Сергей забавный был человек. С «Посвященным» связан такой эпизод. Он сказал: «Юра, ты не можешь написать текст на латыни? Я хочу вставить латинский хорал». Я говорю: «Сергей, я же не знаю латынь». «А ты пиши „от балды“, что придет в голову». Я говорю: «Нет, Сергей, я так не могу. Мне ваши постмодернистские замашки чужды». Он очень был огорчен моим отказом. И что-то такое – какие-то «деусы», «фигеусы» там звучат.
А мне не хотелось в этом участвовать, поскольку уже тогда в воздухе висела некая художественная катастрофа, которая говорила, что через некоторое время все станут концептуалистами, а неконцептуалисты будут приставляться к стенке в худшем случае, а в лучшем – просто подвергаться забвению. Вот это в конце восьмидесятых уже было совершенно ясно. Я очень часто к Дмитрию Александровичу приставал, обличал его. Это было забавно.
Пригов, как все концептуалисты, вытеснял метареалистов[141] и вообще всех, кто работает с какими-то сущностными и духовными вещами. Я как-то спросил Дмитрия Александровича: «А как Вы к „Розе Мира“ относитесь?» Он сказал: «Юра, Юрий Николаевич, я занимаюсь культурой, а внекультурные феномены меня не интересуют». Ну я, естественно, завелся, и как-то в следующий раз он пригласил меня домой, и я схамил ему сильно. Ну, был моложе, я и сейчас подхамливаю.
У него был такой складень сделан, типа церковного. На самом верху был Пушкин. Там написано: «фельдмаршал». Потом – генералы: Толстой, Достоевский, Тургенев, Гоголь. Фельдъегери ниже, уже более мелкие писатели. Я что-то как-то… все это мне показалось опасным, что ли. Хотя он хороший был художник, кстати. Я сказал с юношеским максимализмом: «Дмитрий Александрович, если бы я обладал Вашим мировоззрением, я б уже повесился». А он мне сказал: «Юрий Николаевич, а если бы я Вашим мировоззрением владел, я бы уже утопился». А потом, потом каким-то образом между нами возникли настолько нежные отношения, что, как ни удивительно, присутствие Дмитрия Александровича я чувствую до сих пор. Это очень странно. Он вдруг перед смертью – мы не общались там лет десять – он вдруг ко мне приехал, вот в эту маленькую квартиру, вдруг мы стали говорить с ним. И, вы знаете, это был человек, который, конечно, абсолютно все понимал и владел всем культурным инструментарием, просто он выбрал свой дискурс и делал свою работу по, как бы это точнее сказать, не самопиару, а обживанию всего пространства с помощью себя, с помощью некоего узкого дискурса. Меня это всегда настораживало, я был недоволен. Но потом мне стало все равно, когда явно Дмитрий Александрович вырвался, и похоронили концептуалисты всех метареалистов, и уже читать было абсолютно невозможно, потому что приходила аудитория, которая вот это – «хи-хи-ха-ха», как только серьезный некий текст с языком… У них же язык слабоват, как ни странно. Они вообще «фишку не рубили», публика. Ну, случилось и случилось. Молодец, Дмитрий Александрович!
Зачем это он все делал, я не знаю. Но, видимо, он не мог иначе. Это как «Игрок» Достоевского, он играл в какую-то жизнь, в некую азартную игру. И он был болен, но он изображал дикую энергию, он писал. Мне он говорил, что каждый день, по-моему, должен написать три стихотворения, а то и больше. Ложится он не раньше трех часов ночи, потому что еще занимается живописью. И уже в девяностых годах у него каждая минута была расписана. Вот это Дмитрий Александрович Пригов. Ну, конечно, сгорело сердце, не выдержало. Зачем это? Но вопрос философский, каждый сам для себя отвечает.
Мне не хватает его, мне не хватает его ума, прежде всего. Он был умен, как черт. Но, видите, против лома нет приема. В какой-то степени, о чем я сегодня говорю – это состоялось, и сейчас вы знаете, что будет инновационный центр «Завидово», организует его Марат Гельман. Марат Гельман сделал только что выставку в Перми, по-моему. Я видел некоторые репродукции (к сожалению, сам не был на выставке) и видел хронику. Я увидел такое огромное полотно размером, наверное, с «Боярыню Морозову», такого цвета «вырви глаз», на котором изображены девки в купальниках. Это я говорю о том, что, как бы, все состоялось, о чем в восьмидесятых годах мы уже подозревали. Состоялось, прежде всего потому, что концептуализм напрямую смыкается с масскультом и шоу-бизнесом. Собственно, это тот же самый шоу-бизнес и есть. А художники, которые могут водить кистью и что-то маслом писать или чем-то другим, они все в подполье. То есть все перевернулось. Я не имею в виду «великого художника» Шилова, или «великого художника» Глазунова, или «великого художника» – вот у нас еще есть такой парень, который малюет для Рублевки – Никас Сафронов… Это такие «великие мастера кисти», я вот их не касаюсь. А те, которые действительно умеют делать свое дело, они все в подполье, в котором мы были. То есть это как бы такая переворачивающаяся вселенная. Это интересно в художественном смысле. Мы были в подполье в восьмидесятые – я был в подполье как поэт – но потихоньку начали выходить. А сейчас, кто в художественном мире может что-то писать, они в большинстве своем абсолютно остаются невостребованными. Интересная ситуация.
Короче говоря, Сережа [Курехин] «отлабал» свою звуковую дорожку к «Посвященному». Олег взял меня на концерт в Питере в каком-то ДК, зал был почти полон, уже это было время, когда Сергей дистанцировался от Бориса [Гребенщикова] и, вообще, ото всех. Я помню, там были две смешные истории, произошедшие в это время, поскольку мы общались. У него факс уже был тогда, он вдруг затрещал, и на факсе по-английски высветилось – «Пол Маккартни приглашает вас на запись своего нового альбома. Переговоры…» И факс оборвался. Кто-то развлекался, естественно.
А вторая история была в том, что в Финляндию (то ли это, когда мы снимали «Господина Оформителя», то ли «Посвященного») Сергея вместе с Борисом пригласили выступать. Сергей сказал: «Я не поеду. Пусть они меня одного приглашают». Это все-таки анекдоты, но то, что я услышал на концерте и, вообще, общение с ним что-то давало. Я думаю, что гармония музыкальная просто была у него на кончиках пальцев. Он был настоящий музыкант и вообще умница. Проблема состояла в том, что он вполне понимал, что наступает эра шоу-бизнеса, и решил делать эти шоу. В последний раз мы встретились с ним в 1992 году на «Кинотавре». Он сказал: «Юра, я хочу делать картину, я хочу, чтобы вы написали сценарий». Я не помню, на «вы» мы были или на «ты». Я говорю: «Сергей, для тебя (для вас) – ради бога. А про что?» – «Да, – он говорит, – про что-нибудь». И скоро он умер.
Время было довольно забавное, гремел суперхит «Асса» – побей меня бог, я абсолютно не понимал очарования этой картины, что там за история, чего это такое… Как молодых гнобят? Но это казалось не слишком искренним, поскольку нужно знать, что будет другая ситуация, когда молодые будут гнобить. Гнобить очень легко, в России все друг друга гнобят. А вот кооперация, сотрудничество – это очень трудно.
В общем, «Посвященный» – это такая картина космической черной дыры.
В кино я пытаюсь делать, чтобы сюжеты существовали на нескольких уровнях: на уровне такой фабулы достаточно внятной и на некоем мифологическом уровне или мистическом. Не всегда это получается, отнюдь. Когда получится, когда нет. И, вообще, за все эти годы (я не помню, сколько я в кино работаю – больше тридцати лет, видимо, или сорок – кошмар!) я понял, что никогда не знаешь, какой фильм выйдет. И все кино заострено на то, что фильм должен быть неудачным. Ну так у нас – организация производства, определенные взаимоотношения с людьми, сейчас целая история с доблестными продюсерами, которые вышли из мебельных салонов, из магазинов по продаже «тертых» «Фольксвагенов», которые продавались в кинотеатрах. Вот они сейчас диктуют, что нужно, говорят, что нет сценаристов, например. Нету их… Действительно, таких, какие им нужны, их нет, и я тешу себя надеждой, что и не будет. Хотя у нас все может быть, у нас происходит некое растление на всех уровнях, потому, наверное, может быть тотальная «Любовь-морковь».
Вот все это заострено на то, чтоб фильм не получился – запивший оператор, пьяный осветитель, режиссер, который вбивает гвозди на съемочной площадке, актриса с критическими днями и так далее… И когда фильм получается (у меня фильмография – не помню – двадцать семь что ли картин, из них, я считаю, с точки зрения как раз моей профессии, четыре-пять фильмов удались), посмотришь – боже мой, чудо какое! Что-то получилось, что-то донеслось, этот месседж мой донесся через все преграды и препоны безумного кинопроизводства… Это всегда чудо!
А вообще, все, кто в кино идет, вы, ребята, знайте: «Не получится». А если вдруг получилось, идите и бейте перед Николаем-Угодником лбом, или под Люмьером, перед кем хотите.
Что значит, что фильм «получился»? Значит, в нем дошел месседж моего сценария. Это, безусловно, «Молох», «Фауст» (новая картина Александра Николаевича, которую так он и не может доделать – не может копии напечатать, такая страна богатая…). Я думаю, что картина «Юрьев день» удалась, в какой-то степени картина «Чудо», в какой-то степени – в меньшей – картина «Полторы комнаты». Там есть очень захватывающие, трогательные моменты, но там сценарный месседж временами искажен довольно сильно. Но я Андрея Юрьевича Хржижановского совсем не виню. Режиссер делает, что хочет. Наверное, в какой-то степени «Господин оформитель» получился. По поводу «Посвященного» не знаю, не смотрел его двадцать лет. Я могу сказать о месседже этой картины, что Бог есть свет, и в Боге нет наказания, а наказывает Сатана. Все. Точка.
А с месседжами такое очень смешное было: когда был снят фильм «Чудо», состоялась пресс-конференция, не помню, в кинотеатре «Художественный», что ли (это было на Московском фестивале, я там приз получил). Режиссер сказал: «Юра, приезжай, ты им расскажешь…» И я там, как мог, навешал лапшу на уши журналистам. Ну, в каком смысле навешал? Я говорил то, что думаю, но говорил много. В итоге каждое мое слово «переврали», и все против меня обернулось.