Когда Степка отошел, Михайла окинул взглядом проходивших мимо баб, подошел к одной старухе и заговорил с ней.
– Бабушка, – спросил он, – скажи ты мне, за ради Христа, не встречала ль ты там, в Кремле, у ляхов одну нашу православную полонянку, Маланьей звать. Сродственница она мне. Пропала во время пожара московского, так я гадал…
– Не, милый, не знаю. Меня сряду за свиньями ходить приставили, никого я там из наших не видала. Как и жива осталась, не ведаю. Пока свиньи были, у них из корыт таскала, а как их прирезали, на скотном дворе корки оброненные искала да…
– Ты про кого спрашивал, молодец? – вмешалась другая баба, помоложе.
– Про Маланью, тетушка, деревенская бабка, не так чтоб старая, – начал Михайла.
– Одну я там Маланью видела, – сказывала, будто с Дурасова села.
– Вот-вот, – подхватил Михайла. – Чего ж не вышла то она? Померла, что ль?
– Зачем померла, – ответила баба. – Живая. Да вот не пустил ее лях там один. Сказывал – на родину к себе увезет, как война де кончится да они всех московитов перебьют и все их богачества вывезут. Убивалась, болезная. Об сынишке своем больно кучилась. Такой крутой пан, помилуй бог. Кормить-то, пока было чем, кормил он, да очень уж почасту наказывал. Вся в синяках ходила. Плакала. Сказывал – в Польшу де привезу, шелковая станет. А уж сколь убивалась, как не отпустил он ее. Из караульных он, капитан, что ли, сам выпускал нас, так она видала, как мы уходили. Там и живет она, в сторожке коло Спасских ворот.
Михайла печально слушал рассказ полонянки. Ему вспомнилось, как Марфуша ему наказывала не забывать Маланью и ее сынишку меньшого за все ее добро. А он как пришел в Москву, у Карпа Лукича и то не побывал – узнать про Ванюшку. Ну, да мальчишке-то у Мавры Никитичны, верно, хорошо, а вот она, горькая, нет ей удачи.
Баба ушла, а Михайла все стоял. Горькие мысли одолевали его.
Михайле очень захотелось повидать своих земляков. Он с ними по дороге редко виделся, но знал, где они стали под Москвой. Ему хотелось отвести с ними душу, пожаловаться, рассказать про Маланью, – Савёлка ведь знал ее.
Но когда он пришел к ним, все они говорили об одном: что идет к Москве на помощь засевшим в Кремле ляхам гетман Ходкевич с войском и скоро им придется биться с врагами.
Они чистили и точили свое вооружение, топоры, сабли, копья, секиры и дождаться не могли, когда Пожарский поведет их в бой. Страха не было ни у кого. Точно это были не мирные хлеборобы, а привычные воины, всю жизнь проведшие в боях.
Михайле вспомнился Болотников.
– Ишь стараетесь вы как, – сказал он. – Точно у Ивана Исаича. А ведь там наше кровное дело было, а тут…
Невежка с удивлением посмотрел на него.
– Там, у Ивана Исаича, наше кровное дело было, то так. А тут – не наше, что ль? Москва-то, чай, наша кровная, ай нет? Как скажешь? Ляхи бесовы, что псы поганые, накинулись на нашу Русь, грызут ее, рвут на части? А мы что ж? Глядеть будем? Ну нет, не дождутся того! Выкурим до последнего! Чтоб и заводу не осталось. Лях он и помирает, а ногами дрягает. Ну, да и мы не лыком шиты. Увидают, что тож не левой ногой сморкаемся. Думаешь, Иван Исаич бы на них смотреть стал? Да он бы почище нас с ними переведался. А там бы уж и нашим боярам зубы повыбил. Он бы всюду поспел, наш Иван Исаич. Его понимать надо.
Михайла про Маланью уж и не заговаривал. Стыдно стало о своих горестях думать, когда столь важные дела решались.
III
Выгнав из Кремля русских, кроме нескольких изменников вроде Федьки Андронова, не хотевших выходить из Кремля, поляки не перестали голодать. Напротив, голод среди них все усиливался. Рассказывали, что они теперь едят что попало – собак, кошек, мышей и разную падаль.
Первого сентября к Москве подошел гетман Ходкевич с войском и с большим обозом продовольствия для осажденных поляков. Пожарский выстроил своих под стенами Москвы и во рвах, окружавших его лагерь.
Поляки бросились на них с яростью, но были отбиты.
Ходкевич, видя, что здесь ему не справиться со свежими силами ополченцев, отвел свои войска южнее, к Новодевичьему монастырю. Пожарский сейчас же двинулся следом за ним, чтобы подкрепить те отряды, которые защищали Москву с юга. По левому берегу Москвы-реки, со стороны города, стоял Трубецкой с казаками. Пожарский с ополченцами стал на другом берегу. Трубецкой считал, что Ходкевич переправится через Москву-реку недоходя стана ополченцев и нападет на казаков. Он просил Пожарского прислать ему подмогу. Пожарский сразу же переправил к нему пять отборных сотен. Но Ходкевич не стал переходить реку, а ударил прямо на Пожарского и стал теснить его.
Казаки Трубецкого смотрели на битву с другого берега и только посмеивались:
– Богаты пришли с Ярославля. Небось, отстоятся от гетмана.
Но пять сотен, присланных Пожарским, не посмотрели на запрещенье Трубецкого, кинулись к реке и перебрались обратно через нее вброд, к своим. Многие казаки бросились за ними, крича:
– От ваших свар Московскому государству погибель!
Ходкевич не выдержал натиска свежих сил и поспешно отступил.
Но на другой день он уже опять наступал в новом месте. Он обошел Москву с юга и вошел в Замоскворечье, Пожарский сейчас же переправил свою рать через Москву-реку, и ополченцы оборонялись на Пятницкой и на Ордынке. Но одним им было трудно удержать наступавших, они выбивались из последних сил.
Михайла, не отстававший от Пожарского, подъехал к нему и крикнул:
– Не попытать ли мне казаков позвать? У меня там знакомцы есть!
– Скачи, Михайла, – не выдержать нам одним, – ответил Пожарский.
Михайла выбрался из сечи и помчался, объезжая ляхов, к Москве-реке. Там на берегу толпилось много казаков, держа в поводу оседланных коней. Накануне он как будто видел издали Гаврилыча и очень на него надеялся. Только бы встретить его, а уж он не откажет. Многие из казаков узнавали Михайлу. Они помнили, как он первый рассказал им про бегство Прокопия Ляпунова.
– Ты чого тут, Мыхайла? – окликали они его.
– Братцы! Вы же первые с ляхами бились. Глядите, вон они знамя свое на нашей церкви выкинули! Аль мы то потерпим? Вовсе гибнет Москва! Неужто не поможете?
Тут откуда-то прискакал Гаврилыч.
– Товариство! – крикнул он. – Вон там Авраамий от Троицы сулит оклады с икон нам прислать, абы мы на ляхив вновь вдарили. Аль мы головы свои за оклады продавать будемо? Мы ляхив и так прогоним! Скачим, Мыхайла, и они уси з нами!
Михайла повернул свою лошадь. Казаки быстро вскакивали на коней, и когда он оглянулся, за ними с гиком и криками мчалась целая лавина. Переправившись через Москву-реку, казаки с тыла ударили на поляков, смяли их и заставили отступить, бросая обозы, которые те старались провезти в Кремль к осажденным полякам.
Но кое-где поляки еще держались. Держались они и у Крымского брода. Козьма Миныч, стоявший неподалеку и следивший за ходом боя, подошел к Пожарскому и попросил того дать ему людей, чтоб помочь нашим.
– Бери, кого хочешь, – сказал Пожарский.
Итти за Козьмой Минычем вызвались все, и в несколько минут его окружил большой отряд. Он ударил с ним на ляхов с неслыханной силой. А те, напротив, видя свежий отряд, мчавшийся на них, пришли в полное смятение. Две роты, охранявшие брод, побежали, топча друг друга. Поляки потеряли тут пятьсот человек. Это окончательно решило участь боя.
Ходкевич поспешно отступил.
Еще несколько дней пытался Ходкевич пробиться к Кремлю, но это ему не удавалось. Наконец, седьмого сентября, он дал знать осажденным через лазутчика, что уходит под Смоленск, где стоит король Сигизмунд со всей армией, и скоро вернется с подкреплением. Михайла участвовал во всех схватках с ляхами и всегда лез туда, где бой был всего жарче. Но польские сабли точно обходили его. Кончался бой, а он оставался невредимым. Товарищи удивлялись на него. Видели, что на рожон лезет парень, а хоть бы царапину получил «Заговоренный ты, видно», говорили они.
Ушел Ходкевич. Настало в лагере затишье. Михайле это было тяжелей всего. Только покуда он бился, ни о чем он не думал. А как тихо было, места он себе не находил. Не шла у него с ума Марфуша. Чтоб много не думать, стал Михайла бродить по Белому городу. Да там еще тоскливей было. Пусто везде, одни пни погорелые торчат. Прошел он и к Введенью, где Пожарский с ляхами бился и где Пушкарский двор был. Там тоже все разорено было. И усадьба Пожарского тоже. Тын весь выгорел, так что и не понять, где та усадьба кончалась.
В одном месте как-то странно камни навалены. Подошел туда Михайла, расшвырял камни, заглянул, а там точно дыра в земле глубокая. Ухватился он за камни и спустил ноги. Ноги во что-то уперлись. Вроде как ступени. Лестница будто куда-то под землю вела. Стал он по ней спускаться. Глубоко. Тьма – зги не видать. А там будто ход какой-то начинался. Бог его знает, куда вел он. Может, засада там? Ну так что? Хоть узнает. А убьют, так тому и быть. Ничего он теперь не боялся. «А может, – мелькнуло у него вдруг, – тот ход в Кремль ведет? Можно попытать Маланью вызволить».
Шел он и шел, все дальше да дальше. Кое-где земля обвалилась, но пролезть все можно было. И куда тот ход ведет? Наконец опять лестница началась, в земле вырубленная, как в том конце. Михайла поднялся. Верхние ступени обвалились, а все-таки выбраться можно, хоть и не легко. Выход прикрыт подъемной дверью. Михайла уперся в нее головой и стал изо всех сил напирать. Наконец подалась дверь: запора, видно, снаружи не было. А как отвалилась она, с нее так и посыпался всякий мусор. Верно, давно ее не поднимали. Вылез он – темно. Оглянулся кругом. Где это он очутился? Только сверху немного свет пробивается. Как немного пригляделся, стал различать стены кругом, а в одной стороне поблескивает что-то. Подошел поближе – крест словно большой, – должно быть, распятие было, да ляхи, верно, Христа сняли, серебряный, верно, был, а то и золоченый. Часовня, должно быть. Вот коли она снаружи заперта, так все одно из хода не выберешься. Михайла подошел к двери, налег на нее плечом, она приоткрылась. Вон оно что – у самых Спасских ворот часовня. Выйдешь, сразу могут ляхи с кремлевских стен увидать – догадаются про ход. А, может, тот ход еще и Пожарскому на пользу будет. Надо его повестить. Прямо-то не выйдешь. У всех ворот в Китай-городе караулы.