Он оглянулся кругом. Степки не было. Ишь озорной парень. Не сидится ему на месте. Около палатки стояло несколько ратников. Они с удивлением смотрели на мужика, столько времени пробывшего у воеводы.
– Родьку Сеченова кличет к себе Прокопий Петрович, – сказал Михайла, не зная, к кому обратиться.
– Кому Родька, а кому и Родивон Матвеич, – сердито откликнулся один из ратников, приземистый малый с косым глазом, неприязненно взглянув на Михайлу. – Проваливай-ка сам. Нечего тебе тут шататься.
Михайла немного отошел и сел на пенек. Уйти-то он не мог. Надо же было дождаться Степку. Побродит малость да сюда же придет, куда ж ему деваться. Михайла снял с себя котомку, достал пирог, отрезал горбуху и стал закусывать: вышли они – чуть светать начало, а теперь солнце за полдень перевалило – голод стал разбирать.
Он сжевал всю горбуху, а Степка не возвращался. Михайла начал сердиться. Он снова встал и подошел поближе к палатке. В эту минуту как раз откинулась пола, и из палатки вышел конюший.
– Тебе чего опять? – крикнул он. – Лошадей пару велено тебе выдать. Небось, не приготовлено для тебя. Поздней приходи, а покуда проваливай!
– Не лайся! – огрызнулся Михайла. – И сам бы ушел, да тут парнишка оставался, велел я ему дожидаться. Вишь, нет его. Не ведаю, куда пошел. А Прокопий Петрович скорей ехать велел. Путь не ближний.
– Сторожить мы, что ли, будем озорника твоего. – Ступай, говорю! – крикнул косоглазый.
Но тут вмешался другой, должно быть, подобрей правом, и сказал Михайле, что какой-то парень, верно, сидел на земле у самой палатки, а там вскочил, потоптался на месте и кинулся бежать вон туда, словно увидел кого. И он показал рукой прямо на север.
– Спасибо тебе, дяденька, проговорил Михайла.
Он взвалил на спину котомку, не взглянув даже на Сеченова, и пошел в ту сторону, куда показывал ратник. Но, зайдя за палатку, он снова остановился. Ну куда этот бес Степка девался? Это начинало сильно тревожить его. Что могло с ним статься? Никого ж он здесь не знал. Где ж его искать теперь? Шалый мальчишка! А без него ехать в Нижний Михайла и думать не мог. Биться ведь тут будут не сегодня – завтра. Убьют, а на нем ответ. Кабы еще не Марфуша! Вот навязался. Надо было с Невежкой отправить. А теперь вот ищи его. Нет, уж, видно, сюда не вернется. Надо уходить. Еще Ляпунов выйдет, станет спрашивать, чего не уезжает он.
По-за станом вновь виднелась Яуза. Жарко стало. И вдруг Михайле пришло в голову, не побежал ли Степка искупаться. Михайла решительно повернул к реке, ругая про себя Степку. Неширокая речонка так и серебрилась на солнце, – глядеть больно было. Народу на берегу было много. Кто тащил ведро воды к палаткам, кто поил лошадь, а кто, вскочив на лошадь, гнал ее в реку, чтоб искупать. Мальчишки и откуда они тут набрались? – скидывали рубахи и портки и бросались с берега в реку. Но, видно, вода еще была холодная. Большая часть с визгом выскакивала обратно и принималась бегать по берегу, чтоб согреться, на бегу вытираясь рубахами. Михайла остановился и долго смотрел на мальчишек, стараясь разглядеть, нет ли среди них Степки. Но Степки не было. Огорченный, Михайла медленно зашагал берегом. Яуза текла почти прямо с севера, так что он шел как раз туда, куда ему показывал ратник.
Через несколько времени палатки и землянки вдоль Яузы кончились, и по правому берегу, где он шел, раскинулся луг. Стояла весна, и весь луг пестрел цветами. На другом берегу густой лес подходил к самой воде. Невдалеке на берегу виднелась роща. Роща оказалась небольшая, Михайла быстро прошел ее. Как только он вышел из нее, впереди, влево опять показались палатки, и на берегу что-то зашевелилось. Но это было еще так далеко, что никак было не разглядеть, кто это двигается. Должно быть, и там была чья-нибудь стоянка, и ратники тоже брали воду и купали лошадей. Вот уж можно стало разглядеть людей и лошадей. Видно было и всадников, въезжавших в воду. Михайла все смотрел. Из общей кучи, толпившейся на берегу и плескавшейся в воде, выделились два всадника и, пересекая реку, поплыли к другому берегу. «Ишь, озорники, – подумал Михайла, – видно, об заклад побились, что переплывут. Река-то быстрая, глубокая, – враз закрутит да понесет».
Михайла даже про Степку позабыл. Он с любопытством следил, как смелые всадники боролись с течением, пробиваясь к лесистому берегу.
«Все одно не вылезут, – решил Михайла. – Круто там».
Но всадники были уж у берега. Одна лошадь легко выбралась. Вторая будто заупрямилась. Первый всадник остановился, повернул назад, – видно, схватил ее под уздцы, и вторая лошадь, вытянув голову, выкарабкалась тоже на берег. Оба они взехали в лес. Михайла поправил на спине котомку и быстро зашагал вперед. Он подошел ближе к толпившимся на берегу людям.
«Казаки! – сообразил Михайла. – Ишь, усатые, и чубы висят». Он вспомнил, как Ферапонт говорил, что за Ляпуновым казаки стоят с Заруцким и Просовецким.
Козьма Миныч, верно, его спрашивать станет, кто тут под Москву собрался. Из каких городов, много ратников, какие воеводы. А он ни про что не знает. Дурак-дураком будет. Прислали гонцом с Москвы, а он и не ведает, что под Москвой деется. Вот бы Гаврилыча встретить, тот все бы порассказал Михайле.
Михайла вглядывался в толпившихся на берегу казаков. И вдруг ему почудилось что-то знакомое. Он остановился. Так и есть – он, Гаврилыч! У самой реки. И на тот берег смотрит. Михайла подошел к нему, хлопнул по плечу и крикнул весело:
– Гаврилыч! Ты что? Аль купаться задумал?
Гаврилыч обернулся и как-то неприветливо поглядел на Михайлу. Точно и не рад ему был.
– Ты, Мыхайла? сказал он. Видкиля?
– Посадские меня до Нижнего Новагорода посылают. А по пути велели до Ляпунова торкнуться, не будет ли и от него какого наказу.
– Бачил того Прокопья? – спросил Гаврилыч.
– Видал. От него тотчас иду. Велел мне двух коней дать – для меня и для Степки. А Степка бес его знает куда запропастился. Велел ему меня дожидать, а он, вражонок, взял да и утек неведомо куда. Ты его часом не повстречал?
– Н-и-и-и, – протянул Гаврилыч, не глядя на Михайлу.
– Эх! Ну что ж мне делать? И ехать надо, и мальчишку покинуть жаль. Приеду в Нижний, мать его там, дядька – что я им скажу?
– А табе за якой справой туда шлють?
– Посадских звать, чтоб ратников сюда слали – Ляпунову в помогу.
– А здесь-то чув, чого робится?
– Где ж мне знать? Поутру лишь с Москвы пришел. Одного Прокопия Петровича и видал. Да с ним больно-то не разговоришься.
Гаврилыч усмехнулся.
– Велыкый пан! Чи вин з холопом буде говорить? То не Иван Исаич. Ему або казакив сгубить. Воны ему лише ляхив. Чи вин о Москви помышляе? О себе тильки. 3 ляхами вин – от побачишь! – зговорится. Ране з ными зговор мав.
– Ну, ваш Заруцкий больше с ляхами дружил! – перебил его Михайла.
Он сердито посмотрел на Гаврилыча. Брешет он, надо быть, на Ляпунова. Как он об ляхах говорил, Михайла сам слышал. Нет, видно, ни на кого положиться нельзя. Гаврилыч, и тот не по правде говорит. Самому надо разобраться.
– И чего вы тут не поделили? – проворчал он. – Вам бы одно: сучьих ляхов бить. А вы тут свары затеваете. Не ладно то! Побуду пока здесь. Погляжу. Было б что Козьме Минычу сказать. Гаврилыч кивнул.
– То так, – сказал он. – Пийдемо до моего куреня. Поживешь с нами. А тим часом и Степка найдется. Табор у нас велыкый. А вин малец дотошный. До всего ему справа. Мабуть, кого из Тушина аль с Калуги повстречав, забалакався. Ну, пийдемо, Мыхайла.
Михайла нерешительно пошел за Гаврилычем. Верно ли он рассудил? Но уезжать ему пока не хотелось. В Нижнем Новгороде уже знают, что под Москву ратники сбираются. Биркина давно Ляпунов послал. Наверно, и без посадской грамоты ополченье готовить будут. А он покуда хорошенько тут обо всем разузнает. Не ладно тут что-то.
Гаврилыч шел меж палаток и землянок. Наконец он остановился у входа в одну землянку и сказал Михайле:
– Ось тут я с товарищем и живу. Обидва и стоимо. И то его поки нема. Послав его атаман наш Заруцкий до Серпухова. Наших там ще богато, так сюда на помогу звать. Ляхи бисовы папирають.
Михайла следом за Гаврилычем влез в землянку. В ней было полутемно и пахло сырой землей.
– Ты посиди тут поки, а и пийду варева котелок принесу, поснидаем. Котомку-то сыми. Гаврилыч вышел.
Михайла скинул котомку, достал свиток и стал придумывать, куда бы его получше запрятать. Зимой в лыжи гонцы прилаживают. Пока он примерялся, ему все вспоминался Гаврилыч. Нет, не такой он, как ране. Хорошо его Михайла знал. Поглядишь бывало на нег – сразу видно, что у него на уме. А ноне точно прячет чего, в глаза не глядит. Нет, хитрит он чего-то. Не останется у него Михайла.
Он засунул опять свиток в котомку, взвалил ее на спину и пошел из землянки. У самого выхода он наткнулся на Гаврилыча с котелком в руках.
– Ты куда зибрався, Мыхайла? – удивился Гаврилыч. – Чи нэ любо у мэнэ?
Михайла остановился, посмотрел прямо на Гаврилыча и сказал:
– Да вишь ты, Гаврилыч. Не хочу я с тобой душой кривить. То ты мне был что брат родной, а ноне, вижу я, не впору до тебя пришел. С чего то не ведаю, а только чую – не до меня тебе. Ровно я тебе вовсе чужой стал. Чего ж мне до тебя вязаться? Чай, я и сам себе коло речки землянку выкопать могу.
Гаврилыч поставил котелок в угол, подошел к Михайле, положил ему руки на плечи и сказал:
– Старый я дурень, Мыхайла, на можу и я так. Я тебе тож на один рик [Год – Прим. ред.] знаю. Чоловик ты ладный, хучь и не казак. И я тоби тот же час усе скажу. Сидай.
Михайла сел на земляную завалинку.
– Слухай, – начал Гаврилыч, – я тебе по ряду говорить буду. Мытрий Иваныч нас нэ зобижал. И наперед сулил уси наши вольности до нас закрепить. А как его тот князь Урусов забив, мы было до Жигимунта податься гадали.
Михайла весь вскинулся.
– Москали нас сильно зобижали. Ну, а от виры хрестьянской отступиться не можемо мы. А тут прислав до нас Ляпунов грамоту. И в той грамоти писав вин, щоб быть нам с им в совити и встать за хрестьянскую виру та итти до Москвы. И усему казачеству, и з Волги, и з Сичи, и з Заполья буде жалованье, и порох, и свинец. И уси боярски люди и крипаки [