– Скатываться-то скатывается, а для нашего дела вода та негожа. Похлебку какую сварить, отвар запарить на ней можно, а настоящие леки из ней не выйдуть, и для прорицаниев негожа.
– Чем же эта вода от той отличается? – гнул свое бей. – Я и ту и другую пробовал, большой разницы не узрел. А здеся, – он махнул на шумящий справа водопад, – и вовсе все детство пробарахтался, как поросенок.
– С виду да на вкус всяка водица подобна, – с нотками учительства отвечала тетка, – а незримо-то большое между ними различье, така вода только в этом месте и боле нигде. Так что хошь не хошь, а таскать приходится...
– А это не оттого, что тут вход в Шамбалу? – как ему казалось, совершенно спокойно перебил тетку атаман.
– Может и оттого, – в тон ему отозвалась тетка. – Только она вскорости вновь сокроется, сторона эта заповедна...
– Кто?
– Дыра живая, что в Беловодье ведет. Недолго уж осталось, око туманиться зачало, прожилки пошли, скоро совсем посереет, – грустно, как непреложный факт констатировала старушка. – Когда вновь отопрется, одна Белуха и знает!
Малюта слушал чуть ли не с открытым ртом. Слушал и ушам своим не верил.
– А отчего она вскрылась, эта дыра? И главное, когда это сталось?
– Давно, может, уже с год. Да не всякому она открытой-то видится. Можешь рядом днями ходить и ничего не узришь. Тут боле на внутренний взор надо полагаться. Стары и знающи люди сказывают, может, раз в сто лет облегчаются входы в тайные лазы, и послы от Неведомых к нам извергаются, глядять, значит, как мир живет: лучшей ли, хужей мы сделались, приспело ли время открыться для ученичества нашего...
– А кто же это в подземельях живет и пошто от людей и света Божьего хоронится?
– То тайна велика, никто ее не знат. А пещоры, оне что? Оне токмо входы, а лазы куда ведут – неведомо. Никто там не был, а кто и был, до конца все одно не добредал. Одно те скажу – свет там и благодать, по себе знаю. Да что я с тобой сижу-то, – всплеснула руками старушка, – ровно балаболка кака! Пошли, чаем городским напоишь, да и восвояси мне надобно. – Бабка прытко поднялась, но потом, будто что-то вспомнив, присела обратно. – Ты про чо меня спросить-то хотел?
– Да ответила ты на мой вопрос, – задумчиво потирая небритый подбородок, отозвался атаман. – А когда она совсем затворится, знашь?
– По всему выходит, в нонешнюю ночь, – перебирая пальцы, словно что-то подсчитывая, ответила тетка.
– Ну, коли ныне, то, пожалуй, они и не успеют, – больше для себя, чем для спутницы, произнес Макута. – А вот скажи, коли входы исчезнут, можно ли их будет силой пробить?
– Ты чего это, голубь, замыслил? – с опаской глянув на сродника, насторожилась старуха.
– Ничего, мать, плохого. – И бей рассказал тетке все, что знал о грозящей тайному миру опасности.
24.
Все произошло быстро и неожиданно. Они, как и в прошлый раз, самозабвенно целовались, упав в высокую траву. Земля кружилась в нестерпимом блеске солнца, жужжании пчел и тяжелом запахе примятых трав. Неясная и зовущая истома разлилась по телу девушки. Что-то должно было с ней произойти, и она не сопротивлялась. Реальный мир потерял свои очертания, Маша зажмурилась, ей казалось, она проваливается в какое-то сладостное беспамятство. Очнулась она от своего не то стона, не то крика и каких-то совершенно необычных ощущений. Енох еще продолжал глупо двигаться, громко дыша широко открытым ртом, и только сейчас девушка почувствовала, какой он тяжелый и сильный.
Потом они плескались в ручье и долго грелись на плоских, раскаленных как сковородки камнях. Ей не хотелось ни о чем думать, просто было хорошо. Она стала женщиной, и что-то новое, доселе неведомое родилось в ней, она еще не понимала что, и с любопытством прислушивалась к своему новому состоянию. Рядом лежал мужчина, ее мужчина, большой, сильный и какой-то весь лохматый, не человек даже, а некий пришелец с далекой и незнакомой планеты. Маше до нестерпимости хотелось юркой ящеркой подползти к нему и бессовестно изучать, трогать, пробовать этот новый, невесть откуда свалившийся на нее мир. Однако стоило только на несколько сантиметров подвинуться в сторону Еноха, как дремлющие в них разнополярные магниты оживали с силой, равной молодости и безрассудству, и вновь спрессовывали их тела в единое целое.
Поразительно, минула почти половина дня, и доброе, всевидящее солнце уже нехотя засобиралось на свой неведомый постой, а они еще не произнесли ни слова. Шепоты, вздохи, какие-то полудетские клятвы, отрывистые вскрики, бесконтрольный смех и длительные, как ныряние в океане, поцелуи заменили им человеческую речь. До дрожи не хотелось возвращаться к реальности, восстанавливать способность говорить и четко мыслить.
Тело человека на то и отделено Господом от его духовной основы, чтобы не дать нашим диким порывам угробить его в одночасье. Коленки, локти, ягодицы у обоих были безжалостно стерты, вместе с красными пятнами расползались еще какие-то, причудливо расцвеченные зеленью раздавленной травы и чем-то желтым, лепестки высокогорных цветов походили на причудливую татуировку; на спинах были прочерчены неглубокие, тонкие порезы от вездесущих песчинок; губы набухли, противно ныли и готовы были в любое мгновение потрескаться, а тела постепенно набрякли свинцовой тяжестью, будто по ним хорошенько прошлись бамбуковыми палками.
Маша представила себя со стороны и содрогнулась, неприглядную картину завершали спутанные, полные сора волосы, а ни гребня, чтобы их расчесать, ни платка, чтобы прикрыть, у нее не было. А тут еще Енох, сияющий, как теткин воскресный самовар, напялив на себя штаны и рубаху, как ни в чем не бывало принялся ее расспрашивать о пещере и Эрмитадоре. Слезы обиды и стыда подкатили сами собой. В голову полезли всякие недобрые мысли, неведомая доселе ревность черной кошкой вцепилась в сердце.
«Дура, что ты скажешь матери, она ведь обязательно до всего дознается! Сраму-то, сраму будет! Да даже сейчас, в лагере, любой человек непременно скажет, а не скажет, то уж подумает обязательно: “Это та, что забыла всякий стыд. Хороша же доченька у Званской!” – да и поделом!»
Не обращая внимания на недовольного Еноха, который, верно, по-своему истолковал ее молчание, Маша незнакомой ей походкой пошла к ручью, разделась и, обжигаясь ледяной водой, принялась оттирать тонкими поролоновыми вкладышами, вытащенными из лифчика, противную зелень с колен и локтей. Опустившись в сумасшедше мчащуюся воду, которая так и стремилась утянуть ее в свою стремнину, девушка пыталась остудить без меры разогретую кровь, а главное, вернуть способность трезво мыслить. Слезы катились по мокрому лицу незаметно и очищающе. Она с остервенением терла кожу и полоскала волосы, освобождая их от травинок и мелких соцветий, и наконец, дождавшись момента, когда холоднющая вода стала казаться теплой, резко вынырнула из потока. На берег вышла уже не обиженная и испуганная девчонка, но женщина, которой ведомы тайны жизни и смерти.
– Не обижайся на меня, Ен, уж больно необычный выдался день, – потрепав по шевелюре сидящего к ней спиной Еноха, примирительно произнесла Маша. – У тебя случайно расчески нет?
Расческа у него нашлась. Тщательно расчесав свои соломенные волосы, которые на жарком солнце моментально высохли и даже начали слегка кудрявиться, подивившись своим недавним обидам, девушка буднично чмокнула своего избранника в ухо и присела рядом, слегка покачивая головой и любуясь теплой игрой солнца в своих пышных и густых прядях.
– Я не помню ничего из того, что произошло с нами прошлой ночью в пещере. Когда ты меня туда бросил, привязав к трупу твоей бывшей любовницы...
– Ну что ты! – испуганно вскрикнул Енох, вскакивая с места. – Я тебя и не думал туда бросать! Ты сама, сама, словно безумная, настаивала на этом, а вязал тебя и толкал Сар-мэн! Когда вы исчезли в камне и покрывало обратилось в сталь, я чуть с ума не сошел! Как ты можешь меня упрекать! Я люблю тебя, и с этого дня никуда не отпущу, даже на мгновение!
Ей было странно слышать, как он оправдывается, и еще она почувствовала, что слова эти звучат не совсем искренне. Маша еще не знала, что любое оправдание всегда замешано на трусости и лжи.
– Успокойся, милый, видишь, все обошлось, – ей почему-то хотелось добавить: Сар-мэн, толкая в бездну, спасал свою любовь, а вот кого или что спасал ты, мой милый, помогая ему в этом, неизвестно; однако она промолчала и продолжила: – Мы упали во влажный серебряный туман, подсвеченный снизу, и свет этот казался материальным, он не давал нам камнем рухнуть вниз, мы медленно опускались, пока не попали во вращающуюся в разных направлениях световую воронку. Я улетела по часовой стрелке, а Эрми в обратную сторону... и все...
– Как все?! А что было в пещере, кто там есть? Видела ли ты того старика, про которого вы рассказывали с Дашкой? – заглядывая ей в глаза, выпалил Енох.
– Не было там никакой пещеры, ни стариков, ни девок, ни челна, там был теплый, добрый, яркий свет, тишина и покой, и все. А потом я очнулась от холода на лугу у водопада. Испугалась и стала звать тебя.
– Глупышка! – обнимая готовую заплакать от жалости к себе девушку, произнес Енох, целуя глаза возлюбленной. – Слава Богу, все позади! Пойдем в лагерь, а то нас, думаю, давно хватились, а может, и ищут.
По дороге разговор не клеился, каждый молчал о чем-то своем.
А в это самое время, на камнях, уже согретых солнцем, у самой Бел-реки, которая начинала свой могучий бег мелким широким ручьем, сидела Даша и негромко разговаривала со своим женихом. Разговор вертелся вокруг одной темы – будущей свадьбы. Про это важное событие знали уже все: и разбойники, и деревенские, да и барыня громогласно об этом объявила дворне, правда, оговорив обязательную Юнькину порку на конюшне. Но этакой мелочи значения старались не придавать, тем более что совершать экзекуцию должен был старый приятель Прохора, ветеран Кавказских войн, престарелый инвалид Дон Петро де Анчоус, служивший когда-то в армии Луки Великого, добровольно сдавшегося в плен под пограничным городом Одинцовом. Правда, сдача эта была вроде не совсем добровольной, а завязанной на любовной интриге, с изменами и дуэлями, но происходило все так давно, что и концов сегодня уже не сыскать.