Михайла попытался встать, опершись на руку, но сейчас же опять упал от страшной боли. Он взглянул на левую руку. Она была замотана в какие-то тряпки…
– Лежи, лежи, – сказал Гаврилыч, бачь, який скорий.
Михайла с удивленьем смотрел на Гаврилыча. Он никак не мог вспомнить, как он тут очутился и что с ним случилось. Ему смутно представлялось, как он скачет на коне и потом падает. Больше он ничего не помнил.
– Когда я пришел к тебе? – пробормотал он.
– Прийшов! – засмеялся Гаврилыч. – Лежи соби та помалкивай. Я тоби усе скажу.
И Гаврилыч подробно рассказал Михайле, как на них напали ляхи, многих поубивали и переранили, но казаки все-таки прогнали их. Когда потом казаки стали подбирать мертвых и раненых, они наткнулись на Михайлу. Думали, что убитый, хотели было стащить в яму и закопать с ляхами, потому что видят – не свой. Но тут подошел Гаврилыч, узнал его и велел тащить в свою землянку. Рука у него была рассечена, кровь так и хлестала, а больше никаких ран Гаврилыч не нашел. Верно, Михайла здорово треснулся головой об камень, как с коня свалился, с того и лежал без памяти.
– А лошадь? – спросил он.
Гаврилыч сказал, что и лошадь нашли. Она пробежала весь их табор и стала. Седло болталось у нее под брюхом. Седло не казачье, да и не ляшское – плохое седло, старое, трепаное. Верно, москальское.
– А другая? – спросил Михайла про вторую лошадь.
Никакой другой лошади казаки не видали.
– Второй раз ты мне помереть не дал, Гаврилыч, – пробормотал Михайла, ласково глядя на Гаврилыча. – Памятуешь, тем разом, как мы ночью со стрельцами бились. Кабы не ты, зарубили б меня.
Про себя Михайла подумал, что зря он на Гаврилыча обижался.
– Тай що ж мени робить, як ты мени все пид ноги попадаешь? – весело сказал Гаврилыч. Михайла опять попробовал встать, но Гаврилыч не дал ему и сказал, что теперь надо отлежаться, а то ему не добраться до Нижнего.
– А Степка что? Не нашелся? – спросил Михайла.
– Ни, – ответил Гаврилыч и пошел в угол, где стоял котелок с похлебкой. Поставив котелок на полу перед Михайлой, он дал ему в руку ложку и сказал:
– Мабуть, похлебаешь?
Правая рука у Михайлы была здорова, но он никак не мог приловчиться, чтоб поесть. Приподняться ему не удавалось, а лежа он не попадал ложкой в котелок. Гаврилыч посмотрел на него, покачал головой, взял у него ложку и, усевшись на землю, стал его кормить, как малое дитя. Михайла решил про себя, что никогда больше не станет нехорошо думать про Гаврилыча. Какой он раньше был душевный человек, такой и остался, и Михайла перед ним на весь век в долгу.
Немалое время пришлось Михайле проваляться у Гаврилыча. Рука раздулась вся, болит – не пошевелить. Вспомнил он, как ведун Степку лечил, попросил Гаврилыча подвязать ему руку. Встать-то скоро он смог, а ходить трудно было: шатает. Пришлось больше сидеть в землянке да слушать, как Гаврилыч про казачьи дела рассказывал.
Хорошо они в Заполье жили, никакого над собой начальства не знали, сами себе атамана выбирали. Вот как он, Гаврилыч, в Заполье пришел, – тому десятка два с половиной лет назад, а то и побольше, – был у них такой атаман – Михайла Черкешенин. Такой был атаман, что его не то что набеглая татарва боялась, сам крымский хан опасался. На Азов запольские казаки с ним ходили, донцов с собой поднимали за то, что атаманского сына, Данилу, крымский хан в полон взял и лютою казнью казнил. Пограбили в тот раз Азов и добычи много забрали. Шелков, оружья всякого, соли, ну полонянок тоже. Московские цари жаловали казакова то, что они на Русь татар не пускали. Свинцу им присылали, пороху.
– А кормились-то чем же вы? Не все ж воевали? – спрашивал Михайла.
Гаврилыч рассказывал, что большой нужды они не знали. Реки там рыбные, дичи много. Хлеб тоже у москалей закупали. Хорошо жили. Землянки такие рыли, что твой дом. А то и мазанки ставили, коли место по вкусу приходилось, и надолго там становились. Семьи заводили. Бывало, что с дому с женками приходили. В Заполье на это запрета не было. Не то, что в Сечи на Днепре. В Сечи, надо правду сказать, богаче казаки жили. Ну, туда баб не пускали, бобылями все жили. Зато не всякий туда и шел. В походе оно, конечно, бабы ни к чему. Ну, а в мирное время – скушно: ни тебе обед сварить, ни портки постирать, ни пошить чего. В домашности без бабы не обойтись.
– И у тебя хозяйка была? – полюбопытствовал Михайла.
– Як же, – ответил Гаврилыч. С собой-то он с Поволжья не привел, рассказывал Гаврилыч, молод был, не оженился еще. А там, как на Азов ходили, тоже полонянку взял. Отчаянный он был тогда. От атамана на шаг не отставал. За ним первый на стену взобрался, татар порубил без счета. Вот Михайла-то Остапыч и велел ему полонянку выдать, какую он сам выберет.
Гаврилыч точно вдруг моложе стал. Усы раздвинулись, вокруг глаз веселые морщинки пошли, а в самых глазах искорки засверкали.
– Какую ж ты выбрал? – спросил Михайла.
Гаврилыч усмехнулся.
– Ничего не скажешь, справная, хоть И татарка. Косы черные, долгие. Ленточки вплетала, а на шее бусы. Шаровары поначалу носила. На коня вскочит, что твой мальчишка. Ну, не приказал он ей. Баба, так она по-бабьи и обряжаться должна. Сперва-то опасалась она его. Забьется в угол и, что волчонок, оттуда выглядывает. Ну, а потом привыкла. Ладно жили. Не обижал он ее.
– И ребята, стало быть, были? – спросил Михайла.
– А как же. Трое, рассказывал Гаврилыч. Только не жили чего-то. Попищит-попищит, а там, глядишь, и помер. Ну, да куда ж их? Татарчата же, некрещеные. У кого русские бабы были, те к попу в Рыльск возили. А этакого, чернявого, разве повезешь? Отчитывать начнет поп-почто де женку не окрестил да в церкву не привел окрутиться. Где ж там? На походе ж он ее взял. Да и не знала она в те поры по-русски молвить. Потом-то приучилась. Что он ей приказывал, все понимала. И сама объяснить могла.
– Где ж она теперь? – спросил Михайла.
– Померла.
– Скушно тебе было?
– А як же? Ну, тут иные дела подошли. Царь-то московский, Федор, надумал казаков вовсе под свою руку забрать. Сказывали – Борис его научил, что после царем был. Прислал до них боярского сына Хрущова, Петра… Головой де у казаков будет. Ну, казакам то не по нраву пришлось. Говорят: не было того ране, без голов служили, Русь от татар обороняли, – так и наперед будет. Отослали его. Сперва-то ничего. А там, как Борис на царстве сидел, вновь его к казакам прислал. И стал тот Хрущов их писать, счет вести, на московский лад гнуть. Ну, казаки на это не согласны были. А тут как раз слух прошел, что тот Борис сына царя Ивана Грозного извести хотел, чтоб самому на царство сесть. А тот царский сын ухоронился и в Польшу убёг. Войско там набирает, чтоб на Москву итти, Бориса прогнать. Ну, как прослышали про то казаки, забрали того Хрущова и отвезли к Дмитрию. Сказали ему, что, мол, будем ему помогать Бориса согнать, а чтоб он за казаками вольности закрепил. Обещался он. Вот с того часа и воюют они, а толку все не добьются. Борис-то сам, сказывали, со страху помер. А боярам Дмитрий тот не по нраву пришелся. Сперва-то всё честь честью, посадили его царем, крест ему поцеловали. А там взбунтовались. Васька Шуйский, сказывали, намутил. Чуть что не убили Дмитрия-то. Ну, его бог хранил. Вновь убег. Притаился сперва, а там пошел снова отецкий стол добывать. Казаки опять за ним. К Болотникову пристали, как он от Дмитрия послан был Ваську прогнать и царю Дмитрию на Москву ворота открыть. – Иван-то Исаич, – напомнил Гаврилыч, – кильки разив поминав, що Мытрий Иваныч накрепко обещался, хрест циловал уси казачьи вольности вернути. А зараз убив его татарин проклятый, и що буде – бог знае.
Очень жаловался Гаврилыч на Ляпунова. Вчера только Заруцкий собирал казачий круг и говорил, что Ляпунов уже написал приговор от всей русской земли. Скоро он прочитает его всему ополчению, – наверно, воеводы и бояре и служилые подпишут. Его приговор тем всем на руку. И бояре, и дворяне, и служилые получат поместья, и холопов за ними закрепят. А казакам ничего не будет. Ляпунов чего выдумал: сторонний кто подумает, что он об казаках радел. А он их вовсе перевести надумал. Старых казаков – будто как в награжденье за их службу – сравнял со служилыми людьми. Поместья им посулил, жалованье. А коли не по нраву им то, могут в войске царском служить, и от государства им и оружье будет, и денежная дача. А начальниками над ними московские воеводы будут. Какие ж они тогда казаки будут? И звания того не станет – служилые али ратники московские. Про других казаков, которые не так давно на поле выбежали [Ушли в Северскую Украину – Прим. ред.] из боярских поместий и с монастырских земель, вовсе ничего в приговоре не сказано. Им, стало быть, и награжденья не будет никакого. И про холопов тоже. Никакой им, стало быть, воли не будет.
Михайла сильно огорчился. Как же так? За что ж они кровь проливали? Пятый год бьются, а их опять боярам в кабалу вернуть хотят.
Гаврилыч стал ему говорить, что зря он к московскому царю, кто он ни будет, веру имеет. Сколько перебывало, а добра от них ни холопам, ни казакам никогда не было. Всегда они боярскую руку тянули. Еще кабы Болотников жив был, – может, его бы послушали. Боялись его бояре. Знали, что за ним и холопы, и казаки как один пойдут и, коли царь слова своего не сдержит холопам волю не даст и казаков обидит, – не видать тому царю покоя, всех холопов и казачье все войско Болотников на него поднимет. А как Болотникова убили, кто за них постоит? Ляпунов сам боярского рода и казаков не больно жалует. Пожарский, хоть и одобряют его, а все боярин, как ему без холопов обойтись. Вот и выйдет, что как ляхов прогонят да царя из бояр посадят, так прощай, воля.
Михайла слушал Гаврилыча, и все тяжелей у него на сердце становилось. Ляхов-то прогнать все одно надобно. Неужто поддаться им? Да и чего от них доброго ждать? Они со своими холопами, сказывают, хуже наших бояр лютуют. Чего ж кукушку на ястреба менять? А что после того будет, бог весть. Неужто новый царь не попомн