Заруцкий махнул рукой и вдруг крикнул:
– Идить сюда потоплени!
Из куреня Заварзина стали один за другим выходить казаки без шапок, в помятых, съежившихся кафтанах, с висящими чубами, с бледными, землистыми лицами.
На площади поднялись возмущенные крики. Ляпунов невольно вздрогнул и мрачно смотрел на обступивших помост воскресших утопленников.
– Никогда я той грамоты не писал, никогда не приказывал казаков топить, – твердо повторил Ляпунов – А грабить тоже не приказывал, то так. И Иван Мартынычу не один раз говорил, что не гоже казакам, словно разбойникам, православных христиан грабить. То так. От того не отрекаюсь.
– Грабити! – раздались возмущенные крики. – А чого ж кормов на даете? Мы за виру православную кровь проливаемо, а голодом сидим! От же для москалив е, а для нас нема ничого. Хиба то по-божьи?
Возмущенные казаки с красными, сердитыми лицами все ближе подступали к помосту. Заруцкий отошел в сторону. Кто-то из поручителей сказал было, что надо бы созвать совет всего ополчения.
– Оправят! Звисно, оправят! – кричали казаки. – Нехай нашему кругу отповедь дае. Мовчит вин! Молви, Прокопе! Чого мовчишь?
Ляпунов стоял на помосте, глядя сверху на обступивших его казаков, и молчал.
– Потоплени! – крикнул Заруцкий. – Кажить нам усим, як то було, що вас Матвий Плещеив потопити велив.
Он хорошо понимал, что после такого рассказа Ляпунову не сдобровать.
К толпе вытащенных из воды подошел атаман Заварзин и, хлопнув по плечу одного из казаков, сказал ему:
– Кажи, Данилка, усе кажи, як вы ихалы.
– Та у нас, Симон Ондреич, который день ни муки, ни живности немае. Аж животы пидвело. Слыхали мы що у монахив з Миколы на Угрише богато и хлиба, и живности, и тии монахи не гонять голодних – подають. Приихалы мы в монастырь. Монахи сперва було не хотилы ничого давати – кажуть: «Мы б далы, у нас е. Та тильки Прокопий Петрович на приказав. Воеводам щоб давать, а те в же делити будуть».
Сразу же кругом поднялся грозный гул:
– И сам не дае и другим на позволяе! Голодом поморить хоче!
– Сказывай, Данилка! – крикнул атаман.
– Як мы казали, що другий день ничого не или, так монахи почали нам носить хлиба, муки, живности разной гусив, курей, аж боровов пару пригналы. Мы им ноги вяжимо, щоб на коней взять, а тим часом слышим – скачут вершники [Всадники – Прим. ред.], богато, не миньш сотни. То Матюшко Плещеив з загином [Отрядом – Прим. ред.]. Заскочив во двор уперед усих та як гаркнэ: «Що тут таке! Вновь казаки граблять! Прокопий Петрович приказав казаков, которы граблять, казнью казнить. Вяжить их! Давайте живность, сучьи диты!»
Ну, мы бачимо-их по три чи по чотыри на одного, и складаем усе на землю. А вони к соби на седла приторочають. А там Матюшко кричит: «Вяжить их, вражат!» Покидалы воны на землю сабли наши та руки-ноги вяжуть. Мы гадали – повезуть нас кудысь. А як усих звязалы, вин знову кричить: «Кидайте их в воду. Ставок там на дуже велыкый.»
Толпа вновь загудела и плотно подступила к помосту. Заруцкий велел Данилке продолжать.
– Ой, браты! – завопил Данилка. – Що тут було! Мы кричим, и монахи кричать та его молять, щоб не топив крещеных людей. И вин свое: «Кидайте, щоб иным нэ повадно було! И почалы воны. По два чоловика хватають, раскачають та й в воду! Мы бьемся, а воны швидче та швидче. Зараз усих покидалы. Потопли б уси, як бу не товариство.
Тут уж толпу точно вихрем подхватило. С воплями казаки кинулись на помост, крича:
– Душегуб! Потопитель!
В один миг они взобрались на помост. Схватили Ляпунова и поволокли вниз.
Перепуганное казачье начальство скорей оттащило Заруцкого в сторону, чтоб разъяренные казаки не затоптали его в свалке. Трубецкой и Толстой пытались прорваться к Ляпунову, защитить его, кричали: «Мы за его порукой», но их отшвыривали прочь.
Громадная толпа навалилась на Ляпунова. С дикими воплями его тащили в разные стороны, рвали на части, топтали, осыпая руганью. Вопящий клубок, поднимая пыль, мотался по лугу, обрастая сбегавшимися со всех сторон казаками. Они тоже хотели прорваться в средину, чтоб самим пнуть Ляпунова или хоть плюнуть на него.
Спасти его уже никто не мог. Криков поручителей нельзя было и расслышать. Они тонули в общем неистовом шуме. Внезапно на опустевший помост, вырвавшись из толпы, вскочил Иван Никитич Ржевский, исконный враг Ляпунова, нападавший на него в совете ополчения. Махая саблей в воздухе, он что-то кричал, весь красный, злой, в съехавшей набок папахе. Сначала ничего нельзя было расслышать, но постепенно шум стал немного стихать, на Ржевского оглядывались, и наконец донеслись, заглушая общий гул, сердитые слова:
– …зря убили Прокопья… Прокопьевой вины нет!
Тут не остывшее еще бешенство вдруг вспыхнуло с новою яростью. Бросив растерзанный труп Ляпунова толпа ринулась к помосту, опрокинула его, разнесла в щепы и в один миг зарубила саблями неожиданного защитника Ляпунова.
Кто-то крикнул, что, верно, Прокопий много награбил. В его дому, наверно, большие богатства собраны. Часть толпы сразу же помчалась к лагерю. Но многие не побежали за ними. Смущенные внезапной и явно несправедливой расправой с врагом того же Ляпунова Ржевским, они разбредались, обходя окровавленное месиво, оставшееся от начальника ополченья. Совершенно ошеломленный, Михайла топтался на месте, не отдавая себе отчета, что же теперь делать. Страшная судьба Ляпунова привела его в ужас, хоть он и не забыл про его страшный приказ.
К нему подошел Гаврилыч. Лицо у него было мрачное, он, видимо, был подавлен. Дернув Михайлу за рукав, он позвал его за собой. Михайла молча пошел.
V
Когда Михайла с Гаврилычем подходили по опустевшему табору к землянке Гаврилыча, они увидали стоявшего у входа покрытого пеной коня, а из землянки выскочил и бросился навстречу к ним Степка с испуганным, перекошенным лицом.
– Ты як?.. – начал было Гаврилыч.
Но Степка, не слушая его, закричал:
– Где ж казаки? Что Ляпунов? Жив?
– Убили, – мрачно проговорил Михайла. Он так был подавлен, что даже не удивился, увидев вдруг Степку.
– Опоздал! – с каким-то отчаяньем крикнул Степка.
Тут только Михайла удивленно посмотрел на него. Что ему-то Ляпунов?
Не говоря ни слова, Гаврилыч взял Степку за рукав и, махнув Михайле, повел их обоих в свою землянку.
– Сидай, – сказал он.
Но Степка, не садясь, торопливо заговорил, обращаясь к Михайле:
– То всё казаки, Михалка. Ляпунова они больше ляхов невзлюбили… И ведь что придумали, черти! Знал бы я, давно б от их сбежал.
– Постой ты, погоди, – прервал его Михайла. – Да где ж ты пропадал? Откуда взялся? Степка взглянул на Гаврилыча, но сейчас же, точно отмахнувшись от чего-то, повернулся опять к Михайле и все так же торопливо заговорил опять:
– Да ты ведь и не знал, поди, куда я девался. – Степка мельком взглянул на Гаврилыча и продолжал: – Слышал я в тот раз, как Прокопий Петрович про Марины Юрьевны сынка тебе говорил, ну и побежал казаков упредить. Жалко мне Марину Юрьевну стало. А тут Гаврилыча повстречал. Он опять покосился на Гаврилыча. Тот молчал. – Сказал я про то Гаврилычу, а он велел мне с товарищем своим через реку переплыть, скакать с ним в Серпухов и рассказать про всё Марине Юрьевне, чтоб она сына берегла…
– Чого ж враз назад на воротився? – перебил его Гаврилыч.
Степка отвернулся от него и покраснел.
– Да Марина Юрьевна не пускала всё, – пробормотал он.
– Чи знову жупан билый пошиты велила? – усмехнулся Гаврилыч.
Степка невольно кивнул, но сейчас же опять заговорил:
– Да она и Дмитрий Иваныча не поминает больше. Все Заруцкий да Заруцкий!
– А ты чого ж гадав – на тэбэ дивиться будэ? – снова усмехнулся Гаврилыч.
Степка опять весь залился румянцем.
– Чего брешешь! – сердито оборвал он Гаврилыча.
– Ты слушай, Михалка, – повернулся он к тому. – Дело-то какое вышло. Стали к ней ляхи послов засылать. Все Ляпунова, Прокопья Петровича, ругали. А напоследок она и говорит им: «Вот кабы Иван Мартыныч над всем войском начальник был…» Ляхи головами кивают. Тут она меня услала и стала с ляхами чего-то говорить. А там, гляжу, казака одного к себе позвала, чего-то с ним поговорила, а малое время погодя тот казак поскакал куда-то. И ляхи тоже уезжать стали. А она им ласково так кивает и все повторяет: «прентко, прентко». Это по-ихнему «скоро», – пояснил Степка Михайле. – А чего скоро – не знал я в те поры. А вечером мамка, что за царевичем ходила, казачка, и говорит мне: «Скоро наш царевич царем на Москве будет. То-то заживем! Король-то Жигмунт накрепко Марине Юрьевне обещал: только лишь казаки наши Ляпунова изведут, тотчас он на Москву придет и Иванушку нашего царем посадит, а править покуда Иван Мартыныч будет с Мариной Юрьевной».
Михайла, сидевший как будто совсем безучастно, погруженный в мрачные мысли, весь встрепенулся и вскрикнул:
– Ишь бесовы еретики! Воренка в цари, а Маринку править! Чего ж ты…
Но Степка не дал ему договорить:
– Да ты слушай, Михалка. В ту же ночь взял я коня и поскакал сюда. Думаю – уберегу Прокопья Петровича от ляхов проклятых. Ночь скакал, день скакал. К вечеру до Нижних котлов доскакал. Устал – мочи нет. Попросил молодайку одну, чтоб она коня моего выводила, а мне где ни то поспать малость дала. Ну, провела она меня в избу. Залез я на полати и враз заснул. А под утро просыпаюсь, слышу – казаки в избе, шумят, хохочут. Меня-то не видали. Я скорей тулупом накрылся, слушаю. Один кричит: «Вот ловко-то! Молодец Симонко! Ведь как написал! Сам Прокопка признает! А другой: «На месте де чтоб казаков казнить, кои грабят!» – Знатно! – кричат. И подпис точка в точку его! Не сдобровать Прокопью!»
Вино пьют, хохочут. А там вскочили, кричат: надо де скорей скакать. Наверно де сегодня и круг будет, судить станут Прокопку. Вышли. Слышу я – на коней сели и поскакали. Ну, я малое время погодил, а там слез с полатей, оседлал коня и за ими. Гадал – доскачу, скажу про то про всё и про ляхов, и как казак-Симонка какой-то – под Прокопья Петровича руку подписался, – Ляпунова-то сразу и оправят… Поверили, стало быть?