятвой-то быть? Может, здесь к попу сходишь, он тебя разрешит?

Фидлер покачал головой.

— Нет, — сказал он, — там, в той клятва написано: коли священник меня разрешит, то это разрешение будет ни к чему.

— Так как же теперь быть? — спросил Болотников, с некоторой тревогой поглядев на Фидлера.

Михайла также смотрел на него с видимым смущением.

— Я не боюсь, — сказал Фидлер, посмотрев на них обоих, — я помню, ты сказал, что ты делаешь божье дело. И я сам так думаю, — освободить бедные люди — это божье дело. А если это божье дело, бог сам меня разрешит от клятва.

— Ишь ты, как рассудил, — с некоторым удивлением проговорил Болотников. — Может, оно и так.

Фидлер вздохнул всей грудью, опустился на лавку и обвел их обоих вдруг просветлевшими глазами.

— Молодец немец! — крикнул Михайла, подскочив к нему и хлопнув его по спине. — Бога, стало быть, не побоялся. Не захотел на нашего Иван Исаича руку поднять. По первоначалу я чуть было не прихлопнул тебя, а теперь вижу — справедливый ты человек. Голову они тебе там, окаянные, задурили! Ну, а ноне ты за нас стал. Так, что ли, Фридрих Карлович?

Фидлер ласково посмотрел на Михайлу и протянул ему руку. Михайла неловко стиснул ее.

— Я ведь того Воротынского, что тебе клятву писал, — сказал он Фидлеру, — хорошо знаю. Холопом я его был. Стервец он! Мальчонкой я еще был, изводил он меня. А других еще пуще, — прибавил он, вспомнив, как порол мужиков Воротынский.

— Хочешь с нами на вал пойти? — спросил Болотников. — Поглядишь, как я с ними расправлюсь.

Немец кивнул и встал. И все трое, надев тулупы, вышли на улицу. Проходя мимо печки, Болотников кинул на горящие уголья пакетик с ядом.

XII

Уже настала ночь, когда Болотников с Михайлой и Фидлером подошли к городскому валу и каменной стене.

— Видишь, Михайла, — заговорил Болотников, когда они вскарабкались по узенькой каменной лесенке на верхушку высокой крепостной стены. — Гляди, вон там их тура стоит.

Фидлер напряженно всматривался в даль темной равнины, туда, где, он помнил, был лагерь царских воевод. По этой равнине всего несколько часов назад он шел к городским воротам. И ничего такого он тогда не заметил. Правда, он кругом не оглядывался, не то на уме было. Теперь там чернело что-то большое, высокое, вроде башни. Неужто про это говорил Болотников? Так это ж далеко.

— Давно они строить начали, — продолжал Болотников. — Ну, я, как увидал, так и смекнул, чего они задумали. Ну, и сам стал подстраивать. Они сверху, а я снизу. Надо ж дорогим гостям встречу наладить. У них, видно, готово, ну и у меня тоже. Так я полагаю, не иначе как сегодня ночью ждать надо. Тут как раз немец кстати подвернулся. — Он добродушно хлопнул Фидлера по плечу. — Думают, поди, что подох я, а они тут как раз пожар сделают и вас тут голыми руками возьмут.

Болотников замолчал, всматриваясь в темноту. Михайла и Фидлер стояли с ним рядом и тоже смотрели, но ничего не понимали. Но вот вдали точно зашевелилось что-то. Они напряженно всматривались. И вдруг им стало казаться, что та далекая черная башня, которая едва виднелась в стороне царского лагеря, как будто стала понемногу увеличиваться, выделяться из мглы и медленно-медленно надвигаться на них. Точно далекая, чуть видная гора дрогнула, зашевелилась и поползла прямо на них. Медленно, но неуклонно гора росла и, колыхаясь, подвигалась к городу.

Никто не понимал, что это значит. Михайла и караульные на стене закрестились.

— С нами крестная сила! — пробормотал один казак. — Да чего ж это, господи Сусе?

— Погоди, то ли еще будет! — сказал Болотников. Он сам заметно волновался.

Все было заранее рассчитано. Под землей был прорыт подкоп под тем местом, по которому должна была пройти тура, и заложен порох. Но теперь, когда тура тронулась, Болотникова тревожили сомнения. Вдруг не успеют вовремя поджечь порох. Или казаки опоздают? Им было велело ждать на конях перед воротами взрыва и команды Болотникова.

— Сбегай-ка, Михайла, погляди, выстроил ли казаков Печерица и привел ли Сидорка нам коней?

Михайла бросился бегом к лестнице.

— Не торопись! — крикнул ему вслед Болотников. — Время есть. Они ведь руками сзади ее толкают. Лошадей не запряжешь. Мы б их живо перестреляли.

Тура надвигалась все ближе. Теперь уж видно было, что это не гора, а какая-то прямая глыба, высоченная, гораздо выше городской стены. Никто из казаков никогда не видал такого чудища. Они не верили, что ее толкают люди.

Казаки шопотом переговаривались, со страхом взглядывая на Болотникова.

Чего ж он ждет? Ведь коли на них наползет, всех передавит, никому не спастись. Хоть бы бежать позволил!

Но Болотников только всматривался в наползающую глыбу и ничего не говорил.

Прибежал Михайла и сказал, что казаки собрались и стоят перед воротами.

Перевалило за полночь. Выплыл однобокий красный месяц и озарил тусклым светом снежную равнину и черную глыбу, наползавшую на город. Теперь сразу стало ясно, что это не гора, а громадная башня, а по обеим сторонам за ней виднелись медленно подходившие ряды конных стрельцов.

Теперь до этой громады оставалось, наверно, меньше полуверсты, но она все еще медленно двигалась.

Болотников подошел к наружному краю стены и долго пристально вглядывался в приближавшуюся туру, точно измеряя глазами расстояние до нее. Потом он повернулся, быстрыми шагами подошел к лесенке и исчез в узком отверстии.

— Ушел. Оставил нас, — ворчали караульные. А башня все лезет и лезет. Куда выше стены. Месяц заслонила. На ней, верно, пушек видимо-невидимо. Как запалят сразу, не то что их тут, на валу, весь город снесут. Хоть бы пушек велел Иван Исаич сюда втащить. Все бы обстрелять можно их, как еще немного подъедут. Или позабыл? И их тоже позабыл тут. Перебьют их всех, как воробьев.

Они начинали сердиться на Болотникова.

— Тихо вы! — крикнул Михайла. — Не знаете, что ли, Иван Исаича? Ушел, стало быть, надо. Оставил нас, стало быть, страху тут нет. А коли кто трусит, ступай вниз.

Но в эту минуту из отверстия стены показалась голова Болотникова, и он вылез на стену.

— Ну, ребята, глядите! — крикнул он. — Не бойтесь, нам ничего не будет. Фридрих Карлович, гляди вперед.

Но все и так не сводили глаз со страшной башни.

И вдруг… Что это?.. Земля под ней точно стала приподниматься, тура пошатнулась. И в ту же секунду произошло что-то невероятное, ужасное. Земля точно расселась, вырвалось пламя, и к небу взлетела туча каких-то осколков. Раздался неистовый грохот, нечеловеческий визг, вой, пальба, точно из сотен пушек.

Казаки в ужасе оглядывались — вдруг и их сейчас поглотит земля. Но стена стояла крепко, а там бурлила какая-то каша, валил дым, прорывались языки пламени.

К небу взлетела туча осколков.

Все окаменели от ужаса. Болотников подбежал к краю стены и внимательно всматривался в ужасную картину. Вот уже осколки перестали взлетать. Какая-то бесформенная груда копошилась на том месте, где только что высилась грозная тура. А сзади, там, где двигались стройные ряды стрельцов, все смешалось, слышался только топот, вой, визг, вопли.

— Живо, вперед! Ворота настежьI — кричал Болотников, сбегая с лестницы.

Михайла кинулся за ним.

Только Фидлер и несколько караульных казаков оставались на стене, прикованные ужасом к страшному зрелищу.

Через две минуты из ворот хлынула лавина казаков. Впереди на гнедой лошади скакал Болотников.

— За мной! Руби их! — раздался его голос.

И он поскакал вперед, туда, где на огромном пространстве среди груд развороченной земли валялись разломанные в щепы бревна, окровавленные руки, ноги, головы и дико вопили истерзанные, умирающие люди.

Охваченные ужасом стрельцы не решались спасать раненых. Те, кто не попал под обломки, скакали в разные стороны, подальше от заклятого места.

Один князь Скопин-Шуйский пытался собрать свой полк и хоть увести его в порядке.

Казаки преследовали бегущих. Стрельцы и не думали остановиться и дать бой. Они мчались прочь, отстреливаясь на скаку. Лагерь был брошен, и казаки забрали громадную добычу. Целые отряды бросали ружья и сдавались. Только полк Скопина-Шуйского ушел, потеряв немного убитыми и ранеными.

XIII

Ополчение Болотникова, прогнав Московское войско, не преследовало его дальше и по приказу Болотникова вернулось в Калугу.

Болотников надеялся, что Шуйский не решится снова подступить к Калуге, сам же он хотел во что бы то ни стало дождаться Дмитрия и на этот раз итти на Москву вместе с ним. Но Дмитрий все не шел, а московские воеводы, собрав свои разбежавшиеся полки, постепенно снова стянули их к Калуге и обложили город, решив заставить его сдаться голодом.

В городе нехватало продуктов, жители начинали роптать, но особенно недовольны были казаки.

Печерица жаловался Ивану Исаичу, что ему не удержать своих казаков за стенами. В поле они готовы биться до последнего, но сидеть голодом в городе не хотят.

— И чого ты нэ дав нам за Скопиным та за Мстиславским гнаться? — ворчал он. — Мы б до Москвы б дийшлы, и Ваську б выбыли б.

— Без царя Москва не осталась бы, — ответил ему Болотников. — Сразу бы вновь какого-нибудь боярина выкрикнули. Может, того ж Скопина. А с ним трудней сладить, чем с Васькой. Нет, уж коли за мной пошли, слушайте меня. Нам надо Дмитрия Иваныча дождаться. Без него воли нам не видать. Наш он будет царь — казачий да мужицкий!

Печерица ушел от Болотникова недовольный. Но спорить с ним больше не решился.

Болотников и сам видел, что долго им так не продержаться. Мяса давно нехватало, резали лошадей, собак. Хлеб, и тот был на исходе.

Болотников позвал к себе Михайлу. С первого дня Михайла ему полюбился, и потом он все больше привязывался к нему.

— Михайла, — спросил он его. — Вон Печерица говорит, что казаки не хотят больше голодом сидеть, того и гляди разбегутся. А мужики как? Спрашивал ты их?

— Да чего ж спрашивать, Иван Исаич. Голод, чай, не тетка. Всем равно животы подвело — и казакам и нашим мужикам. Да не так голод, Иван Исаич, потерпели бы, кабы знали, чего ждать. Больно уж долго не идет Дмитрий Иванович. Хоть бы весть прислал. А то которые говорят, может, и не придет он вовсе, позабыл про нас, а мы за его тут голодом подыхаем, кровь проливаем.

— За его! — с досадой крикнул Болотников. — И ты тоже, Михайла?

— Не серчай, Иван Исаич. Ты спрашиваешь, вот я и говорю. Я было тебе поведать хотел, чего я намедни слыхал, да как ты гневаешься…

— Говори, Михайла, не на тебя я гневаюсь. Говори, чего слыхал!

— Да вот намедни собрались наши покалякать про свои дела. А тут к нам парень один прибился с Комарицкой волости. Они-то, как первый раз Дмитрий Иванович на Русь пришел, сразу за им пошли. Ну и, сказывает он, по первоначалу-то все с дорогой душой поднялись, жизни не жалели. А там, дескать, — ты уж не обижайся, Иван Исаич, — не по сердцу им тот самый Дмитрий Иваныч стал. С поляками все время провождал, наших-то почитай и не допускал до себя. Постов не блюдет, убоину под Рождество жрал. С ихними попами все якшался. Вовсе, говорит, как и не православный царь. Так-то по себе не гордый он, до простого народа милостив, на то не обижались. А только как же так, Иван Исаич? Ну как он православную веру порушит, коли он, может, сам нехристем стал? А веру порушит, так и клятвы своей, может, не сдержит. А?

Михайла с ожиданием смотрел на Ивана Исаича.

— Враки то все, Михайла, — заговорил Болотников. — Видал я его, как тебя вижу. Вечерять меня позвал. Видал я, по-нашему крестится перед едой и молитву нашу читает. А что с поляками якшается, так как же ему быть? У их живет, они его первый раз на Москву привели, на московский стол посадили. Ну, а теперь мы ему ворота откроем, Ваську прогоним, вот ему поляки-то ни к чему и станут. Только бы пришел он… Эх, Михайла, говорил я тебе, да, видно, и ты не больно-то в толк взял. Нам бы от его одно лишь и надобно, чтоб указ о воле всем холопам дал. А там, бог с им, какой он ни есть. Нам бы только волю получить, вольными стать. А волю-то он даст, говорю, богом клялся. Крест же на нем есть. Показывал мне. Целовал. Да и не уйти ему от нас, как мы его на Москву приведем. Наш царь будет, не боярский. Нет, Михайла, зря ты это, не сумлевайся.

Слушая Болотникова, Михайла опять посветлел лицом и попрежнему с любовью и доверием смотрел на Ивана Исаича.

— Только вот что я надумал, Михайла, — продолжал тот. — Дольше нам в Калуге сидеть нельзя. Хочу я послать тебя в Тулу к князю Шаховскому. Ста верст дотуда нет. За две ночи доскачешь. Шаховской князь с Дмитрием Ивановичем сносится. Скажи ты ему, пускай напишет он Дмитрию Ивановичу, чтоб он хоть один пробрался до нас. Мы его живо в Москву проведем. Весь народ встанет. Куда там царским воеводам устоять! Да и стрельцы, ведомо, ему передадутся.

— Вот это дело! — обрадовался Михайла. — Сегодня ж и выеду. Ты грамоту пиши Шаховскому, а я велю Невежке коней привести да хлебца в дорогу припасти.

— Може, лучше казака с собой возьмешь? Все он — с пищалью.

— А на что нам пищали? Не воевать идем. Мужикам-то пробраться способне́й.

— Ну, как знаешь, — согласился Болотников. — Иди, я напишу.

Часа через три, когда огни в городе погасли и жители залегли спать, Михайла с Невежкой, в лаптях и тулупах, вышли из городских ворот. Немного погодя Савёлка вывел за ними двух лошадей. Михайла считал, что пешком легче пробраться мимо стороживших кругом московских дозоров. Всю дорогу итти пешком долго. Коли Савёлке удастся провести лошадей, они дальше поедут верхом, ну а коли заметят его, он может или назад ускакать, или бросить лошадей и куда-нибудь укрыться, точно и не его лошади.

Ночь была туманная, дороги совсем развезло, и по какой итти — они и сами толком не знали. Сказали им, что на восход надо держать. Первая деревня верстах в пяти будет — Кривуши, а там надо на Ахлебинино держать. Месили они, месили грязь, Савёлка все не догоняет, — может, словили его, может, назад ускакал.

Наконец собаки впереди залаяли, жилье, стало быть, близко; вот из тумана плетень какой-то вылез, дальше сараюшка или амбар — деревня, а какая, кто ее знает. Заходить тоже не рука. Вдруг там Шуйского дозор стоит? Лучше за ночь подальше от Калуги уйти. Вот только с Савёлкой как быть? Не сговорились они как следует, до каких пор им его ждать. Уйдут они, а он, может, и прискачет сюда. Далеко-то тоже ему забираться нельзя, надо за ночь назад воротиться. Решили погодить малость, может, нагонит Савёлка. Взобрались на плетень, как куры на насест, чтобы лапти маленько пообсохли, а то чуть не по полпуда грязи на ноге волочили. Вынули из кошеля хлебца горбушку, ощупью присолили, все подкрепиться маленько. Сидели, сидели, уж сон морить стал, вдруг издалека зашлепало что-то, чавкает, точно копыта грязь взрывают. Приободрились они — не иначе как Савёлка. Кому ж ночью скакать? Кабы дозор, так слышно бы, что много едет.

Михайла сразу соскочил с плетня.

— Савёлка едет! — крикнул он радостно. — Не свернул бы лишь в сторону. Может, пробежишь встречу, Невежка, а я тут покараулю.

Невежка охотно слез с плетня и спорой побежкой поплыл по жидкой грязи. Замолкшие было собаки опять подняли лай. Михайла, усевшись на плетень, сторожко прислушивался и тревожно оглядывался. Ну как перебудят кого не надо собаки, да выскочит из деревни дозор?

Но никто не показывался, и собаки стали затихать, затихало и равномерное шлепанье Невежки. Далекое чавканье лошадиных копыт слышалось довольно ясно, только все-таки не приближалось. «Чего ж он не едет, Савёлка?» с досадой думал Михайла, точно Савёлка мог видеть, где они его ждут.

Вдруг топот сразу оборвался. Михайла напряженно вслушивался. Тихо… Нет, опять топот, сильней гораздо, и много точно лошадей — не одна, не две… Что ж это? Нет, это уж не Савёлка. Какое! Неужто на дозор напоролся? Они шли, никого не видали. И Невежка сгинул. Михайла опять соскочил с плетня, уж не думая сбивать с лаптей подсохшую грязь, выбрался на дорогу и нетерпеливо заметался взад и вперед, стараясь пробуравить глазами туман и собственными шагами заглушая далекие звуки. Он уж совсем терял терпение, не соображая даже, откуда доносится топот, как вдруг где-то совсем близко раздалось чавканье и шлепанье, и из тумана вынырнул Невежка, а за ним большое что-то… Господи — лошадь!

— Откуда ты лошадь добыл, Невежка? — удивленно спросил Михайла. — Кабы от Савёлки, так две бы.

— То-то двух не вышло.

— А Савёлка где ж?

— А пес его знает. Шел я дорогой, поспешал. Уж вот слышу, вовсе близко две лошади шлепают. Я уж было хотел крикнуть Савёлку, а тут как раз вперерез как заскачут. Савёлки-то и не слыхать стало, ровно под землю провалился. И взад не поскакал — слышно бы. Те-то всё ближе скачут. А тут, гляжу, чалый твой — аль не признал? — так на меня и прет. Я его за повод да с дороги долой, в поле. Кусты там недалече, завел и стою — что будет? Хряп-то ему придерживаю — не заржал бы.

— Ну? — торопил его Михайла.

— Ну, выскакали те на дорогу, стали. Говорят промеж себя, мол, бытто как ехал кто, а нет, мол, никого. Постояли да к городу и погнали. Я пождал, пождал, вышел на дорогу, крикнул было Савёлку, — не откликается. И другого коня нет. Я и побрел к тебе. Ты чалого-то бери, а я, ну-ка, вновь попытаю второго поискать.

— Да что ты, Невежка! Его, ведомо, дозор забрал, может, и Савёлку тоже. Нам надо живей уходить, а то и самих захватят. По череду будем — то один, то другой на лошади. Так-то все скорей будет. Садись перво ты, притомился бегавши, а там я.

Невежка влез в седло, не вдевая в стремена облепленных грязью лаптей. Михайла зашагал рядом, держась за стремя. Лошадь шла шагом, но все-таки так они подвигались быстрее, — за стремя держась, полегче итти. Стало сереть. Туман сгущался в беловатые облака; между ними вдруг выступали черные кочки, островки снега в лощинках, вытоптанное прошлогоднее жнивье. Кое-где облака запутывались в кущах кустов и накрывали их белой шапкой. Впереди что-то розовело, разгораясь все ярче и ярче, и вдруг оттуда брызнули солнечные лучи. Туман заклубился и стал таять, открывая вверху клочки голубого неба.

Невежка снял шапку и перекрестился. Михайла придержал лошадь.

— Ты чего? — спросил Невежка.

— Да вон, гляди, село видать. Надо разузнать, какое. Поезжай-ка, погляди.

— На лошади-то неспособно, — ответил Невежка и соскользнул с седла. — Я и пешком пройду.

— А я в той вон рощице тебя погожу, — сказал Михайла, влезая на лошадь, и поехал по кочкам к видневшейся невдалеке роще.

Невежка зашагал по дороге к довольно большому селу, откуда уже доносился собачий лай, мычанье коров и птичий гомон.

Въехав в рощу, Михайла привязал лошадь к дереву, разнуздал ее и дал ей ломоть хлеба с солью. Потом он поискал местечка посуше, но земля кругом вся размокла, а кое-где у корней еще прятались пригорки темного ноздреватого снега. Михайла выбрал ветвистый вяз, взобрался до первых толстых ветвей, угнездился у ствола и через минуту крепко спал.

Солнце уже хорошо пригревало сквозь голые ветки, когда Невежка разыскал его и подергал за ногу.

— Выспался, Михайло Потапыч? — весело проговорил Невежка. — Можно и в путь-дорогу. Село-то это Ахлебинино и есть. Тихо тут, они говорят. К ним-то другой раз заезжают стрельцы, пограбят, да и уйдут, а дальше и не заходят де. Всё тут, коло Калуги, бродят, в Заочье не идут.

— А узнал, как нам ехать? — спросил Михайла, слезая с дерева.

— Дорога-то тут прямая, сказали там мне. А вот одна лишь загвоздка. Мы с тобой за туманом-то и не заприметили, а ты, видно, враз заснул, а то бы с дерева увидал.

— Чего это?

— Да на реке, вишь, Ахлебинино-то стоит, на Оке. То-то и туман такой коло него. На ту сторону переправляться нам надоть. Как бы не заприметили, что под казацким седлом конь.

— А мы седло сымем да в мешок. А лошадь будто продавать ведем.

— И милое дело, — обрадовался Невежка, — там нам через Бобрыху дорога да через Макарово, а дальше Грязново, большое де село и в нем на Благовещенье ярмарка. Вот мы вроде как туда и поспешаем.

Михайла живо расседлал лошадь, туго скрутил седло и засунул его в мешок Невежки, взял лошадь за повод, и они пошли по кочкам к дороге.

По дороге только что прогнали деревенское стадо, в воздухе еще стоял легкий пар и пахло парным молоком, доносилось щелканье пастушьего бича, лай собак, мычанье и блеянье скота.

— И у нас уж, чай, выгнали скотину, — заметил Невежка, с завистью оглядываясь на стадо. — Каково-то Дарья одна справляется? Мишку-то, чай, на барский двор в пастухи забрали.

— Ништо, погоди, — проговорил Михайла. — Вот как мы волю добудем, на своей земле пахать станем.

— То-то, добудем ли? Гляди, скоро год, как ушли мы, а все с той же ноги пляшем.

— Что поделаешь? Бояре-то тоже добром не отступятся. Надо бы всем разом навалиться. А ты гляди — мы вон скудова приперли, а тут, почитай рядом, сидят себе и не почешутся. Что Шуйский, что Дмитрий — им все едино.

— Так ведь Дмитрий-то Иваныч, где он? Може, и нет его?

— Как ты такое сказать можешь, Невежка, когда Иван Исаич сам его видал?

— Не торопится, стало быть.

— Вот мы-то к князю Шаховскому зато и пробираемся, чтоб поторопил его.

Пройдя мимо сельских ворот, они пошли дорогой дальше, а потом свернули, вкруг огородов, по косогору к реке. Ока только что прошла, но не разлилась; в грязной, взбаламученной ледоходом воде еще неслись прутья, щепки и отставшие, обтаявшие льдинки. Но перевоз уже действовал.

На берегу толпилось немало баб и мужиков, а с горки катились две телеги; на передней мужик стоя размахивал кнутом, подгоняя и без того скакавшую со всех четырех ног лошаденку. К берегу подплывал дощаник, и мужик, видимо, боялся опоздать к перевозу.

Михайла кивнул Невежке, и они тоже прибавили шагу. Дощаник был не так велик и мог не забрать всех.

Михайла и Невежка быстрей зашагали к дощанику.

— Стой, ребята! — кричал мужик, с трудом сдерживая расскакавшуюся лошадь и спрыгивая на ходу с телеги. — Вперед телегу! Набьетесь, а там и не въехать. А ты куда! — крикнул он на Михайлу, протискивавшегося тоже поближе к берегу. — Откуда взялся? — кричал он, с силой отпихивая Михайлу. — Не с нашего вовсе села!

— Да ты чего? — огрызнулся Михайла. — Аль для вас одних перевоз?

— Вестимо, для нас. Гляди, какой ласый! Проваливай! — напирали со всех сторон на Михайлу.

— Да вы чего, православные, — вмешался Невежка. — Чай, и наша копейка не щербата. Всем места хватит. Не проломим мы вашего дощаника. Давай, Михалка, — сказал он, беря у него два гроша и настойчиво проталкиваясь вперед. — Ты гляди, коняка-то наш сколь хорош. Може, кто купит, а? В Грязново на ярманку ведем.

— Конь ничего, справный, — проговорил один мужик, похлопывая лошадь по холке. — Чего ж перед пахотой продаешь?

— Стало быть, нужда подошла, — проговорил Невежка. — Покупай, коль по сердцу конь. Чего дашь? Я и на дощаник не поведу.

— Вишь ты прыткий какой, — отвечал мужик. — Чай, не огниво — в кисет не сунешь. Не время мне. С хозяйкой вон к куму в Бобрыху справились на свадьбу. Оставайся, — ворочусь, поторгуемся.

Но Невежка с Михайлой уже протискались к сходням и ввели лошадь, не обращая внимания на воркотню и брань.

Барка так осела, что чуть не до самых бортов погрузилась в воду, а с горки все еще подбегали опоздавшие.

— Хватит! — крикнул перевозчик. — Потопите. Отдавай конец, Васька!

Мальчишка, не видный за толпой, скинул с пенька петлю веревки и вскочил на отчаливавшую барку. Двое парней сели на весла, а перевозчик стал с рулевым веслом на корме, и дощаник медленно поплыл, пересекая быстрое течение.

— Кому взад ворочаться — поторапливайтесь, — сказал перевозчик, — ноне вода большая будет.

— Это как господня милость, — проговорил мужик с сивой бородой и с сизо-багровым, нависшим над губой носом. — Похочет господь, даст на поля водицы, а не похочет — так и обсохнут.

— Я к тому, что, мол, снега большие были.

— Снега это опять же по божьему соизволению, — продолжал тот же красноносый старик. — А как прогневается на нас господь, так вода враз и усохнет. Всё по грехам нашим.

— И то, Пафнутьич, вовсе заворовался народ, — заверещала старая бабка с высокой клюкой и кошолкой на сгорбленной спине. — На Николу вешнего наш престол, а храм-то божий у нас — срам глядеть, покосился вовсе, того и гляди — рухнет. Никола-то, чай, господу жалится. А у нас и думки нет.

— Завела, старая! — с досадой оборвал мужик с телегой. — Много ты понимаешь! Чай, церкву-то боярин чинит.

— А где он, боярин-то наш? — вмешался красноносый старик. — Кой год и не бывал.

— А ты что? Ай соскучил? — перебил его молодой парень. — Давно лозы не пробовал.

— Ату тебя, непутевый! — сердито огрызнулся старик.

— А вы чьи будете? — спросил Невежка мужика с телегой.

— Телятевского князя, — охотно отозвался мужик, забыв свое столкновение с Невежкой и Михайлой. — Сказывают, в Туле наш боярин, воевода он. Все в походе. И наших с им немалое число.

— А с кем же воюет он? — спросил Михайла.

— Да кто его знат. Сказывали, будто как Дмитрий Иваныча не вовсе убили на Москве, так за него будто. А нам это ни к чему.

— Как так — ни к чему! — с возмущением вскрикнул Михайла. — Дмитрий-то Иваныч — аль не слыхали? — волю холопам сулит дать. А Шуйский, он боярскую руку тянет.

— Во-олю? — недоверчиво протянул мужик. — Врет, чай. Ай отступятся бояре?

— Кака там воля, — сердито пробормотал красноносый старик. — Улита едет… а поколь воюют, гляди, под Калугой все поля вытоптали. А с кого взыск? Все с нас же. С чего хошь оброк плати.

— А чего про Дмитрия Иваныча слыхать? — спросил Михайлу парень.

— Идет, сказывают. Вот мы… — начал было оживленно Михайла.

Но тут как раз барка стукнулась носом в берег, стоявшие в барке попадали друг на друга, а Невежка дернул Михайлу за полу, шепнув ему:

— А ты помалкивай, целей будем, — и потащил его к носу, чтоб поскорей выбраться на землю.

На берегу все разбрелись в разные стороны, и Михайла с Невежкой, ведя в поводу лошадь, зашагали следом за мужиком, собравшимся на свадьбу в Бобрыху.

Дальше все было спокойно, точно и войны никакой не шло.

Одну за другой обходили они тихие деревеньки: Кутьково, Хованское, Плястово, Пчельню, Павшино. Кое-где мелькала у пруда или за рощей боярская усадьба.

Мужики выезжали с сохами в поле пахать, и толки были больше про то, что весна нонче дружная, и сев будет хороший. Приказчики объезжали поля, покрикивали на холопов, хлестали кнутом зазевавшегося парня; тот, почесываясь, хватался за соху и срывал злобу на тощей кляче.

Михайла и Невежка вспоминали Княгинино. Там уж тоже, верно, шла пахота, а они вон бог знает где шлепают по чужим полям, разыскивая неведомого им князя Шаховского.

Глядя на пахавших мужиков, Невежка становился все задумчивей и мрачней. Иногда он останавливался и долго смотрел вслед шедшему за сохой мужику. Раз он вдруг свернул с дороги и бросился догонять пахавшего мужика, не слушая окриков Михайлы.

Догнав мужика, он схватил его за рукав и возбужденно заговорил:

— Эй ты, дядя, гляди, конь-то у тебя на левую переднюю припадает. Поглядел бы, — може, шип попал. Вытянешь — заживет, а ну как в самую пахоту охромеет.

Мужик поглядел на медленно шагавшую лошадь, потом с удивлением перевел глаза на Невежку.

— А и то припадает, — сказал он. — А мне и невдомек. И как это ты доглядел?

Он остановил лошадь, подошел к ней, поднял левую ногу и с торжеством вытащил острый камешек.

— Ну, спасибо тебе, добрый человек, — сказал он, — не ровен час и охромела бы не в пору.

Невежка вернулся на дорогу сияющий, точно он вылечил собственную лошадь.

Вечером третьего дня, когда до Тулы оставалось не больше десяти верст и они последний раз присели на обочину дороги отдохнуть, Невежка вдруг как-то смущенно сказал Михайле:

— Михалка, а Михалка! Може, ты того… один до князя доберешься…

— А ты чего ж? — с удивлением спросил Михайла.

— Да я вот раздумался. Кабы ты мне своего чалого дал? Тебе князь за верную службу другого коня выдаст.

— Ну, а тебе на что?

— А я б на ём, на чалом-то, на полночь бы поворотил да так бы и ехал все до самых до наших мест.

— Да ты что, Невежка! — перебил его Михайла. — Экую путину мы отмахали, чтоб воли добыть. Може, теперь скоро уж, а ты…

— Да где скоро-то, Михалка, — огорченно проговорил Невежка. — Гляди, люди засев берутся, а я… Где ж бабе-то моей одной… а? Ерема-то сбежал, не сказывал я тебе. Как снег сошел, так он говорит: «Невмоготу мне, братцы, и не держите лучше. Надо ко своим местам». Ну, мы видим, извелся старик, — покрыли его. Пущай, бог с им, пробирается.

— Так ведь управитель с него три шкуры спустит, — с досадой сказал Михайла.

— Чего будешь делать. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Всё у своего места.

— Ну, и бог с им, с Еремой. Какой с него воин? — проговорил Михайла. — А ты, Невежка, чай, смекаешь, за что мы поднялись. Доберешься до дому, вновь в ту же петлю лезть. А тут, коли и головы сложим, так по крайности за волю.

— Головы-то сложим, а воля-то — бог ее ведает. Може, тот Дмитрий, как на царство сядет, так про нас и думки у него не будет.

— Полно ты, Невежка! Иван Исаич говорил: богом ему Дмитрий Иваныч клялся, как на Москву придет, первым делом холопам волю даст. Нельзя тому статься, чтоб не сдержал. Да Иван Исаич голову ему срубит. Идем, Невежка! Как это я без тебя ворочаться буду? Что нашим деревенским скажу? Да они все разбегутся. Ну, хоть в Тулу пойдем. Коли ничего не добьемся, как назад ворочаться будем, я тебя держать не стану. И чалого отдам.

— Ну, мотри, Михалка. Уговор лучше денег. Отпустишь, стало быть? Давай когда так, садись на чалого, а я впробежку. Гляди, то, видно, город видать. И стены кругом. А речушка-то Упа скрозь течет. По крайности за водой недалеко ходить. Не то, что в Нижнем — город где, а реки где. Нам бы догадаться в Пчельне али в Павшине бы сесть на лодочку, прямо б в Тулу и приплыли.

XIV

Кругом города не видно было дозоров, и на стенах караульные не ходили, как в Калуге. Городские ворота тоже были открыты, и в них свободно въезжали крестьянские телеги с деревенскими припасами.

Михайлу с Невежкой никто даже не спросил, за каким делом они идут в город. Но когда они пошли по городским улицам, навстречу им поминутно стали попадаться казаки — то целые конные отряды, то пешие казаки, гурьбой или в одиночку.

Заметив одного казака, шедшего не спеша, вразвалку, с люлькой в зубах, Михайла подошел к нему и спросил, где тут у них живет князь Григорий Петрович Шаховской.

Казак с удивлением оглядел Михайлу, перевел глаза на Невежку, посмотрел на коня. Конь ему, видно, понравился, он подбоченился, вынул люльку, сплюнул на сторону и сказал:

— А що, не продашь коня?

— Скажи перво, где у вас тут князь Шаховской стоит, а там про коня разговор будет, — сказал Михайла.

— Ось у тим дому, що на ричци. Хиба не чули? А що ж вы про коня ничого не кажете? Ну на що вам такий конь? Хиба на нем землю орать, чи що?

— Чего пристал! — сердито оборвал его Невежка. — Наш конь, чего хотим, то и станем на ем работать. Тебя не спросим. Идем, Михалка, чего его слушать.

Михайла весело кивнул казаку и повернул к указанному им дому.

Казак долго провожал взглядом приглянувшегося ему коня, потом опять сплюнул, сунул в угол рта люльку и зашагал своей дорогой.

На берегу Упы, за деревьями обширного сада, виднелся довольно большой деревянный дом. Вокруг него, в самом саду и дальше, по берегу реки, теснились, видимо, вновь настроенные, шалаши и землянки целого воинского поселка. Между деревьями мелькали группы казаков, на реке другие казаки поили лошадей.

— Ишь, войска-то у их сколько! — пробормотал Михайла. — А небось нам не помогли.

Когда они обогнули ограду сада и вышли к реке, до них со стороны дома донесся какой-то нестройный гомон, не то крики, не то песни, не то ржанье — не разобрать. Они удивленно переглянулись. Утро ведь, и праздника никакого нет. «Или казаки с посадскими разодрались?» подумал Михайла, вспомнив Коломенское. Но на драку не похоже было. Шумели будто весело.

— Веселый, видать, князь-то наш, — неодобрительно проговорил Невежка. — Ишь, обедня не отошла, а он пирует.

— А, може, не он то! — неуверенно сказал Михайла. Невежка и на него покосился за князя, точно Михайла за того князя в ответе.

Делать было нечего. Хоть и не ладно приходить за делом, когда люди пируют, а и время им терять тоже не рука. Михайла смело пошел к воротам дома, смотревшим прямо на реку, и заглянул в незапертую калитку. Сюда из дому доносился такой галдеж, что хоть уши затыкай. На завалинке у сторожки притулился плешивый сторож, сосредоточенно хлебавший тюрю из деревянной чашки.

— Дед, а дед! — окликнул его Михайла, переступив подворотню калитки. — Твоего князя, Григория Петровича, повидать нельзя? Мы ему грамоту от Болотникова привезли.

— Пошто нельзя, — проговорил старик, тщательно облизывая ложку и положив ее на завалинку рядом с чашкой. — Вот погоди, спрошу я его. Може, сам выйдет, а, може, тебя к себе покличет.

— Куда ж к ему на пир-то итти? Негоже, чай.

— Да он и сам-то с ими не сидит, с полунощниками. Ишь, ночь пьют — и солнца божьего не стыдятся. Тьфу! Пропасти на их нет, на бесстыжих.

— Да ты про кого это, дед? — с изумлением спросил Михайла.

— Про царевича того… про кого?.. — сердито пробормотал старик.

— Аль тут он? — вскричал не то радостно, не то испуганно Михайла, сразу подумав про царевича Дмитрия, хоть он и удивился немного, что сторож называет его не царем, а царевичем.

— Тут. Неделю цельную как пришел. Сперва-то будто как надо, казачье войско привел, полонянников пригнал — бояр да воевод. Наш князь его с почетом встречал. Угощал. А он и рад. С той поры все и бражничает, прости, господи, — ворчливо ответил сторож, вставая. — Погодь здесь, я тотчас повещу князю.

Михайла оглянулся на Невежку, все стоявшего в калитке, держа за повод коня. Невежка ничего не сказал Михайле, и Михайла поскорей отвел от него глаза, чувствуя себя вдвойне виноватым — и за князя Шаховского и за царя Дмитрия.

— Ты б привязал покуда коня, — сказал Михайла, не глядя на Невежку.

— А чего привязывать-то? — ответил Невежка. — Може, враз и назад поворотим.

Михайла хотел возразить, но в это время на широком крыльце дома показался дородный князь в парчевом кафтане с нешироким собольим воротником и собольей опушкой.

Круглая курчавая бородка, обрамлявшая загорелое молодое лицо, была тщательно расчесана, небольшие глаза глядели быстро и сметливо.

— Здорово, малый, — заговорил он весело, увидев Михайлу. — От Болотникова ты с грамотой? Вот во-время угодил, я только лишь сбирался опять гонца к нему слать. Ну, давай, почитаем, чего Иван Исаич пишет нам.

Михайла вынул из-за пазухи кошель, достал скатанный в трубочку лист и подал князю с поклоном.

Шаховской взял лист и пристально посмотрел на Михайлу, а потом взглянул и на Невежку:

— А это кто там с конем?

— Это со мной. Вместе мы, вдвоих приехали, — проговорил Михайла, делая знак Невежке, чтобы он подошел.

Невежка переложил повод из правой руки в левую, снял шапку, поклонился и вошел во двор, ведя за собой чалого.

— Хорош конек, — заметил Шаховской и опять перевел взгляд на Михайлу.

— Ну, как там Иван Исаич? — спросил он. — Чай, заскучал в осаде? Ну, теперь недолго, может, уж и выручил его Телятевский.

В то же время Шаховской расправил лист и поднес его к глазам.

— Ишь, не терпится твоему Иван Исаичу, — насмешливо проговорил Шаховской, — вынь да положь ему Дмитрия Иваныча. Что ж с им поделаешь, как не идет он? Силой не приволочешь. Вы там в осаде сидите, ни про что и не слышите, что кругом деется.

Михайла с удивлением смотрел на Шаховского. Даже Невежка сделал шаг вперед и передернул плечами. Из дома все так же громко неслись пьяные крики, шум и нестройные песни, хотя сторож, выйдя следом за князем, тщательно притворил за собой дверь.

— А там кто ж? — несмело спросил Михайла, кивнув на дом.

— Так ты про него? Думаешь, Дмитрий Иваныч то? Нет, то…

Но в эту минуту гомон в доме на секунду оборвался, а потом разразился, точно ураган, и сейчас же распахнулась большая дверь, и на крыльцо с гиком и топотом вывалилась целая толпа. Два казака волокли мертвецки пьяного старика в растерзанном, когда-то нарядном кафтане, с всклокоченными волосами, мокрым, точно губка, лицом и разинутым перекошенным ртом. Он вопил что-то нечленораздельное, отбиваясь руками и выделывая невероятные кренделя ногами.

За ними впереди толпы шел молодой малый в парчевом кафтане, парчевых сапогах, в большой сдвинутой набекрень собольей шапке с нашитыми на парчевый верх самоцветными камнями. Малый был, видимо, тоже выпивши, но крепко держался на ногах. Остановившись на крыльце, он протянул руку и проговорил уверенно, хотя немного заплетающимся языком:

— Мы, царевич Петр, данной нам от бога властью, приговариваем воеводу богородицкого Карачана за охулку нашего имени к казни. Повесить его, мерзавца, кверху ногами и стегать стервеца кнутом, поколь не околеет. Так тому и быть по нашему царскому повелению. Снять с него кафтан, эй вы!

Пока он говорил, а приговоренный орал и бился, Шаховской стоял молча у ступеней крыльца.

Когда он замолчал и кучка казаков кинулась раздевать пьяницу, Шаховской поднялся на ступеньки и, низко поклонившись говорившему, сказал ему почтительно, но настойчиво:

— Царевич милостивый, Петр Федорович, может, повелишь отсрочить на малое время казнь, пока Карачан протрезвеет, а то он и не почувствует, пожалуй, как его будут наказывать.

— Думаешь — не почует? Окунуть его тогда в реку, чтоб прочухался! — крикнул нарядный парень и так тряхнул головой, что соболья шапка свалилась, открыв редкие приставшие к потному лбу волосы. Стоявший сзади казак подхватил шапку и почтительно подал царевичу. — А я покуда отдохну в своем покое, — сказал он, надев на голову шапку, и повернулся к двери, опершись на плечо стоявшего рядом казака.

— Живо! — прибавил он, ни к кому не обращаясь, и быстро вошел в дом среди расступившихся казаков.

— Отведите его, братцы, в сарай, где сбруя сложена, пускай покуда проспится, — сказал Шаховской казакам, державшим Карачана.

Казаки быстро поволокли пьяницу, так и не понявшего, какая в его судьбе произошла перемена, и скрылись с ним за домом. Остальная ватага тоже разбрелась в разные стороны, и во дворе вдруг затихло.

Шаховской посмотрел на Михайлу и Невежку, стоявших, как пригвожденные, на прежних местах. Невежка все продолжал держать за повод чалого, вяло помахивавшего хвостом, отгоняя первых весенних мух.

— Так ты полагал, что это Дмитрий Иванович? — повторил он свой прежний вопрос.

Михайла молча переступил с ноги на ногу. Он совершенно ничего не понимал и не знал, как спросить.

— Это, вишь ты, Дмитрию Ивановичу племянник будет. Только он его еще и не видал вовсе. Про Федора Ивановича слыхал, про сына Ивана Грозного, что после отца царем на Москве был?

Михайла неопределенно мотнул головой.

— Ну так вот, как он царем был, родился у него сын, а он, видишь ты, боялся, как бы Борис Годунов, шурин его, что после него царем стал, не извел бы мальчишку. Он и подменил его, подложил жене девчонку, а сына припрятал, верным людям на воспитание сдал. Борис Годунов, сказывали, проведал, хотел забрать его, ну, он и сбежал. Скитался, скитался, на Волгу ушел, рыбачил там, а потом казакам и открылся. Вот они его и препроводили в Путивль, а оттуда сюда, ко мне. Покуда Дмитрия Ивановича-то нет, пускай он народу покажется. Тоже, чай, царских кровей. Царя Федора сын, Ивана Грозного, стало быть, внук, ну а Дмитрию Ивановичу, выходит, племянник. Еще как на царстве сидел Дмитрий Иванович, звал он его, Петра-то Федорыча, на Москву, да не поспел тот. С нами вот теперь встречать дядюшку будет… А Телятевский князь еще вчерашний день выступил на Калугу выручать Иван Исаича. Ты не видал, как сюда шел?

— Снять с него кафтан! — велел Петр.

Михайла отрицательно покачал головой. У него все как-то спуталось в голове. Какой же еще Петр Федорович? В Калуге про него ничего не слыхали. И не похож вовсе на царевича. Правда, Михайла не видал царевичей, только все-таки не такие они, наверно. А вдруг этого в цари посадят, как Дмитрий Иваныч не придет. Еще даст ли он волю? Все эти мысли кружились у него в голове, но он не знал Шаховского и не решался спросить его так, как спросил бы Иван Исаича.

— А что ж, ответ будет Иван Исаичу, али как? — спросил он Шаховского. — Нам бы ворочаться пора.

— Чего ж спешить-то? Пообедаете, а там и поедете. Я покуда грамоту напишу. У вас, что ж, конь-то один?

Михайла кивнул.

— Московский дозор второго захватил, — сказал он.

— Ну, я вам велю другого дать, так вы живо доскачете.

Невежка радостно взглянул на Михайлу. Но Михайла не смотрел на него.

— Подите покуда в естовую избу. Кирюха, — обратился он к сторожу, — покажи им да вели коня их накормить.

Когда, пообедав и поспав, Михайла с Невежкой пришли на передний двор, навстречу им вышел князь Шаховской.

— Вот я тебе грамоту приготовил, — сказал он, подходя к Михайле, — и коня велел выдать. Поезжай скорей в Калугу и скажи Ивану Исаичу, что я уж давно к нему гонца посылал, звал его сюда. Видно, перехватили гонца. Я дожидался, дожидался Ивана Исаича, а там вести до нас дошли, что не выйти ему, осадили его московские войска кругом. А ноне Телятевский князь на выручку ему пошел, может, уж и прогнал Шуйского. Так ты скажи Иван Исаичу, чтобы не медлил он. У нас тут войска не мало. Тысяч с двадцать будет, да он своих приведет, — тысяч с десять у него, чай, наберется? Вот только мужиков, чай, много? Какой от них в бою прок?

Михайла удивленно посмотрел на него.

Шаховской сразу заметил это и прибавил:

— В осаде сидеть, на это они молодцы! А в поле не обучены они, и пищалей у них нет.

— Они и без пищалей под Москвой вот как бились! — обиженно проговорил Михайла.

— Кто про то говорит, — успокоительно сказал Шаховской. — Вон, как верного человека Иван Исаичу послать довелось, так он тебя выбрал. Стало быть, доверяет. Пускай сюда идет, мы всей силой на Шуйского ударим, может, и побьем их вконец.

— Только бы царь Дмитрий Иваныч пришел, весь бы народ хрестьянский встал, — повторил свои всегдашние слова Михайла.

Шаховской нетерпеливо передернул плечами.

— Ишь уперлись вы с Иван Исаичем, ровно быки. Ну чего вам так Дмитрий Иваныч люб? Ты ведь, к примеру, и не видал его, а тоже — Дмитрий Иваныч! Ну, чем тебе Петр Федорович не царевич?

— Что про то молвить, коли царских кровей, стало быть, мы завсегда… А только лишь скажи ты мне, князь Григорий Петрович, не обессудь на таком моем слове. А как, значит, насчет воли? Как Дмитрий Иваныч богом клялся Иван Исаичу волю холопам дать. А Петр Федорович как? Коли на царский стол сядет?

Шаховской усмехнулся.

— Вот ты про что! Даст, ведомо, даст! Только бы нам Шуйского согнать и на Москву пробраться, тотчас всем холопам волю дадим. Так всем и сказывай.

Михайла посветлел.

— Ну, коли волю посулит, подымется весь народ, уж про то что и молвить. Верно я говорю, Невежка? — обернулся Михайла к спутнику.

— Вестимо, за волю кажный холоп биться станет, — проговорил Невежка довольно угрюмо. — Едем, что ль, Михалка, — прибавил он нетерпеливо.

— Ладно, идите на задний двор, там вам конь готов и запасу в дорогу я велел дать. Торопите лишь Иван Исаича, скажите — его только и ждем, чтоб на Москву итти.

Михайла кивнул, и они с Невежкой, поклонившись низко Шаховскому, быстро обогнули дом. На заднем дворе они нашли и своего коня и нового. Стряпуха вынесла им довольно большой мешок и сказала, что положила им хлеба, пирог и жареного гуся. Михайла с Невежкой переглянулись. Такой снеди они и не видывали. Сказав спасибо, они сели на коней и поскакали.

У городских ворот стоял теперь караул, и Михайлу спросили, кто он такой и куда едет.

Но когда Михайла показал грамоту Шаховского за его печатью, их сразу же пропустили.

Теперь, когда оба они были на лошадях, они смело могли на второй день добраться до Калуги — только бы Ока не подвела.

Не успели они отъехать от городских ворот, как Невежка придержал лошадь и обратился к Михайле:

— Михалка, слышь, може, отпустишь меня до дому? А?

Михайла натянул поводья и удивленно посмотрел на Невежку.

— Да ты что, Невежка? Аль не слыхал, что князь говорил? Вот придет сюда Иван Исаич и враз на Москву ударят. Войска-то у них, гляди, сила какая.

— Так-то оно так, Михалка, а думаешь, тот царевич — Пётра, что ль, его зовут? — и впрямь волю нам даст? Ему, гляди, лишь бы пображничать.

— Полно ты, Невежка! Молод он, ну и гуляет. Как на царство сядет, остепенится, чай. Да и пошто он? Придет же Дмитрий Иваныч. Слыхал? Сам он того племяша вызывал. Вместях они, стало быть. Да и Шаховской князь коло них. Да и Иван Исаич наш. Тот уж не выдаст!

— Иван Исаич, ведомо, не выдаст. Сам из холопов, — согласился Невежка. — А все раздумаешься порой. Забрели мы бо знат куда, а будет ли прок, как знать?

— А ты не раздумывай, Невежка. Иван Исаич, чай, не ме́не нашего понимает, идет же. Вовсе по-новому у нас жизнь пойдет. Аль не хочешь? Чего там, Невежка, скачем живей, а там с Иван Исаичем враз на Москву. Шуйскому-то порастрясем пузо.

Михайла ударил лошадь, Невежка покачал головой, но все-таки поскакал за ним.

XV

Первый вечер и на дороге и в тех деревнях, которые они проезжали, все было так же тихо. Заночевали они в Павшине, на берегу Упы.

Но дальше, на второй день, стало заметно, что жители не спокойны. В деревнях у околиц толпился народ, переговаривались, всматривались в даль, куда ехали Михайла с Невежкой. Кое-где их окликали и предупреждали, чтоб они лучше переждали — не тихо там, впереди. Слышно, бой идет. Телятевский князь с царскими воеводами бьется. Михайла после того только сильней подгонял своего резвого конька, так что Невежка с трудом поспевал за ним.

Около полудня навстречу им показался всадник. Он изо всех сил гнал коня, но сам как-то шатался в седле. Когда он подскакал ближе, Михайла заметил, что правая рука у него болтается и весь рукав пропитан кровью.

— Ты отколь? — окликнул его Михайла.

— С Пчельни. Побили мы их там, сметы нет, — ответил он хвастливо, хоть и слабым голосом. — Ай-яй! — застонал он, приподымая левой рукой правую. — Дьявол долгополый рубнул меня, чуть руку напрочь не отсек, а сам наутек. Я было за им, а конь-то мой как поворотит, да взад. Думаю, до деревни доскачу, бабка там какая травки приложит да пошепчет, кровь-то уймется, я и догоню наших.

— Вот деревня, Брыкино, кажись, держи туда. А далече до Пчельни-то? — спросил Михайла.

— Недалече, вон по-за той рощей сразу увидаете.

Михайла опять погнал лошадь. Как только дорога вошла в рощу, они сразу заслышали какие-то звуки, которых раньше не слышно было. Точно роща стонала и охала. День уже клонился к вечеру, набежали тучи, в роще было сумрачно. Не проехали они и десятка сажен, как Невежка дернул Михайлу за полу и, придерживая лошадь, испуганно зашептал ему:

— Слышь ты, Михалка, нечисто тут, лес-то, может, заговоренный какой. Аль не слышишь? Воет, окликает. Не иначе как лесовик тут озорует. Может, душит кого. Чуешь? Чуешь?

Из леса, в самом деле, неслись какие-то стоны, какое-то неясное бормотанье.

— Погодь ты! — отстранил его Михайла. — Може, и не лесовик вовсе.

Но тут Невежка крикнул:

— Гляди, гляди — ползет чего-то!

И, дернув лошадь, он круто поворотил ее назад.

Михайла, сам перепуганный, изо всех сил всматривался в землю между кустами, где, правда, шевелилось, ползло и стонало что-то большое.

— Эй ты, отзовись! — крикнул Михайла. — Чего ты?..

— Помоги, добрый человек! Помираю. Ай-яй, силушки моей нету.

— Да кто ж тебя? — спросил Михайла.

— Казаки, черти. Вовсе изрубили. Конец мой приходит…

— Царица небесная! Так ты в страженье был! — крикнул Михайла. Невежка так напугал его нечистой силой, что про сраженье он и не вспомнил. — Невежка! — крикнул он, оглядываясь, — Невежка! Какой лесовик! Раненый тут, с бою.

— Не один я тут, — охая говорил стрелец. — Перебили наших, черти окаянные, без числа. Воевод побили. Которые наутек пустились, и они, черти, за ними. Пить больно охота. Вот до леса и дополз. Ой, помираю, помоги, добрый человек!

Михайла оглянулся.

— Где ж я тебе пить-то возьму? Нету у меня. Вот хлебца, коли хошь, есть в кошеле.

Михайла достал мешок и стал развязывать. Сзади к нему робко подъезжал Невежка.

— Ты чего, Михалка? — спросил он. — Аль не лесовик?

— Какой лесовик! Стрельцов наши казаки побили, — со смехом сказал Михайла. — Ишь, приползли в лес. Гляди. Вот и стонут.

Невежка с сомненьем приглядывался к раненому, корчившемуся на земле.

— И то стрелец, — пробормотал он. — А там, гляди, казак будто.

В некотором расстоянии полз, упираясь локтем и коленом, ражий казак с нависшим на лоб чубом.

— Эй, дядя! — окликнул его Михайла. — Конь-то твой где ж? Я б тебя подсадил.

— Застрелили, черти, коня, — заговорил казак, пытаясь встать, но опять со стоном упал на землю. — Пуля ему в ухо прямо. Так и рухнул, и ногу мне, видать, сломил — не встать.

— А, може, не сломил, може, свернул лишь, — сказал Невежка, соскакивая на землю. — Ну-ка, Михалка, подсоби.

Михайла тоже соскочил с лошади и подошел к казаку.

— Придержи-ка его, — сказал Невежка, — да покрепче смотри. А я за ногу-то потяну. Може, она на место станет.

Михайла стал на колено и плотно обхватил казака.

— Ну, держись теперь, — пробормотал Невежка и изо всех сил потянул подвернутую в колене ногу.

Казак взвыл, в колене что-то хрустнуло, но нога выпрямилась.

— Ну полежи, покуда отойдешь малость, а там, може, и встанешь. Вот погоди, я тебе клюку приспособлю.

Невежка оглянулся, выбрал молодую тонкую осинку, достал из-за пояса нож, срезал ее под корень, быстро обломил верхушку, срезал ветки и положил около казака.

Стрелец затих, следя за леченьем казака. Но теперь и он опять застонал, стараясь привлечь к себе внимание.

— Пи-ить, пи-ить! — стонал он жалобно.

— Вишь, пить просит, — сказал Михайла.

— Так то ж стрелец, — проговорил Невежка. — Так им и надо, дьяволам!

— На, лови, — сказал Михайла и швырнул стрельцу ломоть хлеба. — Ну, Невежка, едем, что ль, живей. Гляди, гляди! — прибавил он. — Да их тут еще набралось.

Действительно, из лесу на дорогу с разных сторон ползли окровавленные, изувеченные люди. Все они стонали, жаловались, умоляли о помощи, завидев здоровых людей на лошадях.

— Стрельцы всё, — сказал Невежка, обращаясь к казаку. — Ишь вы их перекалечили, молодцы!

— Будут помнить! — злорадно пробормотал казак. — Ну-ка, милый человек, помоги-ка, може, встану.

Михайла и Невежка подхватили с двух сторон казака, и Невежка сунул ему в руки палку.

Казак охнул, но расправил ногу и со стоном оперся на нее.

— Спасибо, добрый человек, — сказал он, шагнув. — Гляди-ка! Выправил. Куда мне теперь? Не оставаться ж с ими, — кивнул он на стрельцов.

— Ну, слушай, — сказал Михайла, — мы за вашими следом едем. Хошь я тебя из лесу вывезу? Може, мы там какого конька раздобудем. А нет, так спущу тебя. Добирайся пеший. Мне время нет. Садись пока на круп. Подсоби ему, Невежка.

Михайла вскочил в седло, и казак, с помощью Невежки, взгромоздился позади него на спину лошади.

Кругом неслись стоны, вопли, но Михайла с Невежкой, не обращая на них внимания, поскакали дальше по дороге и скоро выехали из рощи.

На открытом месте было светлее. На западе тучи разорвались, и вившаяся вдоль рощи и поляны речка вся загорелась в лучах заходящего солнца.

До самого берега речки поляна была усеяна трупами и тяжело ранеными.

Лошади храпели и упирались, но Михайла и Невежка изо всех сил настегивали их, чтобы поскорей проехать мрачное поле.

Кое-где валялись и трупы лошадей, но живой лошади, потерявшей седока, не видно было.

— Эх, нет мне удачи! — пробормотал казак, когда они пересекли поле недавней битвы. — Придется, стало быть пешим итти.

Михайла придержал лошадь.

— Ступай, брат, тут село близко. Скажи спасибо, что нога цела. Коня раздобудешь.

Казак слез и, опираясь на палку, побрел, прихрамывая, к видневшейся на берегу речки деревне.

Михайла с Невежкой поскакали дальше. Теперь уж недалеко было Ахлебинино, где они переправлялись через Оку на пути в Тулу.

За четыре дня Ока сильно разлилась, и барка перевоза приставала гораздо дальше в полях. Когда они подъехали, на берегу шумела толпа пеших казаков.

— То со страженья, видать, — сказал Михайла Невежке, подъезжая ближе.

Со стороны села подплывала пустая барка.

Завидев Михайлу с Невежкой, казаки бросились к ним.

— Ишь, мужики на лошадях! — кричали они. — A мы вон, казаки, пешие. Ну-ка мы их! Все хоть пара коньков.

Невежка пытался поворотить коня, но казаки хватали его за повод.

— Да вы что, братцы, аль впрямь воры? — крикнул Михайла, отбиваясь от наседавших на него казаков.

— За вас же, черти, бьемся! — кричали казаки. — А вы, вишь, и конем не поступитесь, дьяволы! Наших-то тоже полегло немало.

— Да стойте вы! — кричал Михайла. — Чай, мы не по своему делу. Из Тулы мы. Нас князь Шаховской к Болотникову с грамотой послал.

— Брешешь! — крикнул старый казак. — Станет князь наш мужика гонцом посылать. Чай, у него казаки есть.

— Да ты гляди, дядя, я грамоту покажу.

Пока Михайла доставал кошель, из толпы казаков выступил один.

— Та я ж их знаю! — крикнул молодой казак с чубом. — Та и того конька видав. Торговал у их в Туле. Они про князя нашого пытали, а конька не дали.

— Ну, колы ты их, Опанас, ведаешь…

— Вон, гляди, грамота, и с печатью, — сказал Михайла, показывая свиток. — Болотникова Иван Исаича князь Шаховской в Тулу зовет. Мы с его войска.

Казаки захохотали.

— Воины тоже! Чай, и пищалей не видали! — кричали они, но уже не пытались стащить Михайлу с седла. — Хай их едуть! На селе, чай, коней богато.

Барка между тем подошла, и Михайла с Невежкой торопливо пробились вперед и въехали на барку.

— А войско-то ваше где ж? — спрашивал Михайла старого казака.

— А кои на конях берегом поскакали с князем Телятевским за стрельцами — из-под Калуги царские войска гнать.

— Вот ловко! — крикнул Михайла. — Ну, коли так, Иван Исаич враз и выступит. Придем в Тулу, а оттуда разом на Москву. А вы как же? — прибавил он, поглядывая на пеших казаков.

— Да и мы тож. Раздобудем тут на селе коней, да и поскачем за князем.

На другом берегу Михайла с Невежкой, не заезжая в село, погнали лошадей в объезд — на дорогу в Калугу. Они торопились. Солнце уже зашло, и наступали сумерки.

— Самая пахота, — сказал, отъехав немного, Невежка, — а их, казаков тех, гляди сколько. Близко сотни. И всем коней нужно. Отберут у мужиков, ведомо. А на чем пахать?

— Чего станешь делать, — проговорил Михайла, — чай, и им за делом кони надобны. Где ж пешим биться?

— Пора-то уж больно работная. Хоть бы до нас доведись. Без лошади как вспашешь?

— Эх ты, Невежка. Да ведь дело-то какое. За волю, чай, бьются!

Невежка промолчал, и они, настегивая лошадей, поскакали к показавшейся вдали Калуге.

— Гляди, Невежка, — сказал немного погодя Михайла, — вон, поди, тут на плетне мы и сидели, Савёлку ждали, а ты чалого моего привел. Вовсе близко теперь. А дозоров-то, гляди, и не видать вовсе.

Они все дружней подгоняли.

Вот уж и ворота городские видны. Открыты, и часовые около ходят. А на стене и не видать никого. Михайла оглянулся.

По дороге от ближней деревни тянулись в густых сумерках возы с разным деревенским товаром — с хлебом, с живностью, с луком, с сухими грибами. Весть о том, что в Калугу можно въехать, быстро разнеслась, и крестьяне, не дожидаясь утра, торопились вывезти на базар остатки зимних запасов.

Город совсем преобразился. В домах горели огни, на улицах, несмотря на позднее время, толпился народ. У всех были веселые, оживленные лица.

На базарной площади была страшная сутолока. Купцы, прятавшие последнее время запасы, волокли всё в лавки, лотошники кричали на все голоса. Городские торговцы торопились сбывать товары, прежде чем навезут свои запасы окрестные крестьяне. Наголодавшиеся жители жадно расхватывали все.

У дома Болотникова толпились и казачьи начальники и крестьянские старосты. На крыльце стоял сам Болотников и что-то говорил им.

Завидев Михайлу, с трудом пробиравшегося на своем коне через толпу, Болотников крикнул:

— Эй, пропустите гонца! Молодец, Михалка! Привез грамоту?

Михалка подъехал к крыльцу и, не слезая с седла, достал из кошеля свиток с печатью и протянул Болотникову.

Толпа притихла. Все глаза с нетерпением уставились на Болотникова, пока он читал привезенную грамоту.

— Ты что ж, царевича видал? — спросил Болотников Михайлу.

— Видал, — протянул не очень радостным голосом Михайла.

— Ладно, потом мне расскажешь, — прервал его Болотников. — А Телятевский что? — продолжал он спрашивать.

— Побил царское войско начисто! — крикнул Михайла так, чтоб его слышала вся толпа. — Стрельцов там побито — сметы нет! На Пчельне. Еле пробрались. Там их что свиных туш на базаре.

Радостный рев толпы покрыл его слова.

Глаза у Болотникова засверкали. Он снял шапку, взмахнул ею и крикнул:

— Так мы и всех их побьем! И Ваське кишки выпустим!

— Веди на Москву, батька! Всех их, окаянных, побьем! — кричали восторженные голоса. И голод и скука осады были сразу забыты. Так одушевлял всех Болотников.

— А сам Телятевский? — спрашивал Болотников, когда крики немного стихли.

— Сюда пошел, на царский лагерь по-за Калугой. С того краю, — махнул Михайла в ту сторону, откуда въехал в город, — и дозоров уж нет.

В это время с противоположной стороны раздался торопливый топот, и с улицы на площадь выскакал казак. Он издали махал над головой шапкой.

Перед гонцом поспешно расступились, давая ему дорогу.

— Иван Исаич! — кричал он издали. — Чего там деется! Весь почитай царев лагерь снялся. Прочь скачут! Темно, хорошо не разобрать. А видать, что неладно у их. Может, велишь вылазку сделать? Наши там строятся уж на пустыре.

— Сидорка, лошадь мне! — крикнул Болотников. — Ты со мной, что ль? — спросил он Михайлу. — Аль, может, притомился, отдохнешь?

— С тобой, Иван Исаич, как можно! Вели лишь коня другого дать. Конь-то притомился.

— Ребята! — крикнул Болотников. — Казачьи есаулы, за мной! Стройте своих. Ударим на Шуйского в тыл. А вы, старосты, готовьте своих. Наутро чем свет на Тулу выступаем. Там нас князь Шаховской с царевичем Петром Федоровичем ждут. Сразу на Москву ударим. Царь Дмитрий Иванович прямым путем туда идет. Скоро уж теперь, братцы! Конец, видать! Шуйский, гляди, снялся, бежит. Наша Москва будет! Царя Дмитрия Иваныча посадим и волю добудем… Ну, живо, Михалка, едем!

У крыльца уже стояли три оседланные лошади. Болотников, Михайла и Сидорка вскочили в седла и вместе с казаком помчались к западным воротам.

────

Окрыленный легкой победой, Телятевский с налету ударил на лагерь царских воевод под Калугой и произвел там полное смятенье.

Когда Болотников со своими казаками вышел из ворот Калуги, грозный, окруженный окопами лагерь был уже брошен, и казаки Телятевского гнали по дорогам расстроенные ряды стрельцов.

Увидев, что здесь его помощь не нужна, Болотников не принял участия в погоне и вернулся в Калугу.

Не желая напрасно утомлять свое войско, он остановил рвавшихся вперед казаков, разыскал Телятевского и сказал ему, что завтра с утра пойдет со своим войском в Тулу на соединение с Шаховским.

Князь Телятевский собирался, отогнав подальше войска Шуйского, выйти навстречу к ним на дорогу из Тулы в Москву.

XVI

Прошел день, и все ополченье Болотникова, провожаемое обрадованными жителями Калуги, вышло по дороге в Тулу.

На отощавших, но накануне досыта накормленных лошадях скакали повеселевшие, нарядные казаки. За ними, сколько глаз хватал, валила, заливая всю широкую дорогу, густая мужицкая рать.

Впереди ее, окруженный своими ближними помощниками, ехал Болотников. Его любимый конь, для которого Сидорка всегда умел добывать корм, даже когда Болотников сидел впроголодь, выступал весело и щеголевато, и сам Болотников кидал вокруг радостные взгляды. Он не сомневался, что перед ними верная и близкая победа.

Сиденье в Калуге надоело ему не меньше, чем казакам, хоть он и понимал, что в поле его ополченью не одолеть стрельцов. Но, соединившись с войском Шаховского и с приведенными царевичем Петром казаками, они несомненно возьмут Москву. Московских воевод Телятевский уже, наверно, разбил, и дорога на Москву свободна. Известие о царевиче Петре тоже обрадовало его. Он слышал про него и раньше. И теперь он был доволен, что, пока нет Дмитрия, с ними войдет в Москву царевич, тоже законный, царской крови.

Спокойная уверенность Болотникова, даже то, как он сидел на коне и смотрел вперед, а порой оглядывался и ясным радостным взглядом окидывал своих верных мужиков, распространяло веру и мужество во всем его ополчении. Он точно уже видел их в близком будущем счастливыми, вольными людьми. Недавнего уныния, подавленности как не бывало. Болотников всюду встречал бодрые, веселые взгляды. И его собственная вера от этого еще больше росла. С этими верящими в него, спокойно идущими за ним людьми он не может не победить. Они еще плохие воины — он знает это. Но у них есть храбрые и искусные союзники, с ними не страшны хорошо вооруженные и обученные царские войска.

Завтра они с большими силами выступят на Москву — и берегись тогда Васька Шуйский!

К Болотникову подъехал Печерица, отделившись от своих казаков.

— Иван Исаич, — заговорил он, — чого ты нас не пустив с Шуйским переведаться? А ну, як той Телятевский князь передастся, не наче як Ляпунов.

— Телятевский Шуйскому лютый ворог, — отвечал Болотников. — Говорил я тебе. Он с ими на Пчельне бился и под Калугой тож. До Москвы нам с им по пути.

Печерица сдвинул назад папаху и дернул себя за длинный ус. Не верил он этим княжатам московским. К Шаховскому и то неохотой он ехал, хоть и знал от Болотникова, что тот первый пошел против Шуйского. Болотников, тот другое дело, ему и Печерица и все казаки с первого дня поверили. Поглядишь только на него и враз поверишь. Нельзя не поверить. Такой человек. А вот что с княжатами он вместе шел — не по душе было Печерице, хоть и объяснял Иван Исаич, что до Москвы только, что без них Москвы не взять. Кто их, чертей, знает, что у них на уме. А ну, как до Москвы передадутся?

Второй день шло ополченье Болотникова к Туле, а про Телятевского ни слуху ни духу. Вот уж и стены города показались вдали.

Болотников оглянулся, кивнул Михайле, ехавшему следом за ним в первом ряду мужицкой рати. Конные мужики ничего себе, бодро едут, а вот сзади пешие, видно, приустали — растянулись бог знает насколько, рядов не держат, — какое там войско, так — толпа, вроде как за крестным ходом, когда чудотворную икону из села в село переносят.

Болотников подозвал Михайлу и сказал ему, чтоб он подбодрил мужиков — тотчас Тула, Шаховской, может, встречать выедет, так чтоб лицом в грязь не ударить.

Михайла выехал из ряда, повернул лошадь и поскакал назад по краю дороги.

А тут как раз вдали на поперечной дороге с севера показались верховые — один, другой, третий… Кто такие?

Сквозь поднятую передовыми казаками пыль ничего нельзя было толком разглядеть. И дальше еще, еще — то по одному, то кучами. Казаки будто? Болотников оглянулся, ища глазами Печерицу. Но его не видно было. Он отъехал к своим казакам, стройными рядами скакавшим впереди, приближаясь к воротам Тулы.

— Сидорка, — сказал Болотников, — езжай вперед, разыщи Гаврилыча, пускай ко мне скорей едет.

Сидорка стегнул лошадь и поскакал вдоль казачьих рядов.

Через две минуты мешковатый Гаврилыч, настегивая свою сивую кобылу, подъезжал к Болотникову и, повернув лошадь, поехал рядом.

— Гаврилыч, глянь-ка, — проговорил Болотников, — что там за люди нам вперерез скачут?

— А кто ж як нэ казаки, — ответил Гаврилыч, не оглядываясь в ту сторону, куда показывал Болотников. — Бачив, — пробормотал он ворчливо, — скачуть бисовы диты! Може, их чертяка гонит.

— Поезжай им навстречу, Гаврилыч, узнай, откуда они, с какого войска.

Гаврилыч недовольно поглядел на Болотникова, но спорить не стал и, хлестнув лошадь, поскакал вперед к перекрестку и свернул в сторону навстречу неизвестным казакам.

Болотников следил за ним, не сводя глаз. Вот он придержал лошадь, кивнув переднему. Тот подъехал к нему и остановился. Сзади подъезжали другие, и скоро вокруг Гаврилыча уже была порядочная кучка. Все наперебой что-то рассказывали ему, махая руками на север, качая головами. Ряды мужицкой рати приближались к перекрестку, пыль немного рассеялась, и Болотников ясно видел теперь, что это казаки, некоторые без шапок, другие еле в седле держатся.

Не дожидаясь Гаврилыча, Болотников круто повернул свою лошадь и, ничего не сказав своим, поскакал туда же.

Гаврилыч, видимо, заметил его и, выбравшись из кучи обступивших его казаков, помчался ему навстречу.

— Бида! — крикнул он издали. — Телятевского князя Голицын та Ляпунов побили. Коих похватали, коих засекли, а кои утикли. И сам князь еле ноги унес. Тоже сюда скаче.

Болотников остановил лошадь. Он еще не вполне понимал значение того, что услышал. Но какая-то тяжесть сразу навалилась на него, и он чувствовал, что ее не легко будет сбросить.

Только что он думал, как бы не осрамиться перед Шаховским, высчитывал, что через день-два они все вместе, с Шаховским, с Телятевским, с царевичем Петром, пойдут в последний поход на Москву и уж наверно покончат с Шуйским.

И вдруг… Почему это поражение Телятевского показалось ему таким страшным, непоправимым, он и сам не знал. Ведь бывали и раньше поражения, а потом опять все налаживалось. Он повернул лошадь и медленно поехал обратно, ни о чем не расспрашивая Гаврилыча.

────

Шаховской действительно выехал к городским воротам. Но встреча вышла совсем не такой, какую ждал Болотников. Весть о полном поражении и бегстве Телятевского уже проникла в Тулу, и Шаховской был так же убит ею, как и Болотников.

Они молча поздоровались.

— Ну, Иван Исаич, веди своих в город. Там вам покажут, где становиться. А я тут погожу.

Болотников со своими мужиками и Печерица с казаками входили в Тулу тихо, точно виноватые, точно это их расколотил сейчас Шуйский. Посадские толпились на улицах, любопытно оглядывали их, но не кричали, не здоровались, — видно, вовсе не рады им были. В городе тоже прознали, что Телятевского разбили. Стало быть, и он сюда же прибежит. И скоро, пожалуй, не выберутся гости незваные. Корми их всех.

Одного не знали туляки, что следом за Телятевским гонятся царские войска, и обложат они Тулу, как весь год перед тем держали в осаде Калугу. До сих пор хоть и много войска в Туле сидело, да все ж подвоз был. Мужики со всей округи хлеб и огородину везли, скот пригоняли, — благо Шаховской по-божески платил, не скаредничал. А вот как ни входа, ни выхода из города не станет, чем тогда кормить экую прорву народа?

Только что Болотников разместил казаков и мужиков в палатках и в землянках вдоль берега Упы, подошли остатки войска Телятевского — замученные, оголодавшие, многие раненые. Пришел с ними и сам Телятевский, мрачней тучи. За два дня стариком стал. Все за голову хватался, а не говорил, что с ним, — ранен, что ли, или заболел.

Болотников только головой качал, глядя на него.

────

Шуйский не шел, и в Туле стали думать, что, может, он повернул к Москве.

Шаховской послал разъезды, чтоб ему дали знать, если где покажутся царские войска.

На третий день к вечеру прискакал казак и поведал, что за семь верст от Тулы, у речки Вороньей, показался передовой отряд стрельцов и стал на ночлег на берегу реки.

Шаховской позвал Болотникова, Телятевского и княжича Петрушу и сказал, что незачем людей тратить. В Туле стены крепкие — лучше отсидеться, покуда Дмитрий Иванович придет, а то разобьет их Скопин-Шуйский, как Телятевского, тогда всему делу конец.

Телятевский все молчал. Болотников согласился. Он понимал, что после поражения Телятевского рисковать войском нельзя. Придет Дмитрий Иванович, а у них и войска нет. Очень не хотелось ему садиться в осаду, а коли нужно, что поделаешь. Бог даст, на этот раз не надолго. Со дня на день Шаховской Дмитрия Ивановича ждет. Трудней всего было уговорить Петра Федоровича. Не хотел он в осаде сидеть. Рвался в бой, да и Дмитрия Ивановича не очень ждал.

— На что он вам — дядька мой, — говорил он. Царевич был трезв и сердит. — Не идет, стало быть, трусу празднует. Ну и пес с ним. Я ведь не хуже его царской крови. Отец-то мой, Федор Иванович, тоже царем на Москве сидел. Его весь народ любил, тихий он был, милостивый, молельщик. По нему и меня почитать будут. А как я Шуйского расколочу, и того больше полюбят. Как сюда я шел, небось, стрельцы по городам врассыпную бежали. Пустите меня со Скопиным переведаться. Увидаете, какой я воин.

— Ладно, Петр Федорович, — отвечал ему Шаховской, — вот как поближе подойдут, ты вылазку и сделаешь. А покуда поучи малость своих казаков. Ишь они у тебя загуляли вовсе. В седле, чай, не усидят.

— Тут с вами святые божьи, и те сопьются, — с сердцем сказал царевич. — Поглядел бы ты на нас, как мы с Волги шли!

— Ладно, говорю — ближе подойдут, выходи, а покуда нельзя. Дай и болотниковской рати передохнуть после похода.

Болотников вернулся в свою стоянку сумрачный и сказал своим, чтоб ложились спать, вылазки не будет, не приказал Шаховской.

Михайла ушел в землянку, где он стоял со своими, кликнул Невежку и рассказал ему, на чем порешили воеводы.

— Это, стало быть, опять в осаде сидеть, может, полный год, — заворчал Невежка. — Ну нет, Михалка, терпенья моего не стало. Просил я тебя, как нас сюда Иван Исаич посылал, — пусти домой. Не пустил. Ну, а ноне я и просить не стану. Уйду.

— Да как уйдешь-то? — спросил Михалка. — Чай, не выпускают караульные из ворот.

— Почто из ворот? Я тут все места излазил. Речка Тулячка тут есть, в Упу текет, курица вброд перейдет. Караула там нет — так вброд на коне за стену и выедешь.

Михайла задумался.

— Погоди малость, Невежка, все одно рано, не спят еще в городе. Я скоро ворочусь.

Михайла пошел к казачьему стану, разыскал палатку Гаврилыча и вызвал его.

Молча привел его Михайла на берег Упы, сел у самой воды и его усадил.

— Слыхал, Гаврилыч, что наши воеводы затеяли — вновь за стенами отсиживаться. В Коломенском сидели, покуда нас что тараканов выкурили, в Калуге чуть что не год сидели и опять в Туле ладят сидеть. Этак мы все портки протрем. Не в чем и в Москву итти будет. Там вон, на Вороньей, стрельцы засели, казак говорит, лагерь разбили, ночь ночевать будут. Отсюда семь верст всего. Враз доедем. Одному-то мне с мужиками, пожалуй, не одолеть — у них пищали. А вот кабы вы — ну хоть сотня да нас полсотни. Мы б, как все полягут, выбрались бы — знаем мы тут ход — да на их, на сонных, и вдарили б. Расколотили б за милую душу. Они б наутек, а наутро наши, как прознают, всем войском за ими? А? Что скажешь?

— Там, гуторят, сам Скопин-Шуйский, — проговорил Гаврилыч. — Он Телятевского-то князя, чув, як разгромыв? До цього часу не опамятуется.

— Так ведь сонных, Гаврилыч. Смотри, ночь-то какая. Хоть глаз выколи. Мы коням травой копыта обмотаем, чтоб не услыхали. А зато самого Скопина разобьем. Любо?

— Чого ж не любо, як разобьемо.

— Так не хочешь? — нетерпеливо наступал на него Михайла. — Ну, когда так, одни мы, мужики, пойдем. Все одно, не удержать мне их. Не хотят в осаде сидеть. Разбегутся. Один конец: либо сена клок, либо вилы в бок. Прощай, лихом не поминай.

Михайла вскочил, но Гаврилыч придержал его за полу.

— Пидожди ты. Не думав я, що ты такий прыткий.

— А чего ж? Спать и дома можно, а пришли воевать, так надо воевать.

— А як Иван Исаич?

Михайла немного задумался, но потом сразу вскинул голову.

— Он же тотчас не услышит, а как мы Скопина разобьем — то-то радость будет! Тем же часом на Москву пойдем.

Гаврилыч махнул рукой.

— Ну, нехай будэ так. Ты и менэ, старо́го, взбаламутив. Иды до своих, нехай коней выводят та нас на берегу ждуть. Як уси полягают спаты, я сотню, а то и бильше выведу. Нашим абы в поле.

Михайла быстро вернулся и рассказал Невежке, что они с Гаврилычем надумали. Велел Невежке растолкать мужиков, а сам пробрался в другую землянку, где стояли серпуховские холопы, что ходили с ними под Москву. Невежка хоть и не уверен был, что они расколотят стрельцов, но очень уж не хотелось ему садиться в осаду. А коли поможет бог, сразу же поведет их Болотников на Москву. Там уж какой ни на есть конец будет.

XVII

Через час все мужики были на ногах и вывели лошадей. Михайла велел собираться как можно тише, чтоб, главное, Болотников не проснулся. В лагере все спало, только из главного дома все еще доносились веселые песни. К этому уже все привыкли, и никто вниманья не обращал.

Один за одним, держа каждый в поводу свою лошадь, выбрались они через сонный лагерь на берег Упы, и скоро к ним туда подошли казаки, тоже с заседланными конями в поводу.

Михайла сказал Гаврилычу, что Невежка знает лаз по речонке Тулячке. Как до нее дойдут, надо садиться на коней и ехать вброд за стены. Там уж, как за стенами будут, можно и лошадям копыта травой обмотать.

До впадения Тулячки отряд медленно пробирался в полной темноте берегом Упы вдоль спящего лагеря. Отсюда надо было итти вброд. Невежка сел на свою лошаденку и погнал ее в воду. Может, дальше, под стеной, и могла курица перейти Тулячку, а тут вода подошла лошади под самое брюхо. Невежка подобрал ноги и погнал упрямившуюся лошаденку против течения. Казаки живо вскочили на коней и смело кинулись за ним. Мужики поворчали, но все же, разувшись и подвернув портки, влезли на лошадей и тоже вошли в воду.

Михайла догнал Невежку.

— Зачем же ты в реку всех загнал? Чай, можно бы до стен берегом ехать, только под стенами водой проехать.

Невежка поскреб в затылке.

— Не домекнулся я. Ну, да ништо, недалече. Да и берегом не услыхал бы кто, а тут, гляди, кругом кусты, никто не увидит.

Речушка, правда, становилась все мельче и у́же — в жары, наверно, вовсе пересыхала.

Одного Невежка не рассчитал. Стена, правда, образовала свод над речкой, выходившей под ней из города, но свод так низко нависал над водой, что верховому было не проехать. Пришлось опять всем спешиться и пробираться вброд гуськом, ведя за собой лошадей. Некоторые лошади упирались, не хотели итти в узкий лаз, но кое-как, одна за другой, все-таки выбрались. Хорошо, что вся речонка и в городе и за городом обросла густым кустарником. А то бы за то время, пока они пробирались, какой-нибудь караульный мог пройти по стене над речкой и заметить их.

Когда все они выбрались из-за стены и опять сели на лошадей, Михайла велел подождать, а сам поехал речкой вперед, туда, где кончался кустарник, чтоб поглядеть, нет ли с этой стороны на стене дозорных.

Подъехав к последним кустам, он спрыгнул с лошади, выбрался тихонько в поле и оглянулся. Ночь была — руки своей не разглядишь. Еле-еле стена белела, а уж караульных на ней и думать нельзя разглядеть. Михайла задумался. Но потом ему пришло в голову, что коли на белой стене не видно людей, так и их на черном поле караульные не разглядят. А коли и разглядят, так тревоги не подымут — ведь они поедут не к городу, а от города. Да и что ж им теперь делать — не возвращаться же?

Михайла подошел к кустам, вскочил на лошадь и поехал за своими.

Гаврилыч сказал казакам, чтоб молчали и лошадей унимали. Мужикам и говорить было не нужно. Они сами понимали, что если услышат их, начнут, пожалуй, стрелять со стены. Но все обошлось. То ли заснули дозорные, то ли не разглядели в темноте, только никто тревоги не поднимал, и небольшой отряд быстро поскакал на север.

Один из казаков бывал тут раньше и знал речку Воронью. Но где стрельцы стали лагерем, этого не знал никто. Через полчаса казак Опанас сказал Гаврилычу:

— Вон та самая Воронья. Бачишь?

Вдали, правда, смутно проблескивали извилины степной речушки.

Гаврилыч остановил отряд и подъехал к Михайле.

Михайла и сам уже заметил и речку и даже, на некотором расстоянии, дымки затухающих костров на берегу.

— Гляди, — показал он Гаврилычу, — там, верно, и лагерь их. Надо разведчика послать. Пускай ползком по траве проберется, поглядит — караулят ли дозорные.

— А чого время губить, — сказал Гаврилыч. — Спят. Бачишь, и костры ледва-ледва курятся.

Михайла окинул взглядом степь. Тишь кругом, тьма непроглядная, чуть-чуть ветерок навстречу подувает, — верно, рассвет близко. А только оттуда, где бы заре загораться, ползет тяжелая туча, во всей той стороне ни одной звездочки в небе не мерцает. Самый глухой час. Конечно, все спят.

— Ну что ж, Гаврилыч, благословясь? Постой, я своим скажу, да разом.

Михайла подъехал к своим и сказал:

— Ну, ребята, с богом. Видите, где дымки белеют? Доставайте топоры, косы, цепы. Они там, верно, спят вповалку, так чтоб и не встали. Живо! За мной!

И, стегнув лошадь, он помчался по траве к берегу Вороньей. Мужики тоже настегивали лошадей, стараясь не отставать.

Обгоняя их, мчались по сторонам казаки с Гаврилычем во главе. Вот уж потянуло дымком от костров. Близко… И вдруг… Какие-то тени зашевелились, заржали кони, и тишина, среди которой слышался только мягкий топот их коней, наполнилась криками, визгом, выстрелами. Рядом с Михайлой кто-то громко вскрикнул и тяжело рухнул на землю.

Точно разорвалась какая-то завеса, и на мирном берегу степной речушки закипела дикая сумятица. В один миг все стрельцы были на ногах, а многие на конях и смешались с налетевшим на них отрядом. В непроглядной тьме перепуганные, разъяренные противники стреляли наугад, рубились саблями, топорами, молотили цепами, громко кричали, подбодряя своих, стонали, выли, валились с лошадей и топтали упавших. Никто не разбирал, много ли врагов, никто не понимал, на чьей стороне перевес. Поднимавшаяся с востока туча застлала полнеба. В ней тоже сердито загремело, и вспыхнула молния, озарив на мгновенье испуганных мужиков, отчаянно дравшихся казаков и сплотившихся стрельцов, уверенно напиравших на отряд Михайлы. Еще один громовый раскат, и на всю эту бурлящую кашу потоком хлынул проливной дождь.

Он обрушился так внезапно, что все были ошеломлены, и на миг яростная бойня приостановилась.

— Назад! — крикнул чей-то отчаянный голос, и мужики, точно только этого и ждали, стали торопливо поворачивать лошадей, пуская их наугад прочь от реки и от лагеря.

— Куда? За мной! — изо всех сил кричал Михайла.

Но его голос тонул в неистовом шуме дождя, грохоте грома, криках и лошадином топоте.

Неожиданно кто-то ухватил его за плечо, и голос Гаврилыча крикнул ему в самое ухо:

— Тикай, друже! Побилы нас!

Казаки тоже поворачивали лошадей и мчались обратно, увлекая за собой и Михайлу.

Яркие вспышки молнии озаряли беспорядочную толпу скакавших по степи всадников.

Ливень оборвался так же внезапно, как и начался, туча разорвалась, выглянуло тихое зеленоватое небо, и первый бледный свет пролился на землю.

Михайла оглянулся. Рядом с ним скакал Гаврилыч. За ними никто не гнался. Но там, далеко позади, в легком тумане, поднимавшемся от речки, что-то волновалось, шевелилось, точно назревала какая-то новая опасность.

— Гаврилыч, гляди! — крикнул Михайла с отчаянием. — Ведь это никак стрельцы строятся. Как бы за нами не ударили?

— Може, — пробормотал Гаврилыч. — Зовы своих. Бачь, по всему степу расскакались со страху.

Несколько минут Михайла и Гаврилыч сзывали остатки своего разбитого, расстроенного отряда.

Казаки собрались скорей. Но мужики подъезжали неохотно.

Михайла стал считать и не насчитал и двух десятков.

— Неужто побили столько? — с ужасом пробормотал он.

— Зачем побили? — сказал Савёлка, подъезжая. — Коих, может, стрельцы похватали, а кои сами наутек пошли.

— Ну так что ж? — спросил Михайла, оглядывая опустевшую степь. — Где ж они?

— Да они в Тулу не воротятся. Туда кинулись, — и он махнул рукой на север. — Лычка там, Нефёд и еще кои давно сбирались.

— А Невежка? — спросил Михайла.

— Здесь я, Михалка. Надо б и мне, да не гоже будто. Как расколотили нас, так тебе одному ответ держать. Чай, вместях шли.

Михайла посмотрел на Невежку, но ничего не сказал.

— Ну, Михалка, чого встал. Скачем до ворот. Бачь, ти чортяки скачуть.

Времени терять было нельзя, и поредевший отряд помчался полем к воротам города. Теперь, когда за ними гнались стрельцы, нельзя было пробираться по одному через пролаз, да и нельзя было показывать ход врагам.

Когда они застучали в ворота, караульные долго не хотели пускать их. Только когда караульный казак узнал Гаврилыча, стража отворила ворота и впустила беглецов.

Стрельцы уже совсем нагоняли их, стреляя вдогонку из пищалей. Два передних стрельца, сгоряча не удержав лошадей, вскочили следом за мужиками в ворота.

Караульные захлопнули тяжелые створы ворот, и перепуганные стрельцы оказались вдвоем среди целой толпы мужиков и казаков.

Скакавшие за ними товарищи изо всех сил колотили в ворота, требуя, чтоб им вернули заскочивших ненароком в город стрельцов, суля привести им взамен захваченных на Вороньей пленных. Но раньше, чем Михайла с Гаврилычем обменялись словом об этом, обозленные неудачей казаки набросились с саблями на стрельцов и в две минуты изрубили их.

Дело было кончено. Предстояла расплата.

XVIII

Караульные расспрашивали их: кто их послал на вылазку? Когда они выехали? Много ли там царских войск? Они отмалчивались. Да и что они могли сказать? Они даже не знали, большое ли там войско и кто начальник. Знали только, что привели за собой разъяренных стрельцов, которые теперь, наверное, не уйдут из-под Тулы. Больше всего боялся Михайла сиденья в осаде и сам же ускорил эту осаду.

Никогда еще, сколько помнил себя Михайла, ему не было так скверно. Уж лучше б убили его стрельцы. Как он посмотрит в глаза Иван Исаичу? Что скажет ему? Своим умом захотел. Не по сердцу стало за стенами сидеть, портки протирать. Вот и разгулялся в степи, переведался со стрельцами, наделал делов!

Он ехал шагом по пустым еще улицам к лагерю.

— Михалка, — заговорил подъехавший к нему Невежка, — ты езжай с мужиками, рано еще, солнце не встало. Лошадей уберете, да еще часок храпнуть можно с устатку.

— А ты? — с удивленьем взглянул на него Михайла.

— А мне с Иван Исаичем перемолвиться надо. Давно сбирался. За одним разом и про нас скажу.

— Да ты чего, Невежка? Гадаешь, я Иван Исаича опасаюсь? Да нехай он меня отодрать велит. Я б ему в ножки поклонился. То мне невтерпеж, что, дурень я этакой, беды лишь наделал.

— А може, и выдерет, — успокоительно заметил Невежка. — Не уча, в попы не ставят.

Но Болотников не выдрал Михайлу. Он даже много не говорил с ним про их неудачную вылазку. Он хорошо видел, что Михайла и сам все понял.

Михайла, задумавшись, вышел на берег Упы, сел на траву и засвистал. Давно уж он не свистал. Опять перед ним встала Имжа и Марфуша на ней. Никогда он не бывал с Марфушей на Имже, а так часто думал про все такое. Как он привезет к себе домой Марфушу и поведет ее вечерком на берег. Так хотелось ему этого, так перед глазами и стояло — и Имжа, и цветущие яблони, и Марфуша под ними, что наконец ему стало казаться, что когда-то оно так и было, они ходили вдвоем по берегу и слушали соловьев.

Так нет же! Не все так будет! Не дурак же он в самом деле. Недаром Марфуша в него верила. Недаром и Иван Исаич сразу его полюбил. Понял Иван Исаич, что он за волю жизни не пожалеет. Сызмала он об воле тосковал. Только думал для себя одного воли добиваться. А Иван Исаич ему объяснил, что так нельзя. Не одному ему воля нужна. Всем холопам также. Надо для всех добывать. И как он это понял, так с той поры ни о чем другом и думы у него не было. Хоть и сильно он любил Марфушу, об воле больше думал, голову за нее всегда сложить готов был. Вот только не всегда он сразу угадает, что делать надо, чтоб волю добыть. Иван Исаич, тот всегда знает, когда надо сраженье дать, а когда выждать, за стенами отсидеться, а ему бы только поскорей. Прослышит, что враги близко, — чего тут думать? — скорей на них! А выходит вместо пользы один вред от того. Ну, да, может, и научится он. Вон Невежка говорит же: «Не уча, в попы не ставят». Может, и он научится. Иван Исаич тоже не сердится на него. Он, Михайла, попросит еще Иван Исаича поучить его хорошенько. Пускай хоть выпорет его, только научит уму-разуму.

────

Иван Исаич только усмехнулся, когда Михайла попытался высказать ему свою просьбу. Он последнее время все печальней да мрачней становился. Точно непереносная тяжесть легла ему на грудь. Не видал его раньше таким Михайла.

— Погоди, — сказал он Михайле. — Жизнь всему научит.

Но пока что жизнь учила одному — терпенью. Неделю за неделей сидели они в Туле, как прошедший год в Калуге. Только еще тяжелей было. Запасы подходили к концу, подвозу не было. Царские войска обложили Тулу еще тесней — собаке не пробраться, не то что возу с товаром. В Калуге, все-таки, нет-нет да заезжали окрестные крестьяне, привозили то хлеба, то огородины. А тут точно в мышеловке сидели они. Никуда не подашься. Да и не это одно угнетало Болотникова. Худо было то, что в самой-то Туле они в своем лагере тоже точно в осаде были. Правда, им никто не мешал выходить из лагеря, но горожане на них волками смотрели. Болотников без крайней нужды и не выходил. Не любил он, как на него так смотрят.

Шаховской старался ничего у головы не просить. Он все-таки на всякий случай запасы кое-какие сделал. Пиров уж больше никаких не было. Даже Петр Федорович не бражничал. Казакам и мужикам выдавали хлеба, только-только чтоб с голоду не помереть.

А горожанам, пожалуй, еще хуже было. Никаких запасов в городе не было. Сразу на них эта осада свалилась. Раньше-то городские старшины беседовали с князем Шаховским и даже одобряли его. За Шуйского стоять у них никакой охоты не было. Они его не выбирали. Поставили его большие бояре да княжата, посадских не спрашивали. Московские посадские — слух был — Дмитрия Иваныча руку тянули. Они бы тоже ничего, готовы были Дмитрию Иванычу крест поцеловать, коли он царский сын. Да где он? Сулился все Шаховской, что придет Дмитрий Иваныч и при нем всем вольней жить станет. Боярам руки укоротит, приказных усмирит, холопам волю даст, заставы всякие отменит — и торговать прибыльней станет. Оно бы не плохо. А только его-то не было, а жить все тяжелей становилось. Должно быть, Шуйский много сильней того Дмитрия Ивановича.

Им-то, посадским, по правде, в Туле и от Шуйского большой обиды не было. Не холопы же они. Жили помаленьку, хоть и обижали почасту приказные. Ну, а все-таки, хоть голодом не сидели. А теперь, как осерчал на них Шуйский да обложил город, так хоть волком вой. До того дошло — корки сухой в доме иной раз не было и не купить ни за какие деньги. Их бы воля, они бы давно Шуйскому ворота открыли, не пропадать же всем с голода, хоть бы и из-за какого там ни есть царского сына Дмитрия Ивановича. Да как тут откроешь, когда войска полный город. Поди-ка, сунься — в куски изрубят. Ходили к Шаховскому, кланялись, просили. Ну, у него один разговор: «Дайте срок, погодите, вот Дмитрий Иваныч придет, — сымет осаду». Как же, дожидайся! Улита едет, когда-то будет.

Осень уж настала, и так подошло, не то что меньшим людям, а самым что ни есть лучшим пришло хоть помирать. Многие выбрались из города тихим манером, улестили стражу, — ну, Шуйский ничего, головы не снес, накормил.

А тут караульные стали говорить, что бог знает что у них там, у Шуйского, задумано. Над Упой чего-то мудруют. Ниже города точно запруду строят, будто мельницу ставить хотят. А мельницы не видно чтоб закладывали. Да и на что им мельница. Кругом ветряков не перечтешь. Чуть не в каждой деревне.

Болотников с Шаховским пошли на стену посмотреть, что там москвичи затеяли. Постояли, посмотрели. Болотников только рукой махнул. Какая тут мельница! Злое дело задумал Шуйский. Коли ему не помешать — и они все и город самый пропадет. Вода в Упе уж и сейчас подниматься стала, а как кончат они плотину, затопит река весь город, коли не разрушить плотины.

Сразу же надо вылазку сделать, благо казаки так в поле и рвутся. Шаховской сказал: «Пускай их Петр Федорович ведет». Болотникову не очень это по душе было, не сильно он царевичу Петруше верил. Но Шаховской на своем стоял, говорил, что казаки за царевичем с охотой пойдут, недаром многие с ним с самой Волги пришли.

Когда объявили в лагере, что ночью вылазка будет, там веселье поднялось. Казаки пищали чистили, коней выводили. Но Шаховской не велел коней брать. Зачем им кони, помеха одна. Плотину у самой стены городской строили, только из ворот выйти. Да и пищали только одной сотне велел взять, а другой — топоры и крючья.

Как из ворот выйдут, так сразу же к плотине бежать надо, рубить ее, бревна растаскивать, покуда другая сотня караульных бить будет.

За полчаса все дело кончить надо, раньше чем в царском лагере про то узнают и помогу пришлют.

На словах все это выходило складно, а на деле иначе вышло. Казаки в пешем строю не привыкли биться, а топорами да крючьями работать и того меньше. Сразу видно стало, что неладно все задумано было.

Петр Федорович вывел свою сотню из ворот и бросился с ними к землянкам, чтоб перебить стрельцов раньше, чем они со сна очухаются. А вместо того там в ту же минуту тревога поднялась — трубач сбор затрубил, стрельцы выскочили с пищалями, точно только их и ждали.

С городской стены караульные казаки крик подняли. Показалось им, что от царского лагеря целое войско идет. Шаховской велел Печерице еще сотни две выводить на конях.

У самой плотины караульные тоже стрельбу подняли, только что казаки принялись бревна рубить.

Ночь ненастная была, дождь так и лил, не видно ничего.

Петр Федорович из сил выбивался, кричал, размахивал саблей, звал за собой на стрельцов. Те, как высыпали из землянок, выстроились и палили дружно из пищалей так, что и не подступиться к ним. А трубач все трубил, и со стены караульные кричали:

— Царское войско идет! Спасайся!

И вдруг от плотины кто-то крикнул:

— Гей, хлопцы! Обойшли нас! Тикай швыдче!

Тут уж такое поднялось, что не только Петр Федорович, а и сам Шаховской ничего поделать не мог.

Казаки побросали топоры и крючья и кинулись к воротам. Оттуда как раз Печерица свои конные сотни выводил. В воротах все закрутилось. Пешие казаки в город рвутся, кони пугаются, топчут их, крики, визг, команды никто не слушает.

Еле прорвался Печерица из ворот, не успел своих выстроить, как от царского лагеря целый отряд стрелецкий прискакал. Те, что с Петром Федоровичем у землянок бились, сразу очутились между двух огней. И сзади, у землянок, стрельцы и спереди стрельцы конные, а они — пешие и сами не знают, куда стрелять.

Петр Федорович не струсил, крикнул: «За мной, казаки!» и подскакал к Печерице.

Но казаки за ним не побежали, а бросились врассыпную — кто к реке, кто в поле.

Много их тут побили стрельцы.

Печерица храбро бился со стрельцами, пока от царского лагеря еще подмога пришла, а Шаховской со стены велел отбой трубить, уводить казаков в город.

Так и кончилась ничем казачья вылазка. Про плотину, из-за которой все затеяно было, под конец точно и забыли совсем, никакого ей вреда не сделали.

Ропот поднялся в войске. Казаки жаловались, что их пешими выпустили против стрельцов и подмоги им во-время не прислали, точно на убой повели. Петра Федоровича ругали. Он говорил, что если б ему своих казаков дали, которых он привел, он бы прогнал стрельцов. А эти не слушали его, оттого и побили их столько.

В лагере что ни день ссоры начинались — и у казаков с мужиками, и между собой у казаков. А из лагеря хоть не выходить совсем. Посадские прознали про неудачную вылазку и всячески издевались над казаками. Уличные мальчишки и те им проходу не давали.

Печерица советовался с Шаховским — что делать? Оголодали казаки, как бы беды не вышло. Раздразнят их посадские, они могут с саблями на народ кинуться, весь город кровью зальют.

Болотников видел, что плохо им приходится, еще никогда так худо не было. И голод в городе, и плотина подвигается, того и гляди затопит город, а главное — все врозь смотрят, точно и не за одно дело бьются.

Осень холодная стояла, октябрь наступил ненастный. Десятого числа, как только утро настало, вышли люди из домов, смотрят — все лужи, все канавки до краев водой полны. Мужики, жившие в землянках, выбежали, говорят: залило их совсем. И все прибывает вода.

Посадские совсем головы потеряли, перепугались, не знают, что делать. Сбежались все на соборную площадь, ахают, кричат, перекоряются.

А тут бабы начали приставать, говорят: есть в городе старик-ведун, он сулит воду отвести, коли ему старики боковушу поставят.

Не все ему, конечно, верили, а все-таки — почему не попытать? Он говорил, что это все бесовская работа, а он против бесов заговор знает.

Пообещали ему келейку поставить, и он сразу же пошел на реку, к самой городской стене, скинул рубаху, перекрестился и полез в воду.

Вода забурлила, закрестились все, кто за ним пришел, — должно быть, воюет старик с бесами. Долго не вылезал старик, думали — уж потонул, а он вылез, весь в тине, разевает рот, а сказать ничего не может.

Все-таки приступили к нему, спрашивают: одолел ли бесов?

А он, как отдышался, говорит:

— Где там! Нагнано их там двенадцать тыщ бесов! Шесть-то тыщ я прогнал, а шесть — не идут, Шуйскому служат, кинулись на меня, всю рожу расцарапали.

И правда, все лицо у него в крови было.

Плакал он сильно — такой труд принял, а келейки так и не получит.

Про то и поминать нельзя было. И так старики сердиты были, что поверили дурню старому.

А вода все прибывает. Уж дома начала заливать, скарб весь домашний подмочило. Во дворах скотина мычит, овцы блеют. Лошади ржут, копытами по воде бьют.

Господи! Неужто так и погибать всем? Поговорили посадские и решили к царю Василью итти, поклониться ему, вины свои принести. Неужто погубит город, малых детей не пожалеет?

Пошли старики и городской голова с ними. Шаховской приказал караульным пропустить.

Благочинный велел всему духовенству на площади молебен соборне отслужить, чтоб умягчил господь сердце царево, отвел беду от города.

Долго время тянулось.

Наконец вернулись посадские. И сразу точно туча над городом нависла. Вышли они на соборное крыльцо. Стоят. Молчат. И на площади, хоть народу не протолкаться — посадские, бабы, ребята, мужики, казаки, — а точно нет никого. Тишина такая, что слышно, как в канавах вода журчит. Ребятишки, и те примолкли. Чуют недоброе.

Наконец вышел вперед городской голова и говорит:

— Милует государь Василий Иваныч город!

Площадь вся точно одной грудью вздохнула, мужики за шапки берутся — перекреститься.

Смотрят все на голову, а он — сразу видно — не все еще сказал, мнется.

Что там еще? Или новая беда? Не радостные старики стоят, толкают голову.

— Порушит государь плотину, отведет воду от города… — заговорил тот и опять остановился.

Закрестились тут многие, а голова дальше говорит:

— Велит только царь выдать ему всех ворогов царских, от кого смута по земле…

Охнула вся площадь и загалдела сразу на разные голоса.

Бабы визжат:

— Выдать! Выдать! Волоки их! Так им и надо!

Казаки вперед толкаются:

— Не дадим! Подступитесь лишь! Из пищалей всех перестреляем!

А кто-то из толпы крикнул во весь голос:

— А кого выдать-то велит царь?

— Тихо вы! Не галдите! Дайте сказать.

Стала немного затихать толпа, голова оглянулся на стариков и сказал не очень громко:

— Первей всего велит царь выдать ему всей крови заводчика, князя Шаховского.

— Не дадим князя! — закричали казаки. — Не выдадим!

Мужики молчали. А посадские подняли галдеж:

— Чего там! Город, что ли, из-за него загубить! Вы б в поле бились! Ишь засели за стенами. Нашими боками отдуваться! Не хотим! Давайте князя!

Шаховской, стоявший на ступенях, бросился было вверх, к соборным дверям, хотел укрыться в соборе, но посадские схватили его за руки и стали вязать, а на площади уже вопили:

— Еще кого? Говори! Сказывай!

— Илейку еще! — крикнул голова.

— Какого Илейку? — раздались голоса.

— Да что себя Петром Федорычем зовет.

Из толпы выскочил царевич Петруша, размахивая саблей и стараясь перекричать гомон толпы:

— Я вам покажу ИлейкуI Прирожонный царевич! Не подходи — убью! Ко мне, казаки!

Но его уже хватали сзади за руки, а казаки не очень за него заступались. Сердиты на него были после ночной вылазки.

— Еще кого? — кричали кругом. — Сказывай!

— Ивашку Болотникова! — крикнул голова и сразу спрятался в кучку стариков, — таким ревом встретила площадь это имя.

— Не дадим! — вырвалось сразу точно из одной груди.

Казалось, что вопит вся толпа. Сметая все на пути, мужики лавиной хлынули к крыльцу. Старики в ужасе разбегались. Казаки вытаскивали сабли. Вот-вот начнется жестокое побоище.

В эту минуту, расталкивая толпу, на крыльцо взбежал Болотников. Он сорвал шапку и размахивал ею над головой. Покрывая беспорядочный вой и истошные крики, над площадью прокатился его зычный, привыкший к команде голос:

— Стой, казаки! Сабли долой! Слушай меня!

И, точно по волшебству, яростная буря стала быстро затихать, и через минуту на площади опять, как вначале, слышно было только, как журчит вода в канавах.

Все головы поднялись. Все глаза смотрели на Болотникова.

— Последний раз, православные, говорить с вами буду, — начал Болотников, когда толпа на площади затихла. — Хочу я, чтоб поняли вы, за что мы кровь проливали. Худо у нас на Руси живется бедному люду. И казакам, и холопам, и посадским, что победней. Верно я говорю?

— Верно! Правильно! — раздались голоса с разных концов площади.

— Сам я холопом родился. Много муки принял. Потом за рубеж меня продали. Много я там разного видел, много и дум передумал. И запало мне в голову жизнь нашу поворотить, чтоб по правде люди жили. Бояр, что холопов, ровно скот бессловесный, истязают, — вовсе извести хотел я, приказным, что с бедных людей последнюю шкуру дерут, — руки укоротить.

Все смотрели на Болотникова.

— То-то бы любо! — крикнул громкий голос из глубины площади.

— Повстречал я в Польше Дмитрия Иваныча, сына Ивана Грозного, что Васька Шуйский вовсе было убил на Москве, да спасся он, слава господу. Крест он целовал, что как на отцов стол сядет, волю холопам даст и правду на нашей земле устроит. Следом за мной обещался прийти. Да вот не идет. А у вас терпенья не стало. Как бояре вас бьют, ребят ваших калечат, так вы терпите. А как за волю биться, так у вас терпенья нет.

— Мы что ж? Мы завсегда… — раздались голоса из мужичьей толпы. — Посадские вон…

— Да и посадские тоже, — продолжал Болотников. — Вон те, большие бороды. Им-то и при Ваське вольготно. А голытьба за ними идет, что бараны.

Посадские молчали.

— Когда нет согласу, никакого дела не выйдет. Горько мне это, православный народ! За тебя я шел, всю кровь за тебя пролить хотел! Чтоб тебе вольней жить стало! Да, видно, не судил бог. Я-то и сейчас биться готов, да вы-то ослабли.

Болотников приостановился и оглянул площадь. Ждал он, что, как раньше, закричат все: «Веди нас! Идем за тобой!» Многие плакали, утирались рукавами, но глядели все в землю, точно не решались поднять на него глаза.

— Ну что ж? — заговорил, помолчав, Болотников. — Ведите меня, коли так, к Ваське. Может, он за меня вас и помилует. Мне без воли жизнь не дорога! Пускай он мне голову срубит. Эй, вы, сивые бороды! — нетерпеливо обернулся он к старикам. — Чего ж не вяжете меня?

Но старики всё не решались подойти к Болотникову.

На площади начались громкие всхлипыванья. Бабьи голоса причитали:

— Болезный ты наш! Да как мы тебя на смерть отдадим! Ты ж завсегда за нас, сирых…

В эту минуту из толпы протискался и взбежал на крыльцо Михайла.

— Иван Исаич! — крикнул он. — Не расстанусь я с тобой. Коли ты на смерть, и я с тобой. Невмочь мне жить без тебя.

Болотников отстранил от себя Михайлу. Посмотрел ему прямо в глаза и сказал негромко:

— И думать не моги, Михайла! Нет моего согласа. За меня разве ты бился? За волю. Может, еще придет Дмитрий Иванович или другой какой царь сыщется, что волю посулит. Ищи, кто за волю подымется. За ним и иди. И про меня ему скажи. Пускай вспомянет меня. Шуйскому-то ты ни к чему. Искать не станет. Уйдешь с мужиками. А я в тебя веру имею. Ты от воли не отступишься. Иди, Михайла, сполни мой наказ! Прощай, друг!

Болотников обнял Михайлу, трижды поцеловал его и слегка оттолкнул от себя.

Михайла, как пьяный, ничего не видя, спустился со ступеней и замешался в толпу.

На площади распоряжался голова. Там уже собрались итти. Посадские крепко держали связанных Шаховского и Петрушу. Откуда-то приволокли и Телятевского, про которого сначала все забыли. Болотников подошел к краю крыльца и спустился со ступеней.

Толпа раздалась. В средине повели Шаховского, Петрушу, князя Телятевского и Болотникова.

— Прощай, Иван Исаич! — кричали вслед казаки.

Гаврилыч выскочил и крепко обнял Болотникова. Печерица снял шапку и низко поклонился.

Мужики все снимали шапки и молча провожали Болотникова. Казаки складывали пищали.

────────

Часть третья