Маланью Михайла нашел на реке Неглинной, где несколько баб, подоткнув подолы, полоскали белье. Когда Михайла окликнул ее, Маланья вздрогнула, выронила скалку и, повернувшись, молча уставилась на Михайлу.
«Ишь, худая какая стала, – подумал Михайла. – Не то, что на деревне была, – что маков цвет, цвела. Видно, чужой-то хлеб в прок не идет».
Маланья обдернула подол, собрала белье и искоса поглядывала на Михайлу, ожидая, что он скажет.
– Подь-ка со мной, – промолвил Михайла. – Мне тебе сказать надобно.
Маланья испуганно взглянула на Михайлу. Бабы кругом бросили полоскать, разогнули спины и с любопытством поглядывали на Михайлу – парень хоть куда: бородка курчавая, волосы тоже завиваются, глаза ясные. И ростом вышел. Маланья еще раз обдернула сарафан и, положив на руку выжатое белье, не поднимая глаз, пошла за Михайлой.
– Ну, сядем тут, Малаша, – сказал Михайла, взойдя на берег и присаживаясь на лежавшее там бревно.
Маланья послушно села, все не поднимая глаз.
Раньше Маланья вся так бывало и засветится, как увидит Михайлу, а ныне и не глянула на него.
– Вишь ты, – заговорил Михайла, – шлет меня Карп Лукич с грамотой в Нижний Новгород и по иным городам, чтоб народ подымать на ляхов. Скоро и выхожу.
– Ну вот, как ты уйдешь, Михайлушка, – сказала, помолчав, Маланья, – так и я пойду. Буду пробираться к себе в Дурасово. Может, смилуются мужики, поставят мне вековушку, а нет, пойду к кому ни то в работницы. Прокормлюсь с Ванюшкой-то. Много ль нам надо?
– Здесь, стало быть, не хочешь оставаться? – спросил Михайла.
Маланья покачала головой.
– Не с привычки мне за ради Христа у чужих людей жить.
– Так ведь помогаешь же ты им. Вот и тотчас стирала на их же.
Маланья только рукой махнула. Какая это помощь!
Михайла все сидел. Он думал, что Маланья будет с ним проситься. А она вон что надумала. Умница баба! Больше, стало быть, и говорить не про что.
Маланья поднялась и взяла с бревна белье.
– Пойду покуда, а то Ванятка реветь станет. Прощай, Михайлушка, господь тебя храни. Прости, коли в чем досадила тебе.
Михайла вскочил.
– Ты меня прости, Малаша, – вырвалось у него горячо. – Как мать родная, за мной ходила. Берегла. Век того не забуду.
Маланья первый раз подняла на него глаза и покачала головой. Не очень она тому верила. Покуда ж у нее Михайла, жалел будто, а там и забыл. Михайла не стал спорить. Ведь и правда не до нее ему теперь, и он рад был, что она собралась домой, хоть и жаль ему было, что на разоренное место идет. А что он с тем поделать мог?
Маланья повернулась, печально поглядела на Михайлу и пошла вверх по тропинке к избе Патрикея Назарыча. Михайла постоял еще немного, потом, минуя баб, спустился к реке и побрел берегом.
Когда он вновь поднялся в город, он заметил, что там неспокойно. Люди из дома в дом бегают, ставни запирают, хоть до ночи еще далеко. На углах кучки сбираются, на Кремль оглядываются, слушают чего-то, переговариваются, тихо так. А вдали будто как все время конский топот слышится. Словно конные полки с места на место переходят, а за ними пехота глухо топочет. С чего это, на ночь глядя? Вора не было боле. Кругом литовские полки кружили. От кого ж им Москву оборонять? Правда, гонцы последние сказывали, что Прокопий Ляпунов своих рязанцев ведет и другие воеводы под Москву сбираются. Но верно ли то? Давно уж москвитян за заставы не выпускали. А кто по тайности ночью выбирался, назад не приходил.
И мужиков окрестных больше в город не пускали. Раньше только лес привозить запрет вышел. А потом и ни с каким товаром пускать не стали. Только лишь когда сами ляхи под конвоем обоз с мукой или с крупой, или с огородиной введут, или скота гурт пригонят. И то прямо в Кремль к себе запас для литовских полков. Много их теперь на Москве стояло. И назад пустые телеги до самых застав ратники ляшские провожали. Не хотели, видно, чтоб москвитяне с мужиками окрестными разговаривали. Понимали, что ничего хорошего московские люди им не расскажут. День ото дня хуже на Москве жить становилось. Ничего почитай не достать было. Рынки пустовали. У кого запасов не было, голодать начали. Вовсе ляхи не те стали с той поры, как их на Москву впустили. Тогда они с русскими как с людьми обходились, точно в гости к ним пришли и не хотели хозяев теснить. А понемногу – и не заметили москвичи, как то сделалось, – сами Ляхи стали хозяевами, a москвичи в своем городе, точно в завоеванном, с опаской ходили. А там и вовсе за людей их почитать ляхи не стали. И не говорили с ними. Ругали лишь псами да лайдаками. За всякую вину, а то и без вины, ремнями стегали, колодки набивали, в темницы бросали.
Даст лях москвичу пинка, что не скоро посторонился, и коли тот обороняться станет, лях тотчас караул крикнет. Того в Кремль волокут, в темницу бросают, бьют до полусмерти, покуда не прознают родичи да выкуп не принесут. А случалось – принесут, а он уж богу душу отдал.
XIII
На другое утро, темно еще было, Михайла проснулся, точно толкнул его кто. В доме уж, видно, не спали. Слышны были шаги, голоса, и с улицы точно шум доносился. Михайла прислушался. Ничего не разобрать. Вдруг кто-то крепко застучал с улицы в ставень горницы. Михайла вскочил, натянул тулуп и выскочил из чулана в поварню. Дверь в сени была открыта и из сеней в горницу тоже. Карп Лукич стоял у окна и, приотворив ставень, говорил с кем-то на улице. Что тот сказывал, не слышно было. Но Карп Лукич захлопнул окно и крикнул кому-то:
– Скорей! Грабят!
Где грабят? Кого грабят? Михайла торопливо надел лапти, подпоясал тулуп. Степка тоже проснулся, стал спрашивать, что случилось, но Михайла только рукой махнул, выбежал в сени, Степка за ним и прямо наткнулись на Карпа Лукича и приказчика, сбегавших с крыльца.
– Кого грабят, Карп Лукич – крикнул Михайла.
– Да ряды торговые, сучьи ляхи! – ответил на бегу Карп Лукич.
Работные люди выскакивали из черных сеней. Карп Лукич крикнул им:
– Бежите за нами! И все они молча побежали по кривым улочкам к рядам. С разных сторон в ту же сторону бежал народ. А оттуда неслись крики, вопли, какие-то гулкие удары, треск, лязг железа.
Вечор совсем теплый день был, а за ночь тучи нанесло, и снег стал падать крупный, словно зимой. Вот и ряды. Темно, сразу и не разобрать. Мечутся люди, русские, ляхи, замки с лавок сбивают, двери топорами высаживают. Рев, грохот. Хозяева кидаются на ляхов, кричат им чего-то, те отмахиваются, гонят их, саблями плашмя бьют. У кого дубинки с собой, колотят ляхов дубинками. Вдруг какой-то, начальник, видно, на лошади прискакал, крикнул что-то, и литовские ратники принялись направо и налево сечь русских людей. Прямо как в бою под Москвою, Крики кругом, вопли, кровь течет. Падают люди, стонут, за полы хватают тех, кто стоит еще, молят вынести из сечи. А тем самим впору убежать, где уж тут других вызволять. Теснота меж рядов, – бежать трудно. На земле раненые и убитые валяются ступить некуда. А тут кричат:
– В улицах наших режут! Дома жечь начинают!
И в Белом городе тож кричит другой.
– Голицына князя выволокли! До смерти убили!
Оглянулся Михайла, видит – и впрямь, за рядами дым и тут и там валит, пламя полыхает. Степка от него не отходил. Карпа Лукича лавку еще не трогали. Крайняя она была к площади. Они все около нее сгрудились, хоть и видно было, что все одно не отстоять. Михайла дернул Степку за рукав и шепнул ему:
– Добежи до Патрикей Назарыча, – может, помочь там надобно. Мужики-то, верно, здесь же, бабы там одни.
– А тут как же, коли громить начнут? – ответил Степка.
– От тебя большая помога! – крикнул Михайла. – Сказываю, бежи!
Степка выбежал из рядов и кинулся по улицам к избе Патрикея Назарыча. Тот от рядов много ближе жил, чем Карп Лукич.
А тут как раз толпа ратников принялась громить лавку Карпа Лукича. Работники сунулись было отбивать, но Карп Лукич крикнул:
– Бросьте, ребята! Перебьют нас всех, только и всего! Кабы пищали у нас были. Бежите по домам! Все одно выжгут ляхи Москву всеё.
Он повернулся и пошел прочь. Работные люди кинулись врассыпную. Чего ж, коли хозяин не приказывает.
Михайла тоже успел выскочить и побежал следом за Степкой.
В улицах лежали кучами посеченные, больше бабы и ребятишки, снег падал на них и покрывал словно пеленой. Покуда купцы с подручными бились в рядах, ляхи кинулись в Китай-город и резали всех, кто на глаза попадался. Чем ближе подбегал Михайла к дому Патрикея Назарыча, тем больше у него дух захватывало.
– Неужто? – думалось ему. – Неужто? – Он даже про себя не мог договорить, чего он боялся. Завернул последний раз за угол. Что это? Где же дом Патрикея Назарыча? Дымилась лишь груда головней, и из нее торчала черная, на половину обвалившаяся печная труба. Впереди торчали обгоревшие стропила ворот. Снег бесшумно падал, на углях сразу таял, а на земле лежал пушистым покровом. Видно, отсюда дальше кинулись. Тихо теперь тут было, как на погосте. Михайла схватился за голову.
«Опоздали! Неужто всех посекли? Может, поспели, убегли».
Откуда-то спереди бежал к нему Степка.
– Лукерья Фоминична к нам побегла, к Карпу Лукичу, – крикнул он издали. – Я видал.
– А?.. – У Михайлы перехватило горло, и он не мог ни слова выговорить.
Степка остановился около Михайлы. Издали доносились крики, вой, треск огня, грохот падающих бревен.
Михайла стоял, не трогаясь с места.
Степка дернул его за рукав и позвал:
– Бежим, Мишенька. Может, она допреж того убежала.
Михайла шагнул было за Степкой, но в эту минуту откуда-то, словно из-под земли, до него донесся тонкий ребячий плач.
– Где это? Где? – растерянно бормотал Михайла, оглядываясь во все стороны. Никого не было видно. Степка кинулся к груде углей и, схватив остывшую головню, стал расшвыривать кучу. Михайла подбежал к нему и торопливо хватал и разбрасывал горячие, шипевшие от падавшего снега головни. Вдруг плач донесся яснее, и у ног Степки открылась засыпанная углями дырка в земле. Михайла стал быстро разгребать угля, не чувствуя ожогов. Степка помогал ему. Тут лестница в подполье раньше вела, да, видно, верхние ступени обгорели и провалились.