Михайла тоже забыл про свою тоску. Даже о воле не вспоминал. Одно у него на душе было – прогнать ляхов. Боялся он только – вдруг ляхи нашли случайно дверь в подземный ход и завалили ее. Но теперь уже об этом поздно думать. После полночи он должен со своим отрядом быть на Пушкарском дворе и вместе с Гаврилычем пробраться на Красную площадь.
Ночь была не такая ненастная, как накануне. Тучи рассеялись, и на небе показались звезды. Кликнув охотников, Михайла повел их по Белому городу. Когда они подходили к Пушкарскому двору, навстречу им вышел Гаврилыч с казаками. Михайла построил свое маленькое войско так, чтобы ополченцы шли вперемежку с казаками. Впереди они с Гаврилычем, потом два казака, за ними два ополченца, и снова два казака. У всех были только сабли и ножи, пищалей никому не дали.
Михайла боялся еще, как бы ход не стал обваливаться, когда по нему пойдет столько народа. Он просил всех как можно тише, не топать, громко не разговаривать и между собой не перекоряться. Гаврилыч от себя повторил то же. Но все и так понимали, какое важное дело им поручено, и каждому хотелось заслужить похвалу.
Ход они прошли благополучно. Только когда стали подниматься вверх по лестнице, под тяжелыми шагами посыпались камни, мешая итти последним. Михайла остановил отряд, велел передним с Гаврилычем подняться в часовню и ждать там, а сам, спустившись вниз, стал помогать остальным тихонько ползти вверх, пробираясь среди обвалившихся ступеней. Это их немного задержало, но все-таки все выбрались наверх, хотя некоторых и ушибло камнями.
Когда все собрались в часовне, Михайла велел одному из ратников влезть наверх и выглянуть в окошечко на кремлевской стене, под потолком, не видно ли караульных.
Ополченец выглянул и махнул вниз, чтоб потише стояли: караульные были как раз над Спасскими воротами. Михайла и Гаврилыч велели своим молчать, и все замерли.
Прошло минуты три. Наконец ополченец сверху крикнул:
– Ушли!
Михайла решил на всякий случай оставить в часовне десяток ополченцев и десяток казаков, велев им сидеть смирно, пока ляхи сами не нападут на них.
После того Михайла и Гаврилыч, построив свои отряды, поспешно повели их – один к Никольским, другой к Сретенским воротам.
На площади все было тихо. Сделав обход кремлевской стены и не заметив ничего подозрительного, караульные вернулись к Спасским воротам. Там было тихо попрежнему. И вдруг тишина сразу взорвалась громкими криками, топотом, ржанием коней, стрельбой из пищалей.
С двух сторон на Красную площадь вливались потоки вооруженных ратников и казаков на конях. Следом за ними везли небольшие пушки и устанавливали на месте бывших торговых рядов против кремлевской стены. Ляхи вылезали на стену и пытались отстреливаться, но наши ратники разбегались под прикрытия и оттуда обстреливали обессилевших поляков. Один за другим они валились со стен – одни на площадь, другие внутрь. Наконец на стенах не осталось почти никого.
В эту минуту Спасские ворота распахнулись, и оттуда вышла польская рота с полковником Струсем во главе. Они бросились на ополченцев, встретивших их саблями и топорами. Ополченцы с трудом выдерживали отчаянный натиск поляков, но на помощь им примчался отряд казаков и в минуту смял поляков, врассыпную бросившихся под своды Спасских ворот. Ополченцы и казаки напирали на них, пытаясь следом за ними ворваться в Кремль. Тогда все было бы кончено, и полякам пришлось бы очистить Кремль.
Но отчаяние в последнюю минуту подняло силы поляков. Они защищались с таким остервенением, что ворваться в ворота было почти невозможно. Весь свод был чуть не доверху забит русскими и польскими трупами, точно мешками с песком, и сквозь них немыслимо было прорваться.
Пожарский приказал остановиться, не проливать напрасно русской крови. Китай-город был теперь весь в руках русских. Польские караулы у всех ворот были перебиты. Князь Пожарский велел поставить везде наши заслоны. Поляки были теперь заперты в одном Кремле. В Китай-город они не могли больше выходить, и никакой помощи, никаких припасов им ниоткуда не могло прийти. Надо было только немного подождать, и поляки волей-неволей должны были сдаться. Но русские не могли больше ждать. Они рвались в Кремль, чтоб одним ударом прикончить ненавистных ляхов.
Пожарский понял настроение ратников и на двадцать шестое назначил общий штурм Кремля. Поляки узнали об этом и испугались. Они видели, что не в силах больше бороться с русскими. Полковник Стравинский, написавший такое наглое письмо Пожарскому, опять обратился к нему, уже не так вызывающе, но все же еще достаточно нагло. Он предлагал сдать Пожарскому Кремль с тем, чтобы полякам были оказаны все воинские почести.
Пожарский решительно отказал. Он мог обещать только сохранить полякам жизнь и отпустить их на родину.
Поляки согласились на все.
Пожарский предупредил их, что вывозить или выносить что бы то ни было из Кремля им не разрешается. Довольно они награбили русских сокровищ.
И вот двадцать шестого октября утром, предупреждая штурм, поляки распахнули ворота Кремля, и оттуда выступили оборванные, обессилевшие, но и тут старавшиеся сохранять надменный вид польские ратники.
Ярость клокотала в сердцах русских. Вот они, оскорбители русского народа! И ополченцы, и казаки, столпившиеся у ворот, рвались броситься на них и растерзать собственными руками. Пожарский и другие воеводы с величайшим трудом сдерживали народное негодование.
Под сильным конвоем поляков вывели из Москвы.
VII
Москва опять была русская. Великая радость охватила всех – и ополченцев, и казаков, и ютившихся по слободам москвичей.
Эту радость отравлял отчасти вид тех разрушений и осквернений, которые оставили за собой уходившие поляки. Пожарскому стоило большого труда сдержать свое слово и сохранить жизнь ненавистным ляхам. Неимоверное негодование охватывало всех русских людей, когда они видели, во что превратили ляхи все, что им не удалось истребить огнем. Особенному надругательству подверглись оставшиеся церкви. Это оскорбляло русских, но не могло, конечно, погасить громадную всенародную радость. Поганые, ненавистные ляхи, так унижавшие русских, навсегда изгнаны из столицы Руси.
Безудержное ликование охватывало всех. Всякому хотелось пройтись по Москве, заглянуть в Китай-город, в Кремль, почувствовать, что опять здесь хозяин русский народ и никто не смеет гнать его отсюда, издеваться над ним.
И сейчас же вслед за этой радостью, охватившей все сердца, просыпалось бодрое стремление, не теряя ни минуты, приниматься за излечение глубоких ран, нанесенных подлыми чужеземцами.
Начальники ополчения и казачьего войска оставались пока единственным начальством освобожденной Москвы. Они сразу дали разрешение жителям строиться, где кто хочет.
В один из этих первых радостных дней Михайла встретил у Кремля своих княгининских земляков. Они все были живы, и даже никто не был тяжело ранен. Только у Савёлки был отсечен саблей кончик левого уха, но и то ранку уж совсем затянуло. Они скоро собирались домой, и все эти дни ходили по Москве и все осматривали, что уцелело. Из них один Савёлка жил раньше в Москве, а остальные и не бывали в ней никогда.
Увидев Михайлу, они наперерыв стали ругать ему ляхов.
– Псы поганые! Ведь чего они в Кремле напакостили – кричал Нефёд. – Не то что волокли все, что получше, а чего и взять не могли, поганили, дьяволы! В церкви не войти! Не то что сами там жили, коней ставили! Не было им иных конюшен!
– Тут бы их всех и перевешать! Зря их Пожарский живьем выпустил, – подхватил Савёлка.
– Ну, ладно, – сказал Невежка. – Будет про них. С души воротит! Мы им этого вовек не забудем. А кто их прогнал? Все наш же Козьма Миныч. Кабы не он, не собралось бы ополчение. Может, по сию пору те псы поганые в нашем Кремле сидели бы. А ноне лишь дух их выкурить, чтоб не смердело. Исправим все, дай срок. Краше прежнего Москва наша станет. Ишь дома, что грибы, растут. Смотреть любо.
– Бабы наши, небось, верить не станут, как мы им скажем, – проговорил Лычка, – что в царских дворцах были, все святыни московские обошли. Ляхов больше звания не осталось. Небось, и к нам ноне приказчика ляшского не пришлют. Хоть и крутенек Дрон, а все свой, не еретик бесов.
– Ну, а ты, Михайла? – спросил Невежка. – Пойдешь, что ли, с нами али как?
– Нет, Невежка, отстал я от холопьей доли. И на вас диву даюсь, что вы добром в петлю лезете.
– А как быть-то? – спросил Нефёд. – Чай, добром не пойдем, силой приведут, да еще всыплют горячих.
– Да ведь еще когда поймают, – проговорил Михайла.
– А покуда поймают, – прибавил Лычка, – баб наших выпорют. Тебе-то ништо, бобыль ты. А у нас, поди, семьи.
– Ну, а ты, Савёлка, по тебе, чай, дети не плачут? – сказал Михайла. – Чего тебе-то в петлю лезть? Дрон-то ваш почище Семейки. Да и княгиня круче князя. Поедом вас съедят.
Савёлка развел руками, но не придумал, что ответить.
– Эх, Михайла, проговорил Невежка. Не понять тебе наших делов. Как мы полагали, что про всех воля будет, и мы за Иван Исаичем шли, а как не вышло, что будешь делать? От своего гнезда никуда не уйдешь. Родимая земля, она человека держит. Корень в ей, не оторвешь. Полынь, и та без корня не живет. А ты, бог с тобой, что перекати-поле. Нам с тобой не по пути. Михайла задумался, покачал головой, но спорить больше не стал.
Не прошло и нескольких дней, как по всей Москве, и в Китай-городе, и в Белом, весело застучали топоры и молотки, завизжали пилы. Те, кто хотел строиться на прежних местах, спешно расчищали их от мусора и обгорелых обломков. По всем дорогам тянулись возы с бревнами, досками, всевозможными продовольственными припасами. Торговцы разбивали палатки, ларьки, ставили лотки, пока не построятся постоянные лавки и торговые ряды. Везде виднелись оживленные лица, слышались оживленные голоса. Все были заняты неустанной работой. Через несколько недель нельзя было узнать унылого, тонувшего в грязи пожарища. Бодрящий дух свежего леса сменил трупный смрад гниения, пропитавший Москву. На месте беспорядочно торчавших обугленных пней, наполненных золой и головнями рытвин и ям чудом воскресали улицы новеньких, весело желтевших, точно пропитанных солнцем новых срубов, тянулись новые желтые заборы.