Запаниковав, бурсак вспомнил, что у него есть оружие, и схватился за саблю, висящую на поясе. Неуклюже вытащив ее из ремня, Хома выставил саблю вперед.
Бросив короткий взгляд на амулет и совсем равнодушный на саблю, ведьма нахмурилась, затряслась и вдруг раздвоилась. Через мгновение, скалясь, возникла третья и четвертая взлохмаченная Вера, только старая и уродливая. Ведьмы заходили туда-сюда вокруг парня, жадно облизываясь, хохоча и поглядывая на медальон, который светился теперь ровным голубым светом.
Вдруг они стали двигаться так быстро, что у Хомы закружилась голова. Слившись воедино, ведьма кинулась на него, схватив за ремешок, на котором висел амулет. Разорвав ремешок, с победным лающим смехом она отбросила амулет подальше. Едва коснувшись пола, камень потускнел, стал зеленым и погас. Довольная ведьма опасно изогнулась, приготовившись вонзить ногти бурсаку в лицо. Сабля в Хоминой руке задрожала.
Внезапно, брызнув, половина черепа ведьмы отлетела в сторону, четко разрубленная поперек глазниц. Ее глаза лопнули, как переспелые яблоки на солнце и потекли мерзкой жижей по ее уродливому лицу.
Неуклюже повернувшись, ведьма взвизгнула:
– Кто это?! Кто это сделал?!
– Это я,– с ненавистью наблюдая, как она барахтается, упырь ухмыльнулся, крепко сжимая в руках саблю характерника и не обращая внимания на шипение дымящихся бородавчатых рук.
– Гаврило,– прошептала ведьма окровавленным ртом.– Почему, любимый? – истерично хохотнула она, словно это была просто неудачная шутка.
Хома глядел на нее во все глаза, пораженный, что даже без половины головы ведьма осталась жива и могла разговаривать. Его ноги коснулось нечто липкое и волосатое. Наклонившись, он увидел, как отрубленный скальп ведьмы ползет по полу, стараясь приблизиться к хозяйке. Ощутив приступ тошноты, парень с ужасом отпрыгнул.
Лишенная глаз, ведьма услышала, куда в темноте приземлился Хома, и потянула к нему костлявые руки, которые стали неимоверно длинными.
– Сдохни, ведьма! За все то горе, что ты натворила! – пробасил упырь и, резко обойдя ведьму, размахнувшись, отрубил ей кисть.– За жинку мою погубленную, за детей! – кромсая ведьму, кричал упырь.– За все убийства! Не видать тебе больше хутора!
Разлетаясь в стороны, куски ведьмы скакали по полу, ее отрубленные руки поползли к ней, как уродливые каракатицы.
– Да как же тебя убить! – запыхавшись, взвыл сотник.
Перекатываясь туда-сюда, окровавленная голова страшно расхохоталась:
– Это невозможно! Умру я, умрешь и ты!
С отвращением оттолкнув ногою ее руку, которая начала цепляться за сапог, сотник выкрикнул Хоме:
– Огонь! Ее нужно сжечь!
Хома ошеломленно закивал и, схватив с пола противный липкий скальп ведьмы, зажал его под мышкою. Вытащив из кармана шаровар кремень и кресало, бурсак чиркнул. Волосы ведьмы вспыхнули. Хома с отвращением бросил их туда, где шевелилось по частям ее тело.
С улицы раздался крик. В сенях послышался топот ног. Обернувшись, парень увидел, как через окно в столовую забирался Сивуха, похожий на крадущегося паука на охоте, с бессмысленными, стеклянными глазами. Дверь распахнулась, на пороге возник обезумевший от злости Фитиль с саблей наготове. За ним стояла как минимум дюжина козаков.
Дрожащими руками Хома ринулся поджигать ведьму. Катаясь по полу, ее шевелящиеся останки заражали огнем все вокруг. Сквозь пляшущие языки пламени рот на отрубленной голове ведьмы неистово вопил. Над нею, не обращая внимания на огонь, принявшийся за одежду, крепко сжимая саблю, молча стоял сотник, решительно глядя на приближающихся к Хоме козаков. Усталое лицо вурдалака осунулось еще сильнее и стало совсем бледным. В глубоко посаженных глазах блеснули слезы. Рухнув на колени, Гаврило повалился в огонь, слабо прошептав.
– Конец! Вот он, конец! Спасибо тебе,– огонь поглотил его широкие плечи, разъедая уродливое лицо, но сотник продолжал шептать.– Я знал… знал, что так будет… она не верила. Все думала, я не смогу убить сыновей… но разве ж это жизнь… – последние слова послышались совсем тихо. Хома даже не был уверен, что они не померещились ему. Охваченный пламенем, сотник затих, превращаясь в чернеющую головешку.
Не долетев до Хомы два шага, козаки застыли с оголенными саблями, кашляя, закрывая лица от огня и явно не понимая, как они здесь очутились. Ведьма больше не вопила. Чудовищный жар и едкий дым заполняли гостиную, грозясь уничтожить всех вокруг.
Опомнившись, Хома убрал саблю и бросился к характернику, потащив невесомое тело старика к двери. Рядом он приметил амулет и, подхватив его, поспешно сунул в карман.
Ему на помощь бросились Фитиль и Сивуха, все вместе они подняли старика на руки. Остальные козаки спешно покидали курень, гудящий, охваченный бушующими языками пламени, готовый вот-вот обвалиться на головы и уничтожить всех.
В дверях образовалась давка. Наконец, выскочив наружу, со стариком на руках, Хома вдохнул свежий воздух полной грудью и уронил тело, едва не повалившись бессильно прямо на него.
За горизонтом занималась заря. Козаки бешено метались вокруг куреня, не в силах остановить пожар. Чьи-то грубые, но заботливые руки оттащили бурсака и характерника на безопасное расстояние.
Последнее, что услышал и увидел парень, пока не потерял сознание,– это был крик запыхавшегося Богдана, раскрасневшегося от быстрого бега:
– Да что же это творится?! – упав на колени перед Хомой, козак в отчаянии рвал на себе чуб.– Панские сыновья,– сквозь слезы шептал Богдан.– Они мертвые. Лежат у ворот.
Глава XVПрощание
Мощные ворота в хутор были распахнуты настежь, дозорные вышки сиротливо пустели, возможно навсегда покинутые козаками.
Казалось, перед воротами собрались все хуторяне, от осунувшихся от горя и страха козачек, обнимавших плачущих детей, до дворовых и табунщиков. Козаки смущенно, вполголоса, гудели, заново выспрашивая друг друга о событиях прошлой ночи. Кто-то никак не мог припомнить последние недели жизни, кто-то – годы.
Люди испуганно жались друг к другу, с боязнью оглядывая разрушения, которые принесла кровавая ночь. Обретя внезапную свободу, многие были растеряны и напуганы, не понимая, что же делать дальше. Многие. Но далеко не все. Среди толпы, тут и там, виднелись то одинокий козак, то целое семейство, с узелками да котомками на плечах, спешившие немедленно покинуть проклятый, ненавистный хутор. Другие, напротив, горели решимостью хутор возродить.
Перед толпою на козлах брички стоял усталый и осунувшийся философ Хома Брут, с тревогой и нетерпением наблюдая, как козаки загружают на бричку бочонки с квасом и припасы, принесенные хуторянами в благодарность за спасение.
Запряженная в бричку серая лошадь характерника внезапно дернулась, когда козаки молчаливо поднесли завернутое в простыни тело старика.
Обернувшись, лошадь повела ушами, фыркнула, дернув куцым хвостом, заржала и затопталась на месте, желая отодвинуться подальше от брички. Парень задумчиво поглядел на нее, не понимая, что именно так встревожило лошадь: то ли почувствовала запах хозяина, то ли просто трупный смрад.
Разместив тело старика, козаки понесли сквозь толпу два свертка поменьше – тела панских сыновей. Они шли, и толпа расступалась перед ними. Кто-то крестил их на ходу, роняя редкую слезу. Кто-то в страхе перешептывался. Большинство старалось держаться от чудовищ как можно дальше, пусть они и были мертвы.
Когда все закончилось, Хома уселся на козлы и хотел было тронуться, но из толпы к нему неожиданно вышел Фитиль с обветренным, усталым лицом, перепачканным сажей, и перегородил дорогу. Козак был без оружия. Сурово глядя на бурсака, он тихо сказал:
– Спасибо тебе, Хома Брут! Если бы не ты, пропадать нашему хутору и дальше!
Улыбнувшись, Хома обнял Фитиля, трижды поцеловал и, торопясь, развернул кобылу. К нему тотчас подскочил полуголый чумазый Сивуха. Бросившись обниматься, тощий козак утер опухшие глаза и радостно прокричал.
– Куда ж ты собрался, хлопец, не попрощавшись?! Без чарки крепкой горилки на дорогу?! А ну-ка слезай! – он бесцеремонно потащил парня за рукав.
Осторожно высвободив руку, Хома улыбнулся козаку, хоть от того и страшно разило немытым телом.
– Сыт я уже горилкой этой ведьмы,– усмехнулся он.– Ни за что не стану ее больше пить. Я не удивлюсь, ежели с помощью этой горилки она так и держала вас, козаков, в подчинении.
Тихий ропот прошел по толпе, становясь все громче. Сивуха попятился, словно увидел самого черта:
– Враки! Да как же это…
– Сожгите лучше все, к чему она прикасалась своими погаными нечистыми руками,– посоветовал парень, и толпа загудела, соглашаясь.
Выдвинувшись вперед, Фитиль утвердительно кивнул, давая понять, что именно так и случится.
– Живите мирно, добрые люди хутора! – сняв шапку, Хома Брут помахал ею и направил лошадь в ворота, стремясь поскорее завершить то, что он непременно должен был сделать.
Часом позже, мирно покачиваясь на козлах брички, он оглядывал холмистую местность, ища глазами подходящую укрытую поляну, и нетерпеливо перелистывал ветхие бумаги из тяжелой объемной тетради с записями старика, понимая теперь, зачем тот ночью приводил его к кадке.
Перебирая страницы, исчирканные неровным почерком, наполненные молитвами и описаниями всевозможных зловещих тварей, в существование которых Хома даже не мог поверить, он открыл последнюю страницу и ахнул.
На ней сбивчиво было написано прощальное письмо, адресованное Хоме лично. Горько усмехнувшись, бурсак понял, что характерник точно знал, что этой ночью умрет.
Внизу была витиеватая подпись, в которой говорилось, что зовут старика Варфоломей и что он бывший ректор семинарии.
На мгновение Хома задумался, решив, что едва ли это возможно. Ведь он, как и любой другой бурсак, знал наизусть имена практически всех ректоров, когда-либо служивших в семинарии. Припомнив давний разговор с товарищами, парень присвистнул: если Халява не врал, получалось, что на момент смерти старику было как минимум сто пятьдесят лет! В целом, все сходилось: ректор, о котором говорил богослов, покинул свой пост внезапно, при странных обстоятельствах, и пошел по свету охотиться на нечисть.