поскачешь? Вызволишь как ни то ее? Еще, может, не стригли, поспеешь».
Но Михайла и рук от лица не отвел, только головой качнул.
– Михайла! Чего ж ты?
Но Михайла не отвечал и с места не вставал. Всем нутром чуял он, что померла она для него, хоть он голову себе расшиби.
Степка ушел. Думал – один Михайла посидеть хочет. Всю ту ночь пробродил Михайла по Кинешме. На всю жизнь потом тот городишко запомнил.
XIII
Много за эту ночь передумал Михайла. Сперва хотел было он вовсе из ополченья уйти, вернуться в Княгинино, а там-будь что будет. Ведь и волю он добывать пошел, чтоб за него Марфушу отдали. А теперь? Может, сейчас постригли уж ее, Марфуши и на белом свете больше нет. Есть лишь инокиня Марья. А инокиню разве возьмешь замуж за себя?
Холод Михайлу пробрал. Сам-то жив ли он? Словно льдом все внутри оборотилось. Куда я такой годен? Да я и не пойму, чего мне наказывать будут. Уйду, да и все.
Остановился Михайла, оглянулся – на берег почти что вышел. А с въезда навстречу ему мужик с Волги лед везет, синий такой. Прорубь, стало быть, вырубил. И вдруг ему вспомнилось, что ему Гаврилыч про Иван Исаича рассказывал, как его из одной проруби в другую в ледяной воде протаскивали, покуда он сам в льдину не оборотился. Иван Исаич! Всю свою жизнь отдал он за то, чтоб волю всему народу добыть! И Михайле то же наказывал. Учил его, что не для себя одного надо волю добывать, а для всех холопов, для всего народа русского. Может, у него тоже где ни то невеста была. Он про то и не помышлял. Одно у него на уме было – воля! Полюбил он его, Михайлу, бог знает за что и, как на смерть шел, наказывал ему за волю до последнего биться. А ему вот, как у него невесту отняли, так и воля не мила стала. Нет, не будет того. Не отступится он. Ноне перво наперво ляхов проклятых прогнать надо, чтоб наша земля сама по себе жила, из чужих рук не смотрела. А там – ну, не Дмитрий Иваныч, как он прежде чаял, – другой какой царь праведный поглядит, как за родную землю весь народ черный кровь проливал, и скажет: «Не хочу я, чтоб на моей земле, политой русской кровью, один одного обижал, чтоб бояре мужиков насмерть засекали, за людей не почитали. Пускай ноне все вольные будут!»
Даже будто легче немного на душе у Михайлы стало. Наверно, Марфуша за них теперь молится, чтоб они ляхов прогнали. Вот и он за то же биться станет. А сложит голову под Москвой, так тому и быть. На том и порешил Михайла. Никто и не узнал, что он сбежать собирался. Степка лишь все на него поглядывал. Думал: неужто так ничего и не испробует? Хоть бы дядьку отругал покрепче.
А Михайла ничего – всю работу справляет, словно ничего и не случилось. Видно, не так уж сильно слюбились они. И Марфуша слушать про него не захотела, и он – словно так и надо. Ну их! Из чего он-то старался, из кожи лез? Хоть бы спасибо сказал Михайла. Чорт его разберет! Ну, не хочет – не надо. Дурак он будет, Степка, коли вперед за кого ни есть расшибаться станет. Только лишь дядька отругал, да князь выпороть посулился.
На другой день велел князь на Кострому выступать. Наперед не так большой отряд послал. Михайла попросился его пустить, как он только вчерашний день туда ездил – неужто вчерашний? – Михайле казалось, что целый век с тех пор прошел. Князь разрешил Михайле итти. Михайла ему вечор весть привез, что народ весь почитай за них. Воевода уговаривает королевичу Владиславу присягать, а народ не хочет. Не дадут костромичи своему воеводе Шереметеву на ополченье ударить. Князь Михайле и приказал отряд вести.
Как подходили они к Костроме, там у самых ворот бой шел. Воевода Шереметев стрельцов вывел, чтоб ополченье расколотить. Думал – мужиков ведет Пожарский, – где им против стрельцов? А как со стрельцами к воротам подошел, на него со всех сторон свой костромской черный народ кинулся, ну и посадские многие – с кольями, с топорами, с вилами. Ополченье подходит, а они и не видят, меж собой дерутся. Михайле вспомнилось, как болотниковская рать под Москвой со стрельцами билась – тоже больше черный народ, ну, и казаки, правда. Шереметеву уж не до ополченья, со своими впору справиться, – так они круто на стрельцов наскакивали. Михайла оставил было своих на пустыре, за воротами. А там видит – вовсе плохо Шереметеву приходится. Стрельцы не так охотно за него бились, больше свою шкуру спасали. Видно, Владислав-то и им не по сердцу был. А когда против воли войско бьется, силы в нем нет. Что Шереметев ни приказывает, они всё назад отходят. Наконец чуть что не один Шереметев остался, только небольшая кучка с ним. Костромичи вовсе остервенились, так с топорами на него и лезут.
Тут Михайла своих ввел, велел живым Шереметева в полон забрать. Так Пожарский наказывал. Как они в ворота вошли, – горожане их заранее открыли, караул перебили, – так народ стал шапками махать, а Михайла приказал окружить Шереметева. Тот и сам рад был им сдаться – всё не на месте в клочья разорвут. Как заметили костромичи, что жив остался Шереметев, крик подняли:
– Пошто отбили перебежчика? Руби его! Ляхам дьявол передался! Веру нашу рушит! Королевичу ихнему присягать велел!
Михайла вперед выехал.
– Небось! – крикнул он. – Не помирволит ему Пожарский! Сам он тотчас подходит и все воинство с ним. Глядите – сила какая! Ведите того изменника сами на воеводский двор, в яму бросьте да сторожите хорошеньки. Пожарский его ране допросит, кто тут еще ляшские угодники есть, чтоб под корень ту падаль вывести. А там все одно и его прикончит.
Костромичи затихли. Десятка три вызвались, скрутили воеводу и повели сторожить. А стрельцы один по одному выходили, просили Михайлу поговорить за них князю Пожарскому. Сам он видел, что не своей волей они шли. Рады-радешеньки они с ляхами биться. Пускай князь их ноне же с передовой ратью на Москву шлет. Увидает, как они биться станут.
Тем временем и все ополченье стало подходить. Михайла выехал к Пожарскому и рассказал, что тут было. Князь его благодарил, сказал, что и дальше Михайлу с передовыми ратями посылать будет. А Михайле только того и надо было. На месте не сидеть. В деле все время быть.
В Костроме Михайла разыскал наконец своих приятелей-обозчиков. Очень он им обрадовался. Вспомнили давние времена, когда они вместе бились за волю. Михайла удивился, как это их князь или княгиня отпустили. Невежка рассказал, как им помог Козьма Миныч.
– Ну и голова наш Козьма Миныч! – удивлялся он. Ведь экую рать поднял! У Болотникова и половины не было. И народ-то все разный, со всех концов Руси понашло! Каждого одень, каждого накорми. А гляди, порядок какой. Не мимо сказано: орда ханом держится… Пожарский, может, и большой воевода, а без нашего Козьмы Миныча как без рук. Все у нас в ополченье так понимают. В Костроме ополченье недолго пробыло. Как отдохнули да Козьма Миныч с новыми костромскими охотниками разобрался, так и двинулись на Ярославль. А все-таки Козьма Миныч сказал князю Пожарскому, что хоть и много казны они собрали, ополченцев всем ублаготворили и еще есть у него в запасе казна, а все не сильно богато. Надо бы заранее пополнить. Сборы-то в дороге не так способно вести, как на месте. Наказывал он старостам в Нижнем, чтоб рук не покладали, не всех же они обложить успели. Ну, а все-таки боится он, что без него не так круто они с богатеев брать будут. Эти-то не всегда по доброй воле с казной расстаются. Припугнуть надо, а кого для острастки в холодную посадить или на торгу батогами побить. Ну, решатся ли на то старосты, бог весть.
Пожарский рассердился даже.
– К чему ты эту речь ведешь, Козьма Миныч? Чего ж ране не говорил, что не надежны в Нижнем старосты. Сменить надо было.
– Эх, князь, против рубля кто надежен? Мало есть таких.
– Ну так что ж? Или задумал назад ворочаться, в Нижний, сборы там налаживать? Кто же без тебя ополченские дела ведать будет?
– Да не к тому я вовсе, князь. Не отстану я от ополчения. Иное я задумал.
Пожарский усмехнулся. Знал он, что зря Козьма Миныч разговаривать не любил. Верно, уж надумал что-нибудь.
Так и вышло. На походе где же по грошам собирать. То сперва надо было, как только сзывать ополченье принялись, чтоб каждый всем нутром чуял, что и его тут копейка есть, что свое кровное дело вершится – народными силами, на народные денежки. А уж как выступили, каждый думает: ну, слава господу, справились, может, стало быть, и без меня обойдутся. Такой ретивости и нет. Вот тут-то и надо подумать, как бы ополчению от той остуды беды не было.
– Не знаю, приметил ли ты, князь, что до сей поры больших богачей я не сильно нудил. А коли приметил, думал, может, – жалею я их. А у меня своя дума была. Не так их много, зато не по грошам с их и собирать. Хоть бы взять Строгановы. Ведь по их-то делам Москву освободить, дороги очистить, ведь это весь их оборот спасти. Этакая смута им смерть. Они первей всех за порядок стояли. Недаром еще царь Василий Шуйский им жалованную грамоту дал, с «вичем» [С «вичем», – значит, Иван Максимович, а не Максимов. Раньше с «вичем» писались только бояре, а крестьяне и купцы нет. – Прим. ред.] писаться велел, – против вора они помогали ему. А ноне не один вор нашу землю зорит – и ляхи, и литовцы, и свой же брат – казаки. Коли не помочь, вовсе наше царство ляхам поддается. А Строгановым оттого пропадать. Заклюют их иноземные купцы. Вот и надо к ним послать, все объяснить, и не рать от себя просить прислать, а казны на все ополченье наше.
Пожарский посмотрел на Козьму Миныча.
«Голова, – подумал он. Обо всем во-время подумает», а ему сказал только:
– Посылай, Козьма Миныч. Это ты ладно надумал.
Ладно и вышло. Больше четырех тысяч рублей дали сразу Строгановы. Поняли. И с других богатеев сумел взять Козьма Миныч, и ополченье ни в чем недостатка не знало.
Часть четвертая. За Москву
I
В Ярославле немало времени простояло ополченье. Все лето 1612 года. Но стояло оно не зря. На Москву надо было наверняка итти, чтоб ниоткуда никакой помехи не вышло.