ит, что за русскую землю казаки да мужики больше всех крови пролили? Может, еще зря это Гаврилыч. Есть же совесть хоть и у князей.
Гаврилыч уговаривал его уйти с ним на Украину. По крайности, всем там воля. Но Михайла только головой качал. Не хотелось ему со своих мест уходить. Да и Марфуша как же? Неужто ее в казачьи курени везти? Да и не захочет она уводом уйти.
В одно утро, только что они с Гаврилычем поели похлебки с хлебом, входит к ним один старый казак, приятель Гаврилыча, он и раньше к нему часто захаживал. Михайла его давно заприметил. Разумный такой, тихий. А тут весь красный, заговорил – голос срывается. Гаврилыч испугался даже, спрашивает, что с ним, не побранился ли с кем? Он только рукой махнул и опустился на завалинку.
«Слухай, – говорит, якие у нас справы. И рассказывает, что Ляпунов новый указ написал. Приказывает всем, и воеводам, и старостам, и городским головам, коли где поймают казаков на грабеже, тут же на месте их рубить».
Сразу они не поверили даже. Как же так? В приговоре всей земли [Окончательный приговор всей земли, т. е. всего стоявшего под Москвой ополчения и присланных от разных городов полномочных, был написан 30 июня 1611 года. Но отдельные приговоры писались и раньше, в мае и июне. На одном из этих собраний ополчения были избраны правителями всего ополчения и всего Московского государства три воеводы: П. П. Ляпунов, И. М. Заруцкий и Д. П. Трубецкой, подписывавшие вместе все указы. Но даже за тяжкие преступления приговаривать к казни не могли и они. Для такого приговора нужно было постановление собора всего ополчения. – Прим. ред.] сказано ведь, что смертию казнить не то что старосты и головы не могут, а даже главные начальники всего ополчения – Ляпунов, Заруцкий или Трубецкой. Могут захватить, разобрать дело, а там на собор всего воинства поставить. Только собор смертью казнить может. Но казак на своем стоял. Уверял, что сам грамоту видал и своеручную подпись Ляпунова распознал. Михайла все не верил. Как же может Ляпунов один такой приказ писать, когда всем собором три правителя выбраны – Ляпунов, Заруцкий и Трубецкой князь? Не может того статься, чтоб такой важный приказ один Ляпунов подписать мог. Чего ж другие два правителя смотрят – Трубецкой и Заруцкий?
Гаврилыч сказал, что, верно, те и не знают: никогда бы Заруцкий не позволил так казацкими головами швыряться. Михайла говорил, что никогда и Ляпунов не пошел бы на то, чтоб своих товарищей обмануть. Ведь коли про такое дело войско узнает, сейчас собор соберут и Ляпунова прогонят из правителей. Но казак все на своем стоял. Сам грамоту в руках держал и подпись Ляпунова своеручную знает – сколько раз видал.
Гаврилыч того казака хорошо знал, говорил – врать не станет: старый казак. Кабы Михайла такое про Иван Исаича услыхал, он бы в тот же час к нему пошел и напрямик спросил бы. А Ляпунова, небось, не спросишь… А пошто? Неужто он, Михайла, трусит Ляпунова спросить, правда ль то, что про него говорят. Ну, так нет же, будь что будет, пойдет он к Ляпунову, – прогонит тот его, так тому и быть. Хочет он до правды дознаться, что бы ему за то Ляпунов ни сделал. Верил ему Михайла, хоть и знал, что Ляпунов не Болотников. А все-таки такое, чтоб казакам головы рубить, нет, этого быть не может. Спутали что-нибудь казаки. Проверить надо самому.
Михайла встал. «Тотчас и пойду», решил он. Вспомнился ему, правда, Сеченов. Ну и пускай. Не станет Сеченов его пускать, так Михайла ему в ухо даст и силой войдет. На минуту вспомнилась ему грамота в Нижний Новгород, но и это его не остановило. Возьмет он с собой грамоту и сразу Ляпунову отдаст, – пускай с кем хочет посылает, коли Михайлу схватит.
Михайла открыл котомку, нашарил грамоту и сунул ее себе за пазуху. Рука у него еще болела, но ходить он уже мог свободно. Когда он пошел к выходу, Гаврилыч спросил его с удивлением:
– Ты куда?
Михайла ведь еще никуда не ходил после болезни.
– Надобно мне, – буркнул Михайла И поспешно вышел.
В казачьем таборе шум был. На каждом перекрестке толпились казаки и что-то горячо обсуждали. То и дело Михайла слышал: «Прокопий» да «Ляпунов». Должно быть, про то самое судили. Ругали, видно, Ляпунова. Даи за дело, ничего не скажешь. Михайла ускорил шаги. Очень уж нетерпелось ему разузнать про тот приказ. Когда он вошел в ляпуновский стан, там тоже было неспокойно. Но он ни на кого не глядел, ничего не слушал. У ляпуновской палатки передняя пола была откинута, и внутри толпилось много ратников. Но никого из прежних ратников, даже Сеченова, не видно было.
– А Прокопий Петрович где? – спросил он одного из ратников у входа.
– Давно, знать, не бывал, – сказал тот. – Да Прокопий Петрович с коих пор в избу перешел. Михайла сразу вспомнил, как Ляпунову собирались ставить избу, когда они со Степкой из Москвы шли. Он повернулся и зашагал в ту сторону.
– Эй, ты! – крикнул тот же ратник. – Вряд ты Прокопия Петровича застанешь.
Михайла даже не оглянулся. Ну, не застанет, так подождет. Время у него есть.
Он скоро вышел из лагеря на дорогу к Москве. Вон она, изба-то. Ишь какую знатную избу поставили – в два сруба. Видно, сени большие, чтоб всех воевод у себя собирать.
Когда Михайла подошел ближе, он с удивлением увидел, что дверь на крыльце стояла настежь, ратников кругом мало, да и те какие-то перепуганные. Они смотрели в одну сторону, на Коломенскую дорогу, точно ждали кого оттуда.
Прыть у Михайлы малость остыла. Он оглянул ратников – ни Сеченова, ни Левонтия, что за него заступался, не было. Он подошел к одному, помоложе, и спросил его:
– Мне бы Прокопия Петровича повидать. Наказывал он побывать, – приврал Михайла, чтоб не прогнали его сразу.
– Опоздал, малый, – сказал тот, усмехнувшись. – Пожалуй, что на своих на двоих не нагонишь.
– Ты чего, Павка, растабарываешь? – прикрикнул на него другой ратник, постарше. А тебе на что, малый? – обратился он сурово к Михайле.
Михайла не смутился.
– А вишь, дяденька, посылают меня с Москвы гонцом в Нижний с грамотой. – Он сунул руку за пазуху и вытащил оттуда свиток. – Так вот Прокопий Петрович велел, как справлюсь я, побывать у него. От себя он хотел что ни то наказать.
– Вон оно что. Так ты, стало быть, гонец, – проговорил раздумчиво ратник. – Дело-то у тебя, стало быть, важное.
– Как не важное. Прокопий Петрович сам грамоту читал, коней мне выдать велел. Сеченов и выдавал, хоть его спроси. Торопил. И побывать беспременно велел, – прибавил он.
– Ишь ты, сколь нескладно вышло, – пробормотал тот. – Чтоб тебе малость поране прийти. А тут, видишь ты, – заговорил он, понизив голос и, очевидно, проникнувшись доверьем к Михайле. – Взбунтовались вечор казаки в таборе Заруцкого, шум подняли, грозили Прокопия Петровича зарубить.
– С чего ж то – с волнением спросил Михайла.
– А бог их знает с чего, – ответил ратник. – Такой они народ вороватый. Им лишь бы добрых людей грабить да бить. Они Прокопия Петровича сыздавна занелюбили, что он все Заруцкому ихнему говорил, чтоб не приказывал им грабить да бить крещеных людей. А тут ишь что задумали, псы, – Прокопия Петровича зарубить! Вот как прознали мы про то да Прокопию Петровичу довели, он тотчас и надумал убечь отсюда в Рязань…
– Убечь! – вскричал Михайла. У него сразу мелькнуло в голове, что неспроста это. Не чуял бы за собой вины, не струсил бы.
Ратник немного помолчал и потом прибавил:
– Так я полагаю, – видно, хочет он новое войско набрать и на казаков пойти. Мы было и сами хотели тотчас на их ударить. Ну, он не похотел: не любит он в ополченье свары затевать. Велел лошадей заседлать и ускакал. Своих лишь ближних ратников с собой взял, ну Сеченова там, Левонтия и еще кого указал. Часа еще нет, как ускакал. И не взял с собой ничего. Сказывал – в Симонов монастырь заедут, живности какой изжарить велят, ну хлеба там, муки возьмут в дорогу. Михайла слушал и все больше супился. «Не любит свары затевать! – с возмущеньем думал Михайла. – Не надо было утекать. Воевода же он».
Как кончил ратник, так он сразу спасибо ему сказал, пробормотал, что, коли так, надо ему враз до Нижнего скакать, чтоб оттуда в подмогу Прокопию Петровичу ратников присылали. С тем он поклонился ратнику и быстро пошел назад. Пройдя лагерь, он со всей мочи припустился берегом к казачьему табору. Внутри у него все ходуном ходило. Правда, стало быть! Не правда бы была, не струсил бы так Ляпунов. Знает кошка, чье мясо съела! Недаром ему Иван Исаич не доверял. Чего задумал? С войском на казаков итти, не чем ляхов бить.
Михайла был теперь так зол на Ляпунова, что готов был всему худому про него верить. Он не сомневался больше, что Ляпунов действительно издал тот ужасный приказ рубить казаков без суда, и сам хотел одного: отплатить ему. Он торопился скорей рассказать про то Гаврилычу. Что-то он молвит, как узнает? Михайла припускал все шибче. Когда он добежал до казачьего табора, у него дух захватывало и рука болела. Но он вниманья не обращал.
Казаки тем временем у себя перед своим куренем собрали малый круг и наперебой кричали: что им ноне делать, как своих казаков от убийства оборонить? Знали они, что многих в таборе нет, промышлять ушли: не сидеть же голодом. Коли не дают добром, приходится силой брать, сам Иван Мартыныч не стал бы ничего поперек говорить.
Михайла хотел мимо пробежать к Гаврилычу в землянку, а Гаврилыч сам его окликнул. Он тоже на круг вышел. Не одобрял он грабежей и сам никогда не грабил, и сейчас хотел немного придержать казаков, покуда дело как следует не разберется.
– Мыхайла! – крикнул он. – Чого ты як, скаженный, бежишь?
Михайла остановился, поднял голову, взглянул на Гаврилыча, точно не сразу признал его, потом схватил за руку, оттащил в сторону и начал, еле переводя дух, рассказывать ему, что он узнал от ратника и что он сам надумал про то, пока бежал назад. Он сам не свой был. Рассказал Гаврилычу, что Ляпунов ускакал в Рязань, а зачем никому не сказал. Ратник там один говорил ему, что, верно, он надумал новое войско набрать и ударить на казаков.