В первой деревне не то что окна ставни, и те закрыты были.
Только перед второй деревней, уже довольно далеко, они встретили деревенское стадо. И какое стадо! Десяток тощих коровенок и десятка два овец на тонких ножках. Два пастушонка медленно, плелись сзади, не обращая внимания на разбредавшийся по сторонам дороги скот.
– Эй, вы, пастухи! – окликнул Михайла. – Вы чего же за коровами не смотрите? Вишь, разбрелись.
– Дай хлебца, дяденька, – запищали они наперебой. Не жрамши, ноги не идут, – прибавил один.
– Чего ж? Разве вас не накормивши пустили? – спросил Михайла.
– Второй день не дают, – жалобно пропищал другой.
– Неужто во всей деревне хлеба нет? – спросил Михайла.
– Зачем нет? Хлебушко-то еще остался, в ямах зерно прятали от бесовых ляхов. Да не дают ведь, – проворчал первый. – Дай, дяденька. Не дают за то, что пост наложен.
– Путаешь ты, дурень. Хлеб-то, чай, постный.
– Да дай ты им, Михалка, – вмешался Степка. – Не отстанут.
Михайла соскочил с лошади, развязал мешок, Степка протянул ему нож. Мальчишки жадными глазами следили, как он отрезал горбушку, подал одному, потом отрезал ломоть, подал другому.
– Давай-ка и мы поедим, – сказал Степка. – Мотри, солнце сколь высоко.
Мальчишки, с жадностью уписывавшие хлеб, удивленно глядели на Михайлу, отрезавшего два толстых ломтя.
– Неужто жрать будете? – спросил один.
– А чего ж? Глядеть на него, что ли? – засмеялся Степка.
– Грех ведь. Ляхи Москву сожгут, – пробормотал с полным ртом мальчишка.
– Сожгли уж, – махнул рукой Михайла. – Идем, Степка, от них толку не добьешься. Может, в деревне растолкуют.
Доев хлеб, Михайла взял лошадь за повод, и они со Степкой пошли к деревне, оставив повеселевших мальчишек сгонять скот.
Деревня была недалеко, и ворота стояли не запертые. Войдя на деревенскую улицу, Михайло подошел к избе побольше. На завалинке сидела молодая баба, держа на руках спящего ребенка.
– Молодка, а молодка, – окликнул ее Михайла, не подашь ли нам, за ради Христа, молочка латочку? Больно охота!
– Ой, да что ты, прохожий человек! – с испугом проговорила баба. – Аль на тебе креста нет? И она сама устало перекрестилась. Грех какой.
– Да ведь Спаса-то нет еще, – сказал Михайла. – Чего ж вы раньше времени поститесь?
– Володимирский митрополит велел. Не то что молочка, маковой росинки в рот брать не велено три дни. А ноне второй лишь пошел. Младенцев, и то кормить не велено, – не то господь покарает. А и то отощавши весь народ был. Ляхи проклятые походя грабили. Весь запас забрали, скотину угнали. Только что в ямы схоронить поспели. О господи, последние времена пришли!
– То-то пастухи-то заголодали вовсе, – сказал Степка.
– Да о чего ж то? – спрашивал Михайла.
– А бог его знает, не велено, – равнодушно пробормотала женщина, покачивая младенца. Водички вот дам, на нее запрета нет.
– Ну, дай хоть воды, согласился Михайла, да лошадей, коли можно, напой.
Только во Владимире они узнали, отчего на весь народ был наложен такой строгий пост. Оказалось, что там одна посадская женка, проживавшая весь век по монастырям, объявила, что было ей видение: сошла де к ней пречудная жена и сказала, что коли все русские люди покаются и три дня будут молиться и поститься, бог их помилует и вернет русской земле тишину и благоденствие. Митрополит вызвал ее к себе, расспросил и наложил на три дня строгий пост на всех, даже на грудных младенцев.
Михайла со Степкой, ведя лошадей в поводу, прошли весь город, а Михайла все не решался постучаться куда-нибудь. Наконец на выезде из города он увидел молодого отощавшего мужика, сидевшего, свесив руки, на завалинке. Михайла подошел к нему и спросил, не пустит ли он их ночевать. Мужик поднял голову, точно не видя его, кивнул и пошел в избу. Там на лавке сидела хозяйка и горько плакала. Михайла посмотрел на хозяина.
– Да вот, – проговорил тот, – мальчонку ноне похоронили. Четвертый месяц пошел. Смеялся уж. – И мужик сам невольно улыбнулся. – А вот, как не велел митрополит груди давать, два дня промаялся, а на третий богу душу отдал.
– Это почто ж младенцев-то не велел кормить? Не грешили ж они.
– Сказывают, как невинные души богу предстанут, как умягчит господь сердце свое, а по ним и нашу землю помилует…
Михайла с сомнением покачал головой, а хозяйка еще громче заголосила.
Ночь Михайла со Степкой проспали на сеновале. Пять лет назад, в такую же пору, Михайла ночевал на сеновале у Дорофея Миныча после разговора с Марфушей. Простился он тот раз с нею в сенях. Поцеловал ее и все боялся, что прогневалась она на него. А наутро другой день на заре, она с ним ласково встретилась, и как уезжали они она ему еще из светлицы в окно кивнула, так что у него сердце заиграло. Целых пять лет с той поры прошло. Жива ли она? Ждет ли его, как обещалась? Как-то они встретятся?
II
Ранним утром, до солнца Михайла со Степкой тронулись в путь. За Владимиром на дороге стало полюднее, и в деревнях народ не так прятался. Сразу видно было, что сюда ляхи много реже заглядывали.
Что-то он найдет в Нижнем? У Михайлы все время сердце так и прыгало в груди. За тот день проехали они много больше полпути до Нижнего. Коли выехать до света, в обед будут в Нижнем. Как эта ночь прошла и как на другой день они ехали, Михайла потом никак вспомнить не мог. Порой только оглядывался он, едет ли с ним Степка. Очень ему хотелось привезти Марфуше брата. Может, она ему за то спасибо скажет. А вдруг замуж ее отдали? «Такую красавицу и без приданого возьмут», – мелькало у него в голове, и его всего холодным потом обдавало. Даже о грамоте забыл, ни разу не пощупал, цела ли она. Кажется, провались весь Нижний, только бы Марфуша жива была и дождалась его.
Чем ближе они подъезжали, тем больше на него страх нападал. Руки тряслись, и он поминутно приподымался на стременах, чтоб посмотреть, не видно ли Нижегородских стен. Перед самыми воротами Новагорода Михайла повернул к берегу и поехал тем же путем, как он когда-то вел свой обоз. Вот и изба Дорофея Миныча. Степка поравнялся с Михайлой и сказал:
– Изба-то наша продана ведь. Аль ты здесь пристать хотел?
Тут Михайла точно очнулся, оглянулся кругом схватился за голову. «Ну, уж, ведомо, хорошего не жди, коли конь сам к избе убитого Дорофея Миныча привел».
А Степка, не слезая с лошади, смотрел, как Михайла подъехал вплоть к забору и не отрываясь глядел вверх на маленькое оконце, туда, где была раньше Марфушина светелка. Наконец Степка тронул Михайлу за плечо и сказал:
– Ну ты куда ж теперь, Михалка? К дядьке Кузьме Минычу не хочешь, стало быть? Со мной, может, грамоту пошлешь? Я живо доставлю.
Степке по душе была мысль привезти дядьке грамоту. Тут уж он, ведомо, серчать не станет. Поблагодарит еще. Он скажет, что обоим им московские посадские грамоту дали. Жалко лишь, что не знал он, про что та грамота.
Михайла встрепенулся, его точно кипятком ошпарило.
Грамота! Как же это он мог забыть про нее! Хорош гонец! Все одно, хоть и выдал Козьма Миныч Марфушу замуж, грамоту он ему отдать повинен.
– Нет уж, я сам, – ответил он Степке. – А ты езжай вперед. Упредишь там, что я тотчас. Ему почему-то приятней было не первым прийти.
Степка не стал его уговаривать и погнал лошадь. Все-таки он вперед приедет, и первый скажет про грамоту дядьке Козьме Минычу.
Изба Козьмы Миныча стояла недалеко от Похвалинского въезда, и Степка подъехал к ней, не встретив никого из своих прежних приятелей. Вообще на улицах было мало народа, и самый город теперь, после Москвы, показался ему каким-то маленьким. Он соскочил с лошади, привязал ее к кольцу на воротах и вошел в калитку. Во дворе тоже было пусто. Тут только он сообразил, что, должно быть, все только что пообедали и спят.
Он знал, где горница Козьмы Миныча, и понимал, что ему надо бы пройти прямо к нему. Коли он и разбудит его, тот не рассердится, когда он принесет ему такую важную весть. Но на него вдруг напал прежний мальчишечий страх перед строгим дядькой, и он, не рассуждая, быстро побежал наверх, в светелку, где раньше жили его мать и сестра.
Еще поднимаясь по лестнице, он услышал сочный, с присвистом храп Домны Терентьевны. «Спит мамка, – подумал он. – Марфуши не слыхать, – может, выдана…» Но он еще не успел додумать, как послышались быстрые, легкие шаги и, раньше чем он ступил на последнюю ступеньку, к нему подбежала высокая, стройная девушка, нежные прохладные руки обвились вокруг его шеи и влажная щека прижалась к его лицу.
– Степушка! Жив! – зашептала она горячо, невольно понижая голос, чтоб не сразу разбудить мать. – Откуда? Где пропадал? Мамынька уж поминанье подавала.
– Как не жив! У царя Дмитрия Иваныча сокольничим был, на пирах за стулом его стоял. Царица Марина Юрьевна меня жаловала, сокола моего из своих рук мясом кормила. Во! Марфуша, как завороженная, слушала поток Степкиных слов и всматривалась в него. Большой стал, на губе уж пушок пробился, а сам-то, видно, какой был, такой и остался. Про мать и не спросит, а она-то все глаза об нем выплакала.
Но Степка точно услыхал ее мысли и, приостановившись, сказал:
– Мамынька-то, слыхать, здорова? А тебя как? Не выдали еще? Аль, может, сговоренная? Марфуша вспыхнула и покачала головой.
– Не такое ноне время, чтоб свадьбы играть.
– А Михайлу памятуешь? – перебил ее Степка.
Марфуша еще больше покраснела, опустила руки, и на глаза ей навернулись слезы.
– Убили? – еле слышно шепнула она.
– Зачем убили? – начал Степка. Но в ту же минуту в соседней горенке храп оборвался, послышалось грузное кряхтенье, и ворчливый голос крикнул:
– Ты с кем там разговоры разговариваешь, Марфуша? Отдохнуть матери не дашь. И чего не спится тебе? Подь сюда.
Марфуша махнула Степке рукой, чтоб он сразу не входил, и послушно вошла к матери.
– Ты чего в глаза не глядишь? Аль тетенька, Татьяна Семеновна, отругала? Не угодила ей чем? На нее и то мудрено угодить. Все не по ней. Уж я ли не стараюсь. Кажись, цельный день на ногах, а все не так да не эдак.