Сухорукие
I
Предсказанье Михайлы не сбылось. Мордвины не решались подходить к Нижнему с тех пор, как воевода Алябьев отогнал их. Нижний не был в осаде. Но вокруг него по-прежнему было неспокойно. Мордвины бродили кругом, а, кроме них, поднялись еще черемисы. Им тоже хотелось вернуть свою былую вольность. Много они обиды терпели от бояр и приказных. Забредали сюда с юга и казаки, отставшие от Болотникова. Да и русских людей, искавших легкой добычи, немало шаталось по дорогам, благо вовсе порядка по всей земле не стало.
Козьма Миныч не раз уговаривал брата своего Дорофея переходить к нему. Лучше уж нанять сторожей или изубыточиться — перевезти хлеб в верхний город, чем жить без всякой защиты. Просила и Марфуша отца, но Дорофей заупрямился, говорил, что страху никакого нет. Бросить хлеб без себя — растащут, а перевозить — нет у него такой казны. Козьма Миныч даже от себя казны предлагал, но Дорофей только головой мотал, говорил спасибо, а переходить в верхний город не хотел.
Втемяшились ему в голову Михайловы речи, — все выжидал он, покуда в городе нужда хлебная настанет, — а ее покуда еще не было. В осаде Нижний не был. А главное — не в том было дело. На Нижнем базаре остались теперь больше такие же забубённые головы, как и сам Дорофей, и у них шло развеселое житье. Правда, с вечера субботы он себя соблюдал — заваливался спать, и в воскресенье, когда он приходил к брату и к своей семье, у него, как говорится, ни в одном глазу не было. Но в другие дни в кружале столы, и те в пляс пускались, такое веселье шло. Кто ни заходил, Дорофей всех потчевал — пей, не жалей. Не один мешочек вытащил уже Дорофей из заветного сундука. Про себя он рассуждал, что главная его казна — хлеб. Его он с легкой руки Михайлы немало подкупил и, проходя по двору, всякий раз хитро и весело поглядывал на тяжелые замки у хлебных амбаров.
Только лишь начнут хлебом скудаться в верху — он тотчас тут как тут со своими запасами. Загребет казны невпроворот. Чего ж грошей жалеть? Хоть распотешить душу, пожить враспояску, покуда Домна Терентьевна не зудит над ухом. Женился он молодым и с той поры воли не знал. Как тут не погулять, когда случай такой подошел.
Одно не приходило ему в голову: не обложен ведь Нижний мордвинами, стало быть, такой скудости хлебной, как говорил Михайла, может, и вовсе не настанет.
А средь шатающего народа давно разговор пошел, что у Дорофея Сухорукова казна не считанная — сундуки ломятся, как бы вся в кружало к Петру Ефимову не перешла. Тот — что кремень, у него не выудишь.
Марфуша с Домной Терентьевной про житье Дорофея ничего толком не знали. Настрого он Степке наказывал не говорить про то матке. И Степка помалкивал — знал, что разворчится мать. А Домна Терентьевна поуспокоилась, как ушли мордвины, и не сильно торопила Дорофея переходить на верх к брату. Знала она, что Козьма Миныч его не больно жаловал, а у нее на Козьму большие расчеты были. Он не раз с ней про Марфушу разговор заводил — никто ей такого жениха не высватает, как дядюшка.
Марфуша молода, глупа, сама своего счастья не понимает, а отец ей во всем потакает. На Верхнем базаре уж прошел слух, — может, сама Домна Терентьевна ненароком обмолвилась, — что Козьма Миныч от себя племянницу выдавать будет. В соборе на Марфушу так глаза и пялили и молодые парни и жены купецкие в шитых серебром шубах.
Подошла весна, когда Михайла из Тулы в Калугу пробирался — где пешком, где верхом, — а в Нижнем жизнь по-старому шла, и Татьяна Семеновна с ног сбилась с уборкой и с пасхальной стряпней: Козьму Миныча не только свои приказчики, а и со всего города именитые люди приходили с праздником поздравлять, — надо было пасхальный стол всем на удивленье готовить.
Отговела Татьяна Семеновна на крестовой неделе,[5] чтоб всю страстную готовить куличи да пасхи, яйца красить и окорока запекать. А Домна Терентьевна с Марфушей и Степкой и сам Козьма Миныч с Нефёдом на страстной говели. Дорофей Миныч говел у себя в нижней церкви, а к заутрене обещал со своими в Благовещенский собор итти.
Однако Домна Терентьевна успела и Марфушу нарядить в голубой шитый серебром опашень и сама нарядную шубу поверх праздничного сарафана надела, а Дорофей Миныч все не шел.
Зазвонили к заутрене. Козьма Миныч прислал Нефёда спросить, что тетенька с Марфушей не идут. Степка стал проситься за отцом сбегать. Но Домна Терентьевна не пустила: этак и он заутреню пропустит — грех.
Больше ждать не стали, пошли одни. Думала Домна Терентьевна, что с приказчиками Дорофей Миныч заутреню отстоит, а к ранней обедне подойдет. Но заутреня отошла, а его все нет. Забеспокоилась Домна Терентьевна и, хоть и грех от обедни уходить, а все же послала Степку за отцом — уж не занедужил ли, храни бог.
Степка покосился на Марфушу — у него своя думка про то была, — но Марфуша глаз не поднимала, не любила она, когда Степка отца осуждал — не их это дело.
Пока Степка бегал, и ранняя обедня отошла, и Козьма Миныч с домашними пошел домой.
Большой стол был уже приготовлен, и все уселись вместе со старшими приказчиками, оставив для Дорофея Миныча место рядом с Домной Терентьевной. Марфуша невеселая сидела. Даже Козьма Миныч заметил:
— Ты что, Марфа, ровно в воду тебя окунули? Пасха господня — праздник из праздников. Всякое творенье радуется. Птицы, и те славят господа, не то что человек.
— Тятеньки вот нет, дяденька Козьма Миныч.
— Придет брат. Как это можно, чтоб не пришел похристосоваться? Степка живо его предоставит.
Тут как раз пришли славильщики, со своего же двора ребята. Приходские попы с причтом утром уж после поздней обедни приходили славить, а ребятишки — уж так заведено было, — как только с церкви придут хозяева. Стали перед киотом и запели пасхальные стихи. Они спели уж и «Христос воскресе» и «Святися, святися, новый Иерусалиме», и только что затянули «Ангел вопияше благодатней…», как дверь распахнулась, и, словно камень из пращи, влетел Степка — молча, без шапки, с торчащими вверх волосами и такими страшными глазами, точно за ним по пятам черти гонятся.
Охнули все в горнице, сразу видно — неладное что-то приключилось. Певчие, и те оглядываться стали, спутались, да их никто и не слушал.
Бросилась к нему первая Марфуша, а за ней и другие. Домна заголосила. Козьма Миныч подошел:
— Ты чего, Степка? Сказывай живей — чего там?
А Степка только рот разевает, хочет, видно, сказать и не может, точно ему кто горло сдавил.
Марфуша схватила его, прижала к себе, сама плачет, а сама говорит:
— Степушка, тятенька наш? Что с им?
Степка уткнулся ей в плечо и заревел. Захлебывается, давится, бормочет, а что — не понять. Одно наконец расслышали:
— Убили… убили нашего…
Домна Терентьевна крикнула и еще громче заголосила.
— Кто убил? Где? — приступил к Степке Козьма Миныч, схватив его за плечо. — Да говори ж, Степка! Может, не вовсе убили, бежать надо, может, выручим.
Марфуша плачет, обнимает Степку и тоже шепчет ему в ухо:
— Скажи, Степушка, скажи, болезный, может, помогут. Где наш тятенька-то?
— На лестнице… лежит, — пробормотал Степка и еще сильней зашелся.
— На какой лестнице? — спросил Козьма Миныч. — На въезде, что ль? На дороге?
Степка замотал головой.
— В дому нашем, — шепнул он Марфуше, — в подклети, — и прижался еще тесней к ней, точно спрятаться хотел.
— Чего он говорит? — спросил Козьма Миныч Марфушу. — Не слыхать.
Марфуша подняла облитое слезами лицо и проговорила обрывающимся голосом:
— В дому у нас, дяденька. Душегубы, видно. Скорей, дяденька, может, не вовсе убили.
Козьма Миныч обернулся к толпившимся вокруг приказчикам и торопливо сказал старшему:
— Кликни работников десяток, Тихон, идем к брату. Да поживей!
Тут к нему кинулась Татьяна Семеновна.
— Что ты, Козьма Миныч! Как это можно! Может, там бродяг полон дом. Пущай Тихон с работниками идет. А ты к городскому голове поди. Пущай стражников пошлет.
— Верное твое слово, Татьяна Семеновна. Ты, Тихон, со мной пойдешь с работниками. А ты, Назар, — сказал он второму приказчику, — добеги до приказной избы, скажи, чтоб стражников тотчас прислали. Надо, коли что, караул поставить.
Татьяна Семеновна опять было стала приставать к мужу, но он только отмахнулся и сказал ей веско:
— Ты чего, Татьяна? Брат ведь родный. Присмотри лучше за Домной…
Домна Терентьевна стояла у двери и билась головой о притолоку, громко причитая:
— Ой, горе мое горькое! Ой, бессчастная я! Дорофеюшка, свет мой ясный! На кого ты меня спокинул?
Марфуша, обливаясь слезами и обнимая одной рукой Степку, вышла с ним в сени следом за дядей.
— Ты куда, Марфа? — спросил Козьма. — И думать не моги! Не бабье это дело. Свяжешь нас лишь. Привезем Дорофея, бог даст, тогда ходи за ним. А покуда иди к матери — ишь заходится.
Марфуша умоляюще подняла на дядю полные слез глаза, но, встретив его твердый, хотя и не суровый взгляд, спорить не стала.
— Степка, — спросил Козьма Миныч, погладив его по вихрастой голове, — можешь, что ль, пойти с нами, показать? Аль с сестрой останешься?
— Я п-пой-ду, — проговорил Степка, лязгая зубами и с трудом отрываясь от сестры.
— Нефёд, — сказал Козьма Миныч сыну, державшемуся все время поодаль. — Бери-ка Степу за руку, поведешь его. Ишь на ногах не держится.
— Козьма Миныч, — робко проговорила Татьяна Семеновна. — Почто Нефёдушку? Не ровен час… как бы чего не приключилось. Да и напугается.
— Пустое, — сказал твердо Козьма. — Не робенок, чай, пущай брату поможет. Такое дело. Не чужой же.
Нефёд не очень охотно подошел к Степке и неловко взял его за локоть. Но тот вывернулся от него и ухватился за полу Козьмы Миныча. Он фыркал, стараясь сдержать слезы, и размазывал их по лицу рукавом.
На крыльце затопали шаги, Козьма Миныч отворил дверь, и небольшая молчаливая кучка быстро зашагала к воротам в тихом свете ясного весеннего утра, под перезвон пасхальных колоколов.
На ходу Степка немного стих, и Козьма, взяв его за руку, стал спокойно расспрашивать, что он увидел, как прибежал домой.
Степка кое-как рассказал, что, когда он подходил к дому, ворота стояли настежь, и какие-то люди с мешками выскользнули оттуда. Сторожа Кузьки у ворот не было. Дверь в избу тоже была открыта. Он забоялся было, но потом бросился через двор в сени, крича: «Тятенька! Тятенька!» Никто не отзывался, а внизу, в подклети, точно свет горел.
Дальше Степка никак не мог рассказать. Он опять стал давиться, захлебываться, со страхом хватался за рукав Козьмы Миныча, тискаясь лицом ему под мышку, и бормотал невнятно:
— Там… на лесенке… мешок будто… шапка тятенькина… кровища…
Козьма опять погладил его по вихрам, взял за руку и сказал:
— Ну ладно, сами увидаем. Нишкни!
Больше он ни о чем его не спрашивал.
По улицам везде было тихо, над крышами в ясное небо струились дымки. Встречных почти не попадалось. Кто у обедни стоял, кто дома разговлялся. Даже пьяных еще не было — рано.
II
Ворота в Дорофеев двор так и стояли настежь.
Когда они подходили к углу, навстречу им со стороны церкви показалась толпа принаряженных дворовых Дорофея. Приказчик Артём с женой и парой ребятишек, конюх, тоже с женой и ребятами, трое работников, стряпуха, Феклушка, Анисья и другие девки. Бабы несли свяченые пасхи и куличи, ребятишки, в чистых рубахах, перегонялись, сговаривались яйца катать.
Неожиданно увидав у своих ворот Козьму Миныча — его все там знали — с толпой работников, служащие Дорофея удивленно приостановились.
— Артём, — сразу же спросил Козьма Миныч, — где ваш хозяин, Дорофей Миныч?
Артём снял шапку, поклонился и ответил не задумываясь:
— Мы так полагали, Козьма Миныч, что у вас он. В собор он сбирался с вами и с супругой, как нас к заутрене отпустил.
Тут только Артём заметил жавшегося к Козьме Минычу Степку.
— Степушка! Ты чего? — вскрикнул Артём, вдруг сообразив, что случилось что-то неладное.
— А Кузька сторож где? — продолжал, не отвечая ему, Козьма Миныч.
— Кузька сторожить оставался, — ответил Артём, испуганно оглядываясь. — Неужто спит?
Он быстро вбежал в ворота и кинулся к сторожке. Остальные вошли следом и толпились у ворот.
Козьма Миныч окинул взглядом двор и успел заметить, что тяжелые замки на хлебных амбарах не тронуты.
«А вдруг привиделось все Степке? — мелькнуло у него. — А я-то стражников…»
Но в эту минуту из сторожки выскочил перепуганный Артём.
— Беда, Козьма Миныч! — крикнул он. — Кузька неживой будто лежит. Рот заткнут, связанный, и на шее кушак обмотан.
Козьма Миныч оглянул толпу.
— Баб и ребятишек всех в естовую избу отведите, пущай там покуда сидят, а ты, Артём… да и вы все, — прибавил он, видимо передумав, — за мной идите.
Он быстро пересек двор, не выпуская Степкиной руки.
Степка весь дрожал, стуча зубами.
Они поднялись на крыльцо и вошли в чуть притворенную дверь.
— Там, там, — бормотал Степка, пятясь и кивая на лесенку, ведущую вниз, к подклети.
— Подержите-ка его, — сказал Козьма Миныч, отцепляя от себя Степку и передавая его толпившимся сзади дворовым.
Его сейчас же подхватил конюх Спиридон, с которым Степка всегда дружил, и, обхватив его за плечи, стал что-то ласково нашептывать ему.
Сам Козьма с Артёмом и еще двумя-тремя работниками подошел к лестнице и заглянул вниз.
Действительно, на нижних ступенях лежало что-то вроде большого мешка, а дверь в подклеть стояла раскрытая. Оттуда просачивался бледный свет. Может быть, раньше там и горел фонарь, но теперь потух.
— Ну, братцы, поднять надо. Может, живой еще, — тихо сказал Козьма Миныч, хотя сам мало на это надеялся.
Работники, осторожно ступая, спустились вниз, стараясь не задеть того, что неподвижной грудой загромождало узкую лесенку.
Четыре человека, переговариваясь заглушенными голосами, взяли за плечи и за ноги, повыше колен, и с усилием подняли тело. Голова откинулась вниз, и на ней стала видна глубокая рана, видимо, пробитая обухом топора. Спутанные волосы слиплись от запекшейся крови.
— Несите в горницу, — приказал Козьма Миныч, отворяя дверь и входя вперед, — на лавку кладите.
В это время на крыльце застучали шаги, вошел судейка со стражниками.
— Вы чего тут озорничаете? — крикнул судейка. — Мертвое тело трогать! В холодную захотели? — Но, заметив Козьму Миныча, вышедшего из горницы, он стих и заговорил совсем другим голосом: — Экая беда, Козьма Миныч, с вашим братцем! И в самую великую ночь. Это, что ж, его служащие? — спросил он, оглядывая толпу. — Может, они сами убивцы и есть?
В толпе поднялся возмущенный гул.
— С церкви они шли, — сказал Козьма Миныч. — Повстречал я их, как к брату шел, на улице у ворот.
— Мало ли, Козьма Миныч, — настаивал судейка. — Может, прикончили да в церкву и побегли.
— Чего ж им убивать брата? — с сомнением возражал Козьма Миныч. — Хозяин он добрый был, не обижал.
— Отец родной! — послышались голоса.
— За им что у Христа за пазухой!
— Такого и не найти!
Судейка махнул рукой.
— Они наскажут, как самим до петли доходит. Надо перво-наперво обыск учинить. Где он казну хранил, ведомо тебе, Козьма Миныч?
— А вот мы сына его тотчас поспрошаем. Степка, поди-ка ты сюда.
Конюх, все еще державший за плечи всхлипывающего Степку, подвел его к Козьме Минычу.
— Степка, скажи-ка ты, где твой тятька казну держал?
— Там, — махнул Степка на лесенку, — в подклети.
— Идем, когда так, Козьма Миныч. И стражника с собой возьмем. Фонарь зажги, Третьяк. А вы, — обратился он к толпившимся в сенях, — тут стойте. Глядите, — прибавил он, обратившись к стражникам, — ни одна собака отсюда чтоб не улизнула.
— Тихона бы еще позвать, — сказал Козьма Миныч, — мой это приказчик. Со мной и пришел.
— Что ж, это можно, — согласился судейка. — Ступай за нами, эй ты, борода! — крикнул он.
Козьма Миныч, судейка, Тихон и стражник с фонарем стали спускаться по узкой лесенке.
На ступенях валялась шапка Дорофея, а на одной стояла лужа крови, медленно капавшей со ступени вниз.
Дверь в подклеть была открыта. В маленькие, забранные решеткой оконца вверху заглядывали лучи низкого утреннего солнца, и было довольно светло. Только кованый сундук у наружной стены под окном был в глубокой тени.
Козьма Миныч и судейка разом подошли к нему. Крышка была откинута, и сундук пуст. Судейка для верности ощупал его рукой.
— Видишь, Козьма Миныч, — произнес он с торжеством. — Как же не они, страдники? Ты говоришь, — с чего б им убивать его? У Дорофей-то Миныча, сказывают, с казны сундуки ломились. С достатком был покойник. Вот и польстились, сукины дети! Тотчас их в кандалы велю и в темную.
— Да, может, не они вовсе, — проговорил Козьма Миныч. — Спужались они сильно, как увидали.
— Как не спужаться, Козьма Миныч. Знают, чай, что головы не сносить.
Козьма Миныч с судейкой обошли подклеть, но больше никаких сундуков, где могли храниться деньги, в ней не было.
Они вышли и заперли за собой дверь. Тут же на полу валялся замок, и в нем торчал ключ на порванном гайтане. На том же гайтане болталась и небольшая иконка. Гайтан был разорван, и концы все в крови.
— Ишь, убийцы окаянные! Видно, допрежь убили, а там гайтан сдернули! В крови весь.
Судейка поднялся первый.
— Козьма Миныч, — сказал он. — Которые твои, вели пройти — ну хоть в горницу.
Козьма Миныч распорядился, и пришедшие с ним работники один за одним прошли в горницу, где лежало тело Дорофея.
— А тех всех, — обратился судейка к стражникам, — вяжите и в приказную избу гоните.
— Да что ты, побойся бога! — поднялись крики среди работников.
— Нас-то за что?
— Козьма Миныч, заступи! Ты ж видал, с церквы мы шли!
— Говорил я, братцы, — сказал Козьма Миныч. — Не слушает судейка. Сказывает, коль нет на вас вины, отпустят.
— Батюшка, Козьма Миныч! — кричали работники. — Уж как заберут, так не вытти живым! Сам знаешь. Шкуру спустят. Кости все переломают.
Стражники, не слушая, скручивали им за спиной руки. Когда дело дошло до конюха, Степка вцепился в него и пинал ногами стражников, крича сквозь слезы:
— Не пущу! Не дам Спиридона! Дяденька, не вели им Спиридона вязать!
— Оставь, Степка, вишь, судейка говорит, может, они тятьку твоего зарубили.
— Врет он, врет! Не может того статься! Не они то вовсе! Знаю я! Пусти! Не смей! — кричал он в отчаянии, цепляясь за руки стражника, скручивавшего Спиридона.
— Знаешь, говоришь? — обратился судейка к Степке. — Чего ты знаешь, сказывай!
Степка испуганно смотрел на него, но не мог ничего выговорить.
— Оставь его, — сказал твердо Козьма Миныч. — С горя сам не знает, чего говорит, да и конюха того, видать, жалеет. А, может, тут их покуда оставишь? Может, и впрямь неповинны они?
— В приказе разберем, Козьма Миныч, — не сдавался судейка.
Стражники тесным кольцом окружили связанных работников и повели их через двор к воротам.
В дверях естовой избы толпились бабы и ребята, дожидаясь вестей. Увидев стражников, уводивших их мужей и отцов, они с ревом выскочили во двор и побежали за ними, не слушая судейки, кричавшего им с крыльца, чтоб они не смели подходить к колодникам.
Но стражники плетьми разогнали их и угнали колодников под оглушительный вой и рев баб и ребят.
По просьбе Козьмы Миныча судейка оставил во дворе Дорофея двух стражников, чтобы охранять хлебные амбары. Кроме того, Козьма Миныч оставил в доме брата Тихона, чтобы он присмотрел там за порядком, пока туда приедет Домна Терентьевна, да и ей на первых порах помог.
III
Вернувшись домой, Козьма Миныч передал Домне Терентьевне и Марфуше печальную весть.
Домна Терентьевна запричитала еще громче, поминая покойника, с которым она прожила в любви и согласии двадесять лет, и кляня свою горькую вдовью долю.
— Остались мы с доченькой да с сыночком сиротами. Прожили век в довольстве, а ноне злодеи окаянные и кормильца нашего скаредной смертью убили и все богачество наше сгубили. По миру придется на старости лет итти, — разливалась Домна Терентьевна.
— Почто бога гневишь, Домна Терентьевна? — прервал ее причитанья Козьма Миныч. — Посетил нас всех господь, горе послал великое — супруга ты, а я брата лишились. Но богачество ваше при вас осталось. Казны, сам Дорофей покойный сказывал, немного у него оставалось. Казной лишь и попользовались убийцы безбожные. Главное богачество не в сундуке у Дорофея хранилось, а в амбарах. С осени он хлеб закупать почал и всю зиму закупал. Три амбара у него хлеба. Продавать и не начинал он. А на амбарах тех замки пудовые — видел я — не тронуты висят. Хоть и не торговал я по сию пору хлебом, а ноне займусь, не оставлю братнину семью без помоги.
— Спасибо тебе, Козьма Миныч, бог тебя наградит, что не оставляешь нас, сирот горьких. Не об себе у меня думка. Я и коркой хлеба сыта буду. Детушек жалко, сиротинушек. Марфеньку с честью замуж выдать желал покойник, а Степку к хозяйству приучать.
— Все справим, сестрица. Бог не без милости. Он и карает, он и милует. Молись богу, Домна Терентьевна, что до амбаров не добрались злодеи окаянные. На первое время, как ты похороны да поминки справлять будешь, я тебе казны выдам — там посчитаемся. Вы с Марфой, верно, тотчас же до дому сбираться будете?
Домна Терентьевна еще громче заголосила. Но Марфуша обняла ее и повела наверх в светлицу, чтоб поскорей собраться к отъезду домой.
Марфуша неутешно плакала над телом Дорофея Миныча. Она горячо любила отца и знала, что он ее в обиду не дал бы. Хоть и слаб он был, а ради своей Марфуши он не побоялся бы поперечить не только Домне Терентьевне, а и самому Козьме Минычу. А теперь не отстоять ей себя. Она и сама не знала, о ком она больше плачет — об отце, об Мишеньке или о самой себе.
А Домна Терентьевна совсем растерялась. Кабы не Тихон, век бы не справиться Домне Терентьевне. Ну, он понемногу все наладил — и попов сговорил, и место на кладбище выбрал, и гроб заказал, и даже насчет поминок распорядился, пока Домна Терентьевна причитала.
К третьему дню все было как надо. С утра Козьма Миныч с Татьяной Семеновной и Нефедом приехали. А там стали родичи подходить, гости и с Нижнего базара и с верху. Кто с Дорофеем Минычем приятельство водил, кто по Козьме Минычу почествовать брата его хотел. Народу набралось — в избу всем не взойти. Подняли гроб и на руках в церковь отнесли, чтоб он там последнюю обедню отстоял.
Домна Терентьевна до того причитала и заходилась, что совсем сомлела, и Марфуша с Анисьей под руки ее из церкви на паперть вывели.
На кладбище почитай чуть что не все пошли провожать Дорофея Миныча. Козьма Миныч только головой покачивал и кресты клал. Непутевым он брата своего всегда считал, а, гляди-ка, православный народушко как его поминает. И положил он про себя семью братнину успокоить — и Марфу замуж выдать как следует, и Степку в люди вывести, и Домну, хоть и сильно надоедала она ему, а все-таки в чести содержать, покуда Марфа к себе ее не заберет. Убытку большого от того не должно было быть — хлеба у Дорофея полных три амбара осталось.
Как похоронили Дорофея Миныча и поголосили на могиле, Домна Терентьевна поклонилась в пояс провожающим и позвала в свою избу на блины да на кутью.
Поминки вышли на удивленье. Всего было наготовлено много, и столы накрыли для лучших людей в горнице, а для меньших в естовой избе. И вина выставили и браги, как полагается.
Под конец, хоть и жалели Дорофея Миныча, а вино взяло свое: упились гости, расходились, дотемна из-за столов не вставали.
Наконец Козьма Миныч первый встал, поклонился Домне Терентьевне и сказал ей, что поедет домой, а наутро пораньше придет к ней, амбары откроет и по счету хлеб примет, чтоб поскорей торговлю начинать.
За Козьмой Минычем и Татьяной Семеновной и другие почетные гости расходиться стали, а там и остальным зазорно стало сидеть у вдовы, и горница понемногу опустела.
IV
На другое утро, как только отошла обедня, явился Козьма Миныч с Нефедом и позвал Домну Терентьевну и Степу, чтобы при них открывать амбары. Домна Терентьевна отказывалась было, говорила, что во всем полагается на деверя. Как он скажет, так все и будет. Но Козьма Миныч настоял на своем. И Домна Терентьевна и Степан должны знать, какой у них достаток.
Ключи от амбаров Домна Терентьевна нашла в киоте за иконами. И все — Козьма Миныч, Домна Терентьевна, Тихон, Степа и Нефед — пошли вместе в дальний конец двора, за поварню, людскую и естовую избу.
Все три амбара, из толстых сосновых бревен, с тяжелыми, окованными железом дверями, стояли подряд, замыкая двор со стороны Оки.
Козьма Миныч перекрестился, сунул большой ключ в огромный, тяжелый замок первого амбара и с усилием повернул его. Потом велел Тихону вынуть замок из пробоя, отодвинуть тяжелый, чугунный засов и отворить широкую дверь.
Дверь со скрипом распахнулась, пахнуло сухим хлебным духом, и перед столпившейся кучкой людей открылась темная внутренность пустого амбара.
— Где же хлеб-то? — вскрикнул Козьма Миныч. — Или не во всех амбарах был? Тихон, открывай те два.
Он передал остальные ключи Тихону, и тот бегом кинулся к соседнему амбару. Отомкнув его и открыв двери, он крикнул раньше, чем Козьма Миныч успел подойти:
— Пусто! — и побежал к последнему.
Козьма Миныч шел за ним следом. Он бросил взгляд во второй амбар и, не останавливаясь, перешел к третьему.
Третий был уже открыт и зиял такой же пустотой.
Козьма Миныч снял шапку и провел рукой по сразу вспотевшему лбу.
— Дочиста ограбили! — пробормотал он. — Нищие вовсе!
Домна Терентьевна стояла перед первым сараем, будто не понимая еще, что случилось.
Степки и Нефеда не видно было.
Когда Козьма Миныч подошел к Домне Терентьевне, Степка выскочил из первого сарая и, с перекошенным лицом, кинулся к дяде.
— Распилили! — крикнул он. — Там, в углу, — беспорядочно махал он рукой, — ограбили, окаянные злодеи!
Тут только Домна Терентьевна начала соображать, какая новая беда обрушилась на нее, и всплеснула руками.
Но Козьма Миныч, не обращая на нее внимания, вошел в сарай следом за Степкой. В правом углу задней стены было большое отверстие.
— Как же не видали мы, как открыли? — сказал удивленно Козьма Миныч.
— А то мы с Нефедом, — объяснил с некоторой гордостью Степка, — стали обходить сарай, глядим: в углу будто щели светятся.
— То я сказал, — перебил оживившийся Нефед: — «Гляди, щель».
— А я как толкну бревно, — перебил в свою очередь Степка, — оно и выскочило, а за ним и другие посыпались.
— Оттуда, стало быть, и хлеб выволокли, — сказал Козьма Миныч. — Как же стражники-то?
Он поспешно вышел и крикнул стоявшего поодаль стражника:
— Эй, ты, стражник! Вы чего ж тут пустой амбар сторожили? Вот пойду в приказную избу, покажут вам, как на карауле дрыхать!
Перепуганный стражник повалился в ноги Козьме Минычу.
— Не погуби, Козьма Миныч! — завопил он, цепляясь за его ноги. — Видит бог, минуты одной не спали. Не быть мне живу, коли на меня покажешь.
— Дяденька, — зашептал Степка, дергая Козьму Миныча за рукав. — Ты погляди-ка, давно, надо быть, выпилено. Вовсе почернели бревна-то. Не нонче.
— Почто говоришь? — подтолкнул его Нефед. — Може, с его взыщут, как при ем вывезли. А то с кого ж взыскивать?
— А чего с его возьмешь? — ответил Степка. — Хлеба-то все одно не сыщешь.
Козьма Миныч твердыми шагами подошел к Домне. Она стояла среди двора, точно окаменев.
— Ну, Домна Терентьевна, — сказал он, взяв сноху за руку. — Я тотчас в приказ пойду. Пущай розыск учинят. Може, и найдут злодеев. А только, наперед говорю, — навряд. Тот хлеб, видно, еще по зимнему пути увезен. Места тут у вас глухие. Где его теперь сыщешь? Давно надо было Дорофею продавать или вверх перевозить. Не слушал меня покойник. Вот и сам жизни решился, и вас голыми оставил, не тем будь помянут.
В голосе Козьмы Миныча прозвучала сдержанная досада.
Домна Терентьевна сразу же подхватила, точно перед ней открылась привычная дорожка:
— Ой, сироты мы горемычные! На кого ты нас оставил, Дорофеюшка? Хлебушка, и того не стало. С голоду детушкам твоим помирать придется…
— Погоди ты, Домна Терентьевна, — заговорил Козьма Миныч. — Сказывал я тебе, что не брошу братнину семью. Поди-ка лучше домой, позови девок да уложите в сундуки, что осталось. Дом ваш продать придется, а вы со всеми животами к нам переберетесь… Там и жить станете, как жили… Идем, Нефед. А ты, Тихон, покуда оставайся. Помоги им укласть добро, чтоб не растащили.
Козьма Миныч быстро вышел за ворота, не оглядываясь на Домну, которую Степка и Тихон вели в избу. Нефед бежал за отцом, что-то нашептывая ему в ухо. Но Козьма Миныч, видимо, не слушал его.
V
После смерти Дорофея Марфуша совсем затосковала. Домна Терентьевна целыми днями причитала и жаловалась на свою горькую судьбу. Корила Дорофея, что он их оставил нищими, плакала над Марфушей, что никто ее, бесприданницу, теперь замуж не возьмет. А Марфуша этим только и утешалась, хоть и не спорила с матерью. Но больше всего обижалась Домна на Татьяну Семеновну, что она ее и за родню не почитает и поговорить с ней не хочет, не то что до хозяйства ее допустить. Жаловалась и на Козьму Миныча, что он не наставит жену. Сам-то он — грех жаловаться — попрежнему был ласков и со снохой и с племянницей, ласковей даже, чем раньше.
Сердился Козьма Миныч только на Степку. У отца Степка привык к полной волюшке. Дорофей только говорил, что будет приучать Степку к хозяйству, а на деле и не пробовал — рад был, что Степка не лезет к нему. А Степке только того и надо было. Набрал он себе мальчишек кучу и верховодил над ними. Водил их, куда вздумает — летом на соседние сады да огороды, зимой на реку. Не только катались они там с берега и из снега строили дома и крепости, а иной раз и проезжающих пугали, нападали на них целой ватагой и кричали, чтоб выкуп им платили, по грошу с носа, не то в снег опрокинут. Кто посмирней, те и давали, лишь бы отвязаться.
На верху у Степки товарищей не было, но жить, как Нефед, — около дома копошиться — ему не по душе было. Сперва Козьма Миныч тоже вниманья на него не обращал, и он пропадал по целым дням, набирал себе команду. Ну, а как помер Дорофей, надумал Козьма Миныч по-настоящему приучать Степку к хозяйству. Стал ему вместе с Нефедом разные дела по дому поручать — дрова принять, чтобы не растащили, пока складывают, месячину работникам отвесить. Нефед ко всему этому давно привык, смотрел за отцовым добром в оба, не одни рабочие, приказчики, и те его больше, чем Козьму Миныча, боялись. Ну, а у Степки одна забота была — удрать со двора и затеять что-нибудь помудреней с мальчишками. Нефед каждый раз доводил отцу, что Степка убёг, и он один порученье его выполнил. Козьма Миныч и добром со Степкой пробовал — про его сиротскую долю говорил, — и пугал, и порол, случалось, но мало помогало. Да и некогда ему было с непутевым племяшом возиться.
У Козьмы Миныча, кроме семьи, и других много было забот. Торговля его шла все хуже и хуже. С лета 1608 года вокруг Нижнего еще неспокойней стало. Не одна мордва бунтовалась. Заворовались и черемисы. Кругом Нижнего повсюду бродили шайки — и черемисы, и мордва, и русские воровские люди. Козьме Минычу от этого прямой убыток был. А тут еще осенью слух прошел, что к Москве опять подступает царь Дмитрий и многие города ему крест целуют. Посылать в Москву гурты скота и думать было нечего. А ведь как раз скотом и промышлял всю жизнь Козьма Миныч. На том и богатство свое сделал, на том и с московскими посадскими людьми знакомство свел. Не в одном Нижнем Козьму Миныча почитали и в старосты выбирали. На Москве его тоже многие знали. Дела свои он всегда вел по совести. Хоть свою выгоду и блюл, но слово держал и обмана от него не было.
А теперь сильно задумываться стал Козьма Миныч. Не ему одному трудно приходилось. Чуть что не вся торговля становилась. Взять хоть бы хлеб. Кабы остался у брата Дорофея хлеб, Козьма Миныч, хоть и обещал Домне продать, а и сам бы не знал куда. В Нижнем столько не продашь, да и цены хорошей не дадут, а в Москву не довезти. А все отчего? Воровские люди и в прежние годы бывали, — хорошо про то знал Козьма Миныч, — но все-таки на большие обозы или на гурты редко нападали, опасались московских государевых стражников и стрельцов. А ныне в Нижнем по сию пору московскому государю Василию Ивановичу Шуйскому и стрельцы и весь народ прямили, а по другим городам отложились от него, крестное целованье порушили, снова Дмитрию Иванычу крест поцеловали.
Отправишь гурт, а в Муроме в первом, как узнают, чей скот и откуда, сразу отберут — скажут: царь Дмитрий Иванович велел у изменников истинному царю Дмитрию всякий товар отбирать и в его стоянку — в Тушино — отправлять. Какой порядок может быть, когда одни города за Василья Иваныча стоят, а другие — за Дмитрия? И хуже всего, что за Дмитрием опять литовские и польские полки пришли и принялись грабить русскую землю.
В Нижний те нехристи покуда еще не заходили, а разговоров про них много было.
Снег уж выпал, зима настала, когда, 21 ноября, за Козьмой Минычем пришел стражник — звать его на воеводский двор к воеводе Александру Андреичу Репнину. Там оба воеводы были — и Репнин и Алябьев, — и архимандрит Иоиль с соборным причтом, и дьяк Василий Семенов, и стрелецкий голова Баим Колзаков, да еще послано за земскими старостами и лучшими посадскими людьми.
— А по какому делу — не знаешь? — спросил Козьма Миныч.
— Да там, слышно, из Балахны Якупка Полуехтов приехал от игумна Никольского монастыря Ионы с письмом к архимандриту нашему Иоилю. Вот отец Иоиль и принес то письмо воеводам почитать, что они приговорят.
Когда Козьма Миныч пришел в воеводскую избу, там уж собралось десятка два посадских, и архимандрит Иоиль только что кончил читать посланье Ионы.
Козьма Миныч перекрестился, отдал поклон хозяину и подошел под благословенье к отцу Иоилю. Старичок он был сухонький, седенький, а на ногу легкий — всюду сам бегал по монастырю, потачки никому не давал. Хозяин был. И глазки у него, хоть маленькие, а зоркие и с хитрецой.
— Вот, Козьма Миныч, — заговорил он быстро, тот еще руку ему не успел поцеловать, — пишет мне отец Иона с Балахны, повещает, что поцеловали они крест царевичу Дмитрию Ивановичу, и нас увещает вину ему свою принести и крест поцеловать, не то де на нас придет рать литовских людей, потому как и Муром, и Владимир, и Шуя, и Суздаль поцеловали крест Дмитрию. Только де за Нижним и дело.
— Не только городов на Руси, что Суздаль, да Шуя, да Владимир, — заговорил густым голосом, не торопясь, воевода Репнин, поглаживая широкую бороду, и сверху поглядел на шустрого монаха, словно кучер на чересчур резвую лошадку. — Вон Вологда по сю пору царю Василью Иванычу прямит, и Ярославль, и Кострома. А снизу, по Волге, слышно, Шереметев с большой ратью идет и воров всех побивает.
— Верное твое слово, князь Александр Андреич, — подхватил отец Иоиль. — Смута большая по всей земле. И на чем совершится — не угадать. До нас-то не так и близко. Можно и погодить. Коли Дмитрий Иваныч на Москву придет, поспеем тогда и мы повинную послать и крест поцеловать.
— Гоже ль так-то, отец Иоиль? — недовольно проговорил воевода Алябьев. — Уж коли мы царю Василью крест целовали, надо и помогу ему делать. Есть же у нас тут стрелецкое войско. Чего там ждать, покуда на нас литовская рать придет. Ударим лучше враз на Балахну, а там на Муром, прогоним воров, начинщиков посечем, а народу велим царю Василью вину принести.
Воевода Репнин только головой покачал и поглядел на Козьму Миныча, точно сам не хотел вступаться.
— Погоди малость, Андрей Степаныч, — заговорил Козьма Миныч, — мало ли неповинной крови хрестьянской пролито. Может, допрежь добром сговориться попытать. Послать бы к ним на Балахну гонца, чтобы они к нам от себя кого потолковей прислали, хотя бы Василья Кухтина да Тимофея Таскаева. Мы им тут скажем: как это возможно, чтоб то вправду царевич Дмитрий Иваныч был? Ведомо всем, что Дмитрий царевич в Угличе убит был по наущенью Бориса Годунова, и мощи его чудотворные ноне в Москве в Архангельском соборе явлены и чудеса творят.
— Ведомое дело — вор тот Дмитрий! — нетерпеливо крикнул Алябьев.
— Ну вот, — продолжал Козьма Миныч. — Может, они нас послушают, от того вора отступятся. А покуда на что нам промеж себя драку затевать? Будем попрежнему мирно жить, чтобы и балахонцы в Нижний Новоград ездили со всем, что у кого есть, и мы на Балахну также. А как на Москве царь Василий Иванович сидит, так он бы и был царем и им и нам.
— Правильно ты рассудил, Козьма Миныч, — проговорил князь Репнин, — попытаем. Попытка, говорится, — не пытка. Пиши, Василий Семенович, грамоту, а мы руки приложим да с тем же Якупкой Полуехтовым и отошлем. Только вряд послушают нас балахонцы. Так ты, Андрей Степаныч, времени тоже зря не веди, рать собирай, чтобы врасплох нас воры не застали. Вон с Ростовом, слыхал, что сталось? И все по их плохоте. Никакой у них думы не было, жили просто, без никакого обереганья, а литовские люди в ночи на них и напали, весь город выжгли, людей посекли, а над митрополитом Филаретом надругались — сан с него сняли, в возок с недельной женкой посадили и повезли в Тушино к вору Дмитрию.
Отец Иоиль всплеснул руками, перекрестился и пробормотал:
— Митрополита! Вот грех! Осердился, знать, на нас господь! Молиться надо, братие!
В горнице все тоже перекрестились, один дьяк Василий Семенович не отрываясь писал грамоту в Балахну.
Князь Репнин оказался прав. Балахонцы не послушали посланья нижегородцев и пошли ратью на Нижний. Хорошо, что воевода Алябьев так и рвался в бой и войско наготове было. Как только караульные донесли, что по дороге от Балахны рать идет, он сразу же вывел за ворота стрелецкие полки и посадских, которые своей охотой пошли в ополчение, и ударил на балахонцев.
Горожане высыпали на стены смотреть, что будет. В городе тревога поднялась. А ну как одолеют балахонцы? Может, за ними еще литовские полки идут — разорят тогда Нижний. Купцы лавки стали закрывать, бабы вой подняли. С базара разбежались все. Но скоро те, кто на стенах был, увидали, что нижегородцы одолевают. Балахонцев, должно быть, много полегло, хоть со стен и не разглядеть было, кто падает. Видно было только, что балахонцы стали поворачивать и побежали назад по своей дороге, а нижегородцы за ними.
Алябьев на своем вороном коне поскакал впереди стрельцов. Скоро и не видно их стало.
Разошлись все со стен, торговцы стали снова лавки открывать, хозяйки за стряпню принялись. Прибежал и Нефед домой. Отец его спрашивает:
— А Степка где же?
— Не знаю, — сказал Нефед. — Он со мной на стене не был. Как с утра ушел, так и не видал я его.
— Ты бы его поучил, Козьма Миныч, — сказала Домна Терентьевна. — Вовсе от рук отбился мальчишка. Матки и слухать не хочет. Без отца растет — сирота.
— Дорофей-то тоже не очень его учил, — заметил Козьма Миныч. — А надо. Вот придет, постегаю его.
Но Степка не приходил. И отужинали и спать собрались, а его все не было.
Домна Терентьевна опять причитать принялась. Козьма Миныч послал Нефеда к мальчишкам, с кем Степка знакомство водил. Нигде его не было.
Наконец, уж ночь была, привел Тихон за ухо сына своего Терешку и велел ему сказывать хозяину, что ему Степка говорил.
Терешка ревел благим матом, отец дал ему тумака, а Козьма Миныч сказал:
— Говори, Терешка!
— Степка не велел, — с ревом пробормотал Терешка.
— Говори тотчас! — крикнул Тихон. — Не то всю шкуру спущу.
Терешка еще пуще ревел.
— Брось его, — сказал Козьма Миныч Тихону. — А ты, Терешка, не бойся, ничего тебе не будет. Чего тебе Степка сказывал?
— За ворота Степка сбирался, — всхлипывая забормотал Терешка. — Меня кликал. Да я забоялся… Охота, мол, поглядеть, как страженье бывает.
— Ах он паскудыш! — вскрикнула Татьяна Семеновна. — Убьют его, беспременно убьют. Он бы и Нефедушку увести мог. Вот назола свалилась!
— Помолчи, Татьяна Семеновна, — остановил ее Козьма Миныч. — Домне, мотри, не сказывай. Я пойду в приказную избу, поспрошу, может, там кто знает. А ты, Тихон, не трожь Терешку.
Но Тихон все-таки постегал сына для острастки, и Терешка признался ему, что Степка не взлюбил хозяина их и Нефедку — оттого и сбежал.
Тихон еще постегал сына и строго-настрого наказал, чтоб он про то и думать не смел никому говорить — ни Козьме Минычу, ни Домне Терентьевне или Марфе Дорофеевне.
В приказе ничего про Степку не знали. Обещали Козьме Минычу, коли будет от воеводы Алябьева гонец, спросить его, не видал ли парнишку.
Домна Терентьевна и Марфуша плакали, не осушая глаз, не слушая уговоров Козьмы Миныча — погодить, что гонец скажет.
Дня через три прискакал гонец, привез весть, что до самой Балахны догнал воевода Алябьев балахонцев. Побил народу без счета, а кто жив остался, поцеловали крест Василью Иванычу. А воевода оттуда прямо, не заходя в Нижний, пошел на юг к Мурому, чтобы и Муром от воров отбить и велеть муромцам царю Василью вины принести и крест поцеловать.
Про Степку гонец ничего не слыхал.
Так и пропал Степка.