а место Василья Иваныча посадить, а то порядку не стало. И ляхи зорят, и торговлишка как есть кончается. По дорогам ни пройти, ни проехать: то ляхи, а то, прости господи, и наши непутевые – шиши аль еще казаки озоруют. Терпежу нет. Все царство замутилось. Надо кому ни то выручать. И порешили ратников набрать и на Москву весть. И на том крест целовали. И стали по иным городам гонцов слать – и в Казань, и в Пермь, и в Соль Вычегодскую, и по иным городам, чтоб ратных людей сбирали и на Москву посылали.
– А города что? – спросил Патрикей Назарыч.
– Да вот с тем меня на Москву и послали, чтоб повестить, что ноне под Москву с разных концов рати идут: и с Рязани – Прокопий Ляпунов ведет, и с Суздаля да с Владимира с Измайловым да с Просовецким идут, и с Вологды с Нащокиным, и с Костромы с Мансуровым. А у нас на Ярославле, кроме наших ратных людей, еще московских стрельцов, что ляхи с Москвы посылали по городам, пять сотен стоят, ждут лишь, как приказ выйдет на Москву трогаться. А уж под Москвой стали нам встречу беглые попадаться, порассказали нам, что тут у вас деется.
– Вот то добрая весть, Овсей Кузьмич! – сказал Патрикей Назарыч, потирая ладошки. – Мы и сами надумали гонцов по городам посылать, чтоб шли Москву выручать и за веру православную постоять. А ты, Микита Силыч, с чем пожаловал? – обратился Патрикей Назарыч ко второму гонцу. Вятич, приземистый, с маленькими раскосыми глазами, поглядел на Патрикея Назарыча и заговорил маленько нараспев:
– У нас иная справа, Патрикей Назарыч. В разор нашу землю разорили ляхи и казачья вольница. Коней свели, казну городскую ограбили. Вот мы к пермичам и послали гонцов, чтоб они нам ратных людей прислали Вятскую землю отстоять. А они нам с тем же гонцом отказ, что им ратных людей довольствовать нечем, и мы де сами свою землю от ворогов оберечь можем. Больно мы на их осерчали, Патрикей Назарыч, и им вновь грамоту послали. Вот список у меня с собой. Послали меня с товарищем на Москву, чтоб ту грамоту показать и с пермичами рассудить. И он вынул из-за пазухи свиток.
– Что ж вы им писали? – спросил Патрикей Назарыч.
– A писали мы им… – Маленькие глазки вятича засверкали, и он заговорил визгливым голосом, потрясая свитком: – что они самою глупостью то писали, да и не только что глупостью – пьянством. Что ж с нашим царством станет, как мы один одному помогать не будем, когда на Москве нехристи сидят и некому русские города защищать? Этак ляхи водиночку один город за другим разорят и все наше Московское государство себе заберут. Знаем мы, что у них на Перми ратные люди есть, собраны. То они казны лишь жалеют. С глупости аль с пьянства такое лишь ответствовать можно, – повторил он вновь.
Патрикей Назарыч поглядел на вятича, потом перевел глаза на ярославца, который слушал и головой покачивал.
– Вот что я тебе скажу, Микита Силыч, – начал он, – по моему разумению, и вы, и они не вовсе хорошо рассудили. Я так думаю…
Но в эту минуту в ворота изо всех сил загрохотали, и кто-то закричал с улицы:
– Эй, хозяин, отворяй живей!
– Ляхи те вновь! – крикнул Михайла. – Бежим живо Я вас на Неглинную выведу. Там до ночи схоронимся. А ты впусти их, Патрикей Назарыч, да задержима малость, пущай тут ищут.
Михайла, а за ним путники перебежали через сени в холодную избу, а там в поварню и в черные сени. В поварне Лукерья Фоминична у печи возилась, Маланья ей помогала. Михайла за разными делами вовсе позабыл про Маланью, ни разу и не навестил ее, и теперь лишь краем глаза увидал ее, даже кивнуть не поспел, – не видал, как зарделась она вся и за грудь схватилась. Они сразу кинулись с черного крыльца на задний двор и на огород. Пригибаясь к грядам, чтоб не увидал их кто, пробежали они огород, перелезли через плетень и кубарем скатились под горку на Неглинную, где на ту пору бабы белье полоскали.
– Коли ляхи прибегут, – крикнул Михайла бабам, – не сказывайте, что видали кого!
И помчался берегом за кустами против воды, к городскому валу. Путники за ним. Только когда они уже далеко отбежали, остановился Михайла и сказал:
– Ну, вот тут в кустах и посидите, покуда смеркаться начнет, а я проберусь к Карпу Лукичу, погляжу, тихо ль там. Сказал ведь я ляхам, что от него пришел. Как ночь настанет, я за вами приду, а может – и Карпа Лукича приведу. Вот пообедать не поспели вы. Чай, голодные?
– Про то что говорить, осталось кое-что в котомках. Лишь бы ляхи не сыскали.
– Никто как бог, – сказал Михайла, – а думать над – не сыщут.
Михайла добежал до Карпа Лукича и рассказал ему про все. Хозяин похвалил его и порешил, что до ночи, наверно, Патрикей Назарыч придет, поведает, что ляхи. Коли умирились, так Михайла добежит и приведет сюда гонцов. А нет, выведет их за город, передаст, что они тут с Патрикеем надумают, и пущай по своим городам бредут. Здесь им оставаться не рука.
Патрикей Назарыч, правда, пришел, как смеркалось уж. Задами пробрался. Рассказал, как ляхи ворвались, что гончие псы. Накричали на него. Принялись шарить по клетям, по амбарам да по сараям. А Лукерья Фоминична догадалась: стол в горнице накрыла, вина принесла, вышла на крыльцо и, будто как ничего не ведает, говорит: «Пожалуй, Патрикей Назарыч, обедать и гостей зови».
– А я, – продолжал Патрикей Назарыч, поклонился им и говорю: «Хозяйка обедать зовет. Не обессудьте, мол».
Дальше Патрикей Назарыч рассказал, как они с хозяйкой наперебой гостей угощали. Спросил он их, с чего они за теми бродяжками погнались, аль стащили чего. А они сказывают, что велено им бродяжек хватать и к самому пану воеводе представлять. Пока сказывали они, а караульный объяснял, он им всё вина в кубки подливал, и наконец того вовсе упились они и поверили ему, что и в глаза он тех бродяжек не видал. Видно, на постоялом дворе где пристали. Мало ль на Москве постоялых дворов. Может, они вины за собой никакой не чуют, так и не опасаются. Наутро, мол, обойти все постоялые дворы, – наверно, найдутся. Не иголка, чай.
Ляхи ране лишь головами качали, всё за сабли хватались, хотели бежать догонять. А они их знай потчуют. До того упились – еле из-за стола повылезали. Куда им искать, до Кремля бы лишь добраться да смениться. А там завалятся спать, до утра проспят. Обсудили и порешили, что можно тех гонцов привести, покормить, обо всем расспросить. Ярославцу сказать, чтоб скорей разных людей вели. А вятичу сказать, что зря они с Пермью свару затеяли, хоть, ведомо, пермичи не дело ответили. Что не Вятскую землю защищать ноне надобно, а все Московское государство. Чтоб они сами ратных людей, сколько возможно, со всего их края к Москве вели. А с Москвы на Пермь гонца пришлют, чтоб и они ратников сюда посылали.
Михайла привел гонцов. Они поели, выслушали, что им Карп Лукич сказывал, и ночью же пошли в обратный путь. Карп Лукич послал проводить их не Михайлу а приказчика своего Ферапонта. Тот Москву, что свой кошель, знал и лазейки такие ведал, чтоб из города выбраться мимо всех застав.
Как они ушли, Карп Лукич с Патрикеем Назарычем стали говорить, что боле ждать нечего. Надо Михайлу поскорей справлять в Нижний Новгород, а оттуда в Пермь Великую к Пятому Филатову. А допреж того надо великому патриарху как ни то пробраться и от него грамоту добыть. И не прямо в Новгород Михайле итти, а коли впрямь под Москвой рати стоят, так к Прокопию Ляпунову в стан пробраться и ему про Москву рассказать и грамоту их показать. Может, он и от себя кого пошлет.
На том и порешили.
А на другой день пришел к ним Патрикей Назарыч туча-тучей. Подумали они было, что гонцов тех, что Ферапонт вывел, за городом вновь словили, а он совсем о другом. Разузнал он про великого патриарха, как ляхи над ним издеваются. И московские бояре, коих ляхи в боярский сан возвели, тоже, ровно нехристи. Пришли вчерашний день к святому владыке скопом, а Михалка Салтыков, ляшский угодник, почал выговаривать великому патриарху: «Ты, мол, писал еси по городам, чтоб они к Москве шли, а ноне пиши, чтоб вспять ворочались, не то худо де тебе будет». А патриарх Гермоген ему на то в ответ: «Ах ты, сукин сын! Ты, что ль, видал, как я им грамоты писал? Не было того, и ноне писать не стану. Вот коли ты, страдник и изменник Михалка, со своими собачьими ляхами с Москвы уберетесь, тогда я им не велю ходить. А покуда вы на Москве сидеть будете, и им всем велю помереть за православную веру. Невмоготу мне латинское козлогласенье слушать и православным церквам от ляхов поношенье да паскуденье видеть».
А Михалка Салтыков почал святого владыку соромными словами лаять. И как его лишь огнь господень не пожрал, изверга.
– И с тем, – продолжал Патрикей Назарыч, – увели они от великого патриарха всех его дьяков и служек и своих приставов приставили, чтоб до его никого не пускать, чтоб он чего ни то не передал.
Михайла слушал, и злоба в нем такая подымалась, что попадись ему Михалка Салтыков, он бы его своими руками задавил.
А Карп Лукич сказал:
– Знаю я, что патриарх за приставами сидит и никого до его не допускают. А нам без его грамоты и благословенья никак нельзя. Вовсе по-иному нашу грамоту слушать будут, коли с патриаршего благословенья. Думал я, думал, как до него добраться, а вечор поглядел я на твоего Степку, и вот мне что на ум пришло.
Михайла с удивлением посмотрел на него.
Карп Лукич подробно рассказал ему, как надо с ляхами говорить, чтоб пропустили они к патриарху. Михайла с сомненьем смотрел на Карпа Лукича. Не суметь ему ляхов вкруг пальца обвести. Народ они дошлый. А спорить с Карпом Лукичом тоже не посмел он. Патрикей Назарыч головой кивал и ручки потирал, словно хотел сказать: «Голова!»
– А коли пропустят, – сказал Михайла, – что я великому патриарху скажу? Может, он и слушать меня не похочет.
Похочет, – уверенно произнес Карп Лукич и подробно объяснил Михайле, что он патриарху Гермогену должен сказать и о чем его просить.
XI
Когда Михайла рассказал Степке, куда их Карп Лукич посылает, Степка так и загорелся весь. Очень ему по душе пришлось, что без него вновь обойтись не могут.