Крепостные – Прим. ред.] шли б, и усим и воля и жалованье буде.
– И холопам, стало быть? – переспросил Михайла с волненьем.
Гаврилыч кивнул.
– Усим, – подтвердил он.
Михайла с облегчением перевел дух. Зря, стало быть, он Ляпунову не вовсе поверил.
– Ну? – спросил он. – Все, стало быть, ладно.
Гаврилыч покачал головой.
– Так и наши атаманы гадалы. А як прийшлы, бачимо – не то. Порох-то далы. А бильш ничого. Хочь голодом помирать. Ни грошей, ни хлиба, ни сала, ни горилки. А чуть добудемо, он – «воры де казаки, без грабежу не могуть», – и отнять велит. Чи то по-божьи?
Гаврилыч с укором посмотрел на Михайлу, и тот вспомнил, как у казаков отобрали все, что они привезли.
– Может, взять негде, – нерешительно проговорил Михайла. – Сказывал он – казны нет.
– А москалим хватае, – быстро возразил Гаврилыч. – И атаман наш, Иван Мартыныч Заруцкий, ничого зробить не може. Усе Ляпунов та й Ляпунов. Та й ще воевода вин, а як царем буде, вси наши вольности забере. Нэ согласны мы на то. Мы Мытрия Иваныча царем хотили.
– Так ведь убили его, – робко возразил Михайла.
– Вбили, татарва проклята! – с досадой буркнул Гаврилыч. Та Мытрий Иваныч на един був. Сын у его остался.
«Воренок!» – вспомнил Михайла.
– Немае Мытрия, так мы сына его царем зробим.
– Так малой же он, – сказал Михайла. Что ж то за царь?
– Матка ж у його е. Та и Иван Мартыныч наш, – не задумываясь, сказал Гаврилыч. – Вин нас в обиду не дасть. А Ляпунов ту дытыну извести помышлял.
– Дитя малое! Не может того статься, – неуверенно проговорил Михайла.
– Так и мы гадали. А зараз вирно узнали.
Михайла вспомнил, что говорил Ляпунов, и у него мелькнула догадка: уж не Степка ли у палатки подслушал Ляпунова и рассказал казакам?
– Не по-божьи он з нами, Ляпунов той, – пробормотал еще Гаврилыч, не глядя на Михайлу.
– Так, может, и нет того, – сказал Михайла. – Как то может статься, чтоб на дитя малое умыслил? Чай, он не еретик какой. Кто вам про то сказывал?
– Та вирный чоловик.
Михайла встал, подошел к Гаврилычу и спросил в упор:
– А може – Степка? Так путаник он, и соврет – не дорого возьмет.
– Який Степка, – недовольно пробормотал Гаврилыч. – Казав я тоби, не бачив я твоего Степки.
Михайла не настаивал. Кто его знает? Дурной парень. На свою голову связался он с ним.
– Эх, Михайла, – проговорил Гаврилыч. – Вот поживи з нами. Сам побачишь, чи по правде той Ляпунов з нами поступае, чи ни.
И Гаврилыч стал рассказывать Михайле, как несправедлив Ляпунов к казакам и как им здесь плохо. Не то что в Тушине или Калуге и даже в Серпухове, куда они перебрались из Калуги, когда Ляпунов стал их звать на Москву. Как ляхи набегут, первым делом казаков кличут, а как жратву привезут, казаки и не подходи, – прогонят.
– Может и так. Первый раз я его видал, – сказал Михайла, вставая. – Я теперь похожу, поищу Степку, а потом зайду к Ляпунову, коней заберу. Куда их только провести?
Михайла развязал котомку, достал оттуда пирог и сунул за пазуху.
– А может поедим сперва, – сказал Гаврилыч. Но Михайла покачал головой и решительно пошел к выходу.
Гаврилыч подробно объяснил Михайле, как ему потом найти его землянку и куда отвести лошадей.
III
Михайла зашагал прямо к берегу. Он хотел забрать сразу лошадей, а, кроме того, он надеялся, что вдруг Степка вернулся и ждет его там. Обратный путь показался гораздо короче. Вышел на берег, обошел небольшую рощу, а впереди, рукой подать, уж и ляпуновский лагерь.
Михайла пробрался к палатке Ляпунова. У его палатки стояло и сидело на пеньках несколько человек – важные такие, в горлатных шапках, в отороченных мехом кафтанах. Михайла удивился.
Ратники, точно и не замечали их, сидели кружком на земле и ели из большого котла.
– Хлеб да соль! – сказал Михайла, поклонившись.
– Садись к нам, – ответил тот, что объяснил Михайле, куда девался Степка. – Чай, голоден. – Спасибо, поел я, – сказал Михайла. – С собой у меня. Я насчет лошадей вот. Ехать мне Прокопий Петрович велел… А кто это у палатки стоит, дожидается? Бояре словно?
Ратники захохотали.
– Бояре и есть, – сказал один. – Наш Прокопий Петрович не больно их жалует. Ему что боярин, что черный человек – все едино. Занятый он – ну и жди.
– Не по носу им то, видать, – подхватил другой. Рожи-то кривят, а Прокопью Петровичу сказать боятся.
– А парнишка-то твой как же? – спросил Михайлу знакомый ратник.
– Нашелся, – сам не зная зачем, соврал Михайла. Купаться побежал. Я его там с котомкой оставил. Приведу коней, враз и поедем. Путь не ближний.
Косоглазый конюший заворчал:
– Ишь тебя все не в пору носит. Сели люди обедать, так тебе подавай коней.
– Я подожду, – сказал Михайла, отходя в сторону.
– И все-то ты лаешься, Родька, – остановил Сеченова тот же ратник. – Ведь лошади у тебя тут. Долго ль отдать. – Мотри, прибавил он, понизив голос, – как бы Прокопий Петрович не прогневался. Долго он чего-то с тем мужиком разговор имел. Может, какой боярин переряженный.
– Боярин! – фыркнул Сеченов. – Много ты пони маешь! Сразу видать – мужик сиволапый. Боярин бы враз в зубы мне дал.
Но все-таки Сеченов положил ложку, встал и пошел за палатку. Через минуту он вышел опять, ведя в поводу двух незаседланных лошадей.
– Ты что же это, Родька? Насмех, что ли? Слыхал – в дальний путь его Прокопий Петрович посылает. Что ж – он так без седла и потрясется?
– Про седла ничего не наказывал воевода.
– Не наказывал! Чай, то не цыган пришел лошадей запаленных торговать. Где ж он седла доставать будет?
– Не хошь, я сам к Прокопью Петровичу схожу, спрошу: оседлать или так выдать?
– Ну тебя, Левонтей! И чего тебе тот холоп дался? Вишь, сидит-молчит. Може, и не спросил бы. Ладно уж. Принес я седла. За палаткой лежат. Пущай сам заседлывает.
Повернувшись к Михайле, он крикнул ему:
– Эй, ты! Получай лошадей!
– А седла? – спросил Михайла, подходя.
– Сам заседлаешь. Я тебе в работники не нанимался. Держи, вынесу седла.
Михайла взял поводья и неодобрительно оглядел лошадей. Особенно одна не понравилась ему. Он даже приподнял ей губу, посмотрел зубы и покачал головой. В это время подошел Сеченов, неся два старых, обшарпанных седла.
– Ты чего в зубы заглядываешь? – накинулся он на Михайлу. – Чай, грошей не платил. Бери, что дают.
– А ты видал, что ль, давал я аль нет гроши? Мне, чай, далекий путь. А она, может, на завтра падет.
К ним подошел Левонтий, посмотрел лошадь и сказал примирительно:
– Ништо. Довезет. Больно-то сильно не гони, а полегоньку – побежит.
Михайла тем временем седлал лошадей с помощью Левонтия, взявшего у него поводья. Остальные ратники положили ложки и с любопытством смотрели, как Михайла справляется.
Наконец обе лошади были оседланы, Михайла всконил на ту, что помоложе, взял повод из рук Левонтия, кивнул ему и, не взглянув на Сеченова, повернул лошадь и поехал к берегу.
– Оно и видно, что боярин! Окольничий, небось! – захохотал Сеченов, провожая Михайлу сердитым взглядом.
Сидевшие на земле ратники загоготали, а Михайла дернул лошадь, чтоб поскорей уехать отсюда. Он изо всех сил удерживался, чтоб не обернуться и не обругать их как следует.
Михайла доехал до рощицы, соскочил с седла и решил посидеть на бережку, напоить лошадей, самому искупаться и перекусить. Не очень ему хотелось возвращаться в Гаврилычу. Он привязал лошадей к дереву, разделся и подошел к реке. Тут со всех сторон была роща, и ни вперед ни назад ничего не видно было. Вода была холодная, он сел на берегу и с удовольствием потер ноги песком, потом вошел в воду, окунулся и стал тереть голову. В ушах у него зашумело, и, когда он поплыл к берегу, у него все еще стоял шум в ушах, так что он остановился и стал вытряхивать воду то из одного, то из другого уха. Как будто вытряхнул, а шум все продолжался. Спереди откуда-то гул какой-то, топот. Что такое? Ближе. Крики, визг. Господи! Неужто ляхи напали? А он тут один. Вот-те и гонец!
Михайла поспешно выскочил из воды, кое-как натянул на себя портки и рубаху, завязал пояс, сунул лапти и пирог за пазуху, отвязал лошадей, вскочил в седло и погнал свою лошадь, держа другую за повод. Он бы мог повернуть назад, чтоб не налететь сразу на ляхов, но ему вспомнился Сеченов. Хохотать будет, скажет – струсил. И он решительно поскакал вперед. У опушки он немного придержал лошадь. Прямо на него по берегу неслись тучей всадники в блестящих шлемах, размахивая саблями. Слева, со стороны казачьего табора, наперерез им мчались казки, на скаку вытаскивая сабли и взмахивая ими.
У Михайлы не было никакого оружия. Даже хлебный нож он оставил в котомке и топор, что ему Карп Лукич на дорогу дал, тоже. Мчаться прямо на ляхов глупо. А вот успеет ли он проскочить, пока они не сшибутся с казаками, – бог весть. Он изо всех сил сжал лошадь коленями, хлестнул концом повода и, приподымаясь в стременах, помчался между двумя отрядами к палаткам. Ему казалось, что среди палаток никакой опасности уже не будет. Про вторую лошадь он совсем забыл. Он ухватился за гриву, пригнулся к шее лошади и все время поддавал коленями, стараясь не выпустить стремена. Первые палатки были уже перед ним, вот сейчас он вскочит в узкий проход и будет спасен. Но в эту минуту что-то с силой потянуло назад его левую руку, и сразу же он почувствовал в ней страшную боль, выпустил повод, покачнулся и стал съезжать с седла. В следующую минуту он стукнулся головой об землю, запутавшись левой ногой в стремени, а испуганная лошадь поскакала вперед, таща его за собой. Наконец и левая его нога выскочила из стремени, он тяжело грохнулся на землю, а освободившаяся от груза лошадь еще быстрей поскакала вперед.
Когда Михайла открыл глаза, он лежал в землянке, а над ним, пытаясь влить ему в рот ложку похлебки, нагибался Гаврилыч.
– Жив? – весело сказал тот. – Я уж гадал – не оживешь.