– Ну, дальше некуда. Там уж московские слободы пойдут. От казаков и так далеко: Прокопий Петрович рад будет; и лес тут рядом, есть из чего сруб ставить.
Михайла обратился к одному из мужиков и спросил:
– Вы что, Ляпунову, что ли, Прокопию Петровичу, избу ставить собираетесь?
– А тебе на что? – ответил тот, отворачиваясь.
К Михайле подъехал конный.
– Тебе чего, прохожий человек?
– Да вот спросил я, не Ляпунову ль, моль, Прокопию Петровичу, избу ставить ладите?
– А ты знаешь его, что ли?
– Сам-то не знаю, а послан я до его из Москвы от гостиного сотника, Карпа Лукича, так мне б его повидать надобно.
– Прокопий Петрович в нашем стане стоит, в палатке, покуда мы ему избу не срубили. Поди туда вон палатки, там спросишь. Похочет допустить пустят.
Михайла махнул Степке, и они зашагали к видневшемуся впереди становищу.
– Это чего ж тот, на коне, сказывал: от казаков, мол, далеко, так Прокопию Петровичу по праву придется? Вместях же пришли ляхов гнать?
– Ты слушай боле, недовольно оборвал его Михайла. – Может, тот, дурень, сам не знает, чего мелет.
Степка недоверчиво покачал головой, но он видел, что Михайла не хочет говорить. Михайла насупился и шагал молча, Степка за ним. Вдруг впереди откуда-то высыпала толпа. Ругань, крики, топот. Сквозь этот шум слышалось что-то вроде птичьего гомона и гусиного гоготанья.
– Побежим-ка поближе, поглядим! – крикнул Степка и помчался на шум.
– Стой, Степка, куда! – звал его Михайла, ускоряя шаги. – Не наша справа, не мешайся!
– Я погляжу лишь, – отозвался на бегу Степка.
Михайла, сам удивленный и испуганный, побежал за ним, боясь, как бы Степка не впутался.
Теперь уж видно было, что схватились мужики и ратники с казаками. Казаков было много меньше, они ехали на лошадях и везли мешки с чем-то и связанных за ноги, перекинутых через седла живых гусей, уток, кур, петухов.
Ратники хватали за уздцы лошадей, казаки отбивались, мужики и посадские пытались вырвать у них мешки и живность. Из общей свалки слышались отдельные выкрики:
– Разбойники! Душегубы! Вновь награбили! Не приказывал же вам Прокопий Петрович! Вот погоди, вас…
– Отвяжись, гужееды рязанские! Не то кликнем своих да посечем вас всех! Идите к бису со своим Прокопьем! У нас свой начальник, Заруцкий, Иван Мартыныч.
– К дьяволу ляшского приспешника! Подавайте живность! Погодь, Прокопий Петрович разберет!
Один из казаков, сбросив с седла мешок в наседавшую на него толпу, вырвался и, подняв коня на дыбы, так погнал его, что ратник, державший под уздцы его лошадь, не устоял, вздернулся на воздух и, выпустив узду, тяжело шлепнулся на землю, а всадник ускакал к казачьему табору. Догнать его пешим и думать было нечего, но они еще больше раскричались и не отпускали казаков, повиснув по-двое, по-трое на их лошадях.
Со стана на шум и крики сбегались еще ратники. Наконец один из рязанцев, оглянувшись, крикнул:
– А вот и сам Прокопий Петрович идет. Как-то вы с им поговорите!
Михайла оглянулся. От лагеря подходил крупными шагами высокий широкоплечий воин в кольчуге и в шлеме. Еще издали он крикнул зычным голосом:
– Вы чего тут гомон подняли?
Навстречу ему выскочил один из ратников и что-то быстро нашептывал ему.
– Вновь казаки грабят! – крикнул Ляпунов. – Тати рожоные! Мирволит вам, дьяволам, Иван Мартыныч. Выпороть бы которых, бросили бы озоровать!
– Заголодали мы! Чего не кормите? – раздались крики.
– То не моя забота. Спрашивайте Иван Мартыныча. Он вас привел.
Михайле вспомнилось, как Иван Исаич казаков с мужиками мирил. Ни тем, ни иным потачки не давал. А все его слушали. Ляпунов тот будто как казаков не сильно жалует. Ну, может, так лишь это, разозлили его больно, заворовались. Надо все-таки до его добраться.
Казаки, как они ни храбрились и ни ругали Ляпунова за глаза, при нем все-таки стихли. Сложили по приказу Ляпунова награбленную добычу и, ворча, убрались в свой табор.
II
Михайла тем временем протолкался поближе к Ляпунову, и когда он повернулся и пошел к своей палатке, Михайла подошел к нему и не очень смело окликнул его:
– Прокопий Петрович!
Ляпунов оглянулся и окинул Михайлу подозрительным взглядом.
– Тебе чего? – спросил он сурово.
– С Москвы я, – заговорил Михайла, – посадские меня до твоей милости прислали.
– Посадские? – переспросил Ляпунов. – Грамоту, что ли, принес? Давай, когда так.
– Грамота-то есть у меня, – проговорил Михайла, понизив голос и оглядываясь, – только не до твоей милости, а в Нижний Новгород к Козьме Минычу Сухорукому. Велел лишь гостиный сотник, Карп Лукич, коли похочешь ты, тую грамоту тебе наперед дать. Может, ты и от себя что накажешь Козьме Минычу.
Прокопий Петрович еще раз окинул взглядом Михайлу, потом, не слишком охотно, сказал: – Ну что ж. Пойдем, коли так, в мою палатку. Покажешь грамоту.
Михайла пошел следом за Ляпуновым, шепнув Степке, чтоб он погодил его неподалеку от палатки, никуда не отходил.
В палатке Ляпунов сел и спросил Михайлу, где у него грамота.
Михайла снял со спины котомку, положил на лавку и вытянул из-под низу завернутый в тряпку свиток.
– Не больно ладно ты грамоту прячешь. Коль нападут на тебя дорогой ляхи или наши разбойные люди, первым делом котомку заберут. Ну ладно, коли стоящая грамота, придумаем, как схоронить. А пошто не из посадских кого надумал тот сотник послать? Ты-то сам из каких будешь? Работный человек аль, может, приказчик?
Михайла на минуту задумался, протягивая Ляпунову свиток. В самом деле, почему Карп Лукич его надумал послать?
– Не-ет! – протянул он. – Я и в Москве-то год всего как живу. Родом-то я с Княгинина.
И Михайла в коротких словах пересказал историю своих скитаний за последние четыре года.
Ляпунов слушал, не прерывая.
Когда Михайла кончил, он смотрел на него более благословно.
– Ты, стало быть, много чего повидать поспел, даром что молод. И Сухорукова Козьму знаешь. Он там в городе не последний человек. Что ж, может, и не худо твой Карп Лукич надумал тебя гонцом отправить. А это что за мальчишка с тобой шел?
«Приметил, – удивился Михайла. И не глядел будто».
– То Козьмы Минича племяш. С Нижнего сбежал, за ополченьем Алябьева. Я-то в Тушине на него набрел, вот он ко мне и прибился, гадает со мной домой добраться.
– Так, проговорил Ляпунов, внимательно разглядывая Михайлу. Сам-то ты, стало быть, из холопов. Как звать-то тебя?
– Михайлой.
– Волю, говоришь, добывать пошел. Ну что же, боярин-то твой, знаю я его, крутенек. Да и к ляхам первей всех переметнулся, хоть вора тоже, слыхать, не жаловал. Твое-то дело верное. Волю ты себе заслужил, в кабалу не вернешься.
– А прочие холопы как? – с тревогой спросил Михайла, не сводя глаз с Ляпунова.
Ляпунов усмехнулся.
– То не наша с тобой забота. Первей всего от ляхов нашу землю очистить надо. Ишь что делают, псы смердячие. Всех до единого посечь надо. Чтоб и звания их на нашей земле не осталось и наперед чтоб не повадно было до нас торкаться. Вот как их одолеем да царя себе из русских людей выберем, ну, тут уж он порешит, как с холопами быть.
Очень Михайле хотелось спросить: а коли его выберут, как он – даст холопам волю али как? Но он не решился. Липунов развернул тряпку, раскатал свиток и внимательно читал грамоту посадских Козьме Минычу.
Прочитав, он снова скатал свиток и вместе с тряпкой вернул Михайле.
– Что ж, – сказал он. – Ладно написали посадские. И про казну не худо. Казна ноне первое дело. Вот у нас – видал, что казаки-воры чинят. Кабы гроши были, можно бы круче с ними. А то всё-голодаем де, с того и грабим. Врут, голытьба запольская, без грабежу не прожить им. Навыкли. Заворовались. Метлой бы их всех, да без их ляхов не одолеть. Эх, кабы стрельцов вдосталь было мы бы и без их справились. Нет к им у меня веры. Там, в Калуге, у их Маринка осталась, мутит. Воренка своего в цари, дура, прочит. Ну, да дай срок, вору голову срубили, а уж с воренком… Ляпунов спохватился и замолчал.
– Ну, – проговорил он, сдержавшись, – воины они, что говорить, добрые. Трубецкой за их вот как стоит. Он их в Калуге издавна знал. У Болотникова в войске много их тоже было. Как Иван Исаич с ими ладил? – спросил Ляпунов Михайлу.
– Иван Исаич справедливый был человек. Казаки и ему сильно привержены были, хоть он грабить им николи не давал. Он об них всегда заботу имел – знали они про то и помнили, как обещал он им, что Дмитрий Иваныч де, как царем станет, все их вольности за ими закрепит.
– Ишь ты, усмехнулся Ляпунов, за Дмитрия Иваныча обещал! Бог знает, чего бы тот Дмитрий Иваныч натворил, кабы он Москву захватил. Не вышло, слава господу, – татарин засек. Вот уж не мимо сказано: собаке собачья и смерть.
Михайла промолчал.
Ляпунов тоже молчал. Немного погодя он снова заговорил:
– Я-то давно уж – зима еще была, как мы с Рязани пришли, Биркина, Иван Иваныча, до Нижнего Новагорода послал, чтоб он там воевод да бояр сговорил ополченье набирать. Биркин, он дотошный и с боярами обойтись умеет. Одно лишь: посадские, слыхал я, не больно его жалуют, особливо Сухорукий. А в таком деле без посадских не обойтись. Казны-то у них, чай, припасено, хоть ноне с торговлей не больно ладно. Твоя-то грамота, что ты несешь, в самый раз будет. Получше лишь схорони ее. Я тебе лошадей велю пару дать. Дело спешное. Справишься и поезжай. Как выйдешь, пошли ко мне конюшего моего, Родьку Сеченова, я ему накажу.
Михайла встал. Больше говорить не о чем было. Грамоту Ляпунов, выходит, послал уже. С ним, стало быть, посылать не станет.
– На лошадях большое тебе спасибо, Прокопий Петрович, – сказал он. – Так-то, ведомо, много скорей доберемся.
Он низко поклонился Ляпунову, тот кивнул в ответ, и Михайла вышел. Не так чтоб сильно по сердцу ему Ляпунов пришелся. До холопов-то, видно, и ему не много дела. Боярин! У самого, поди, холопы. Ну, зато ляхов живьем съесть готов. То ноне первей всего. А там, может, и не его вовсе в цари выберут. С Козьмой Минычем ужо поговорю, утешал себя Михайла.