Поэтому, пожалуй, вот это очень серьезное, как говорится, отличие. Люди очень молоды, очень неподготовлены к тому, чтобы, как мы с вами уже говорили, заставить зал дышать в такт изображению.
ЛН: А в действительности, окончив ВГИК, им удается достигнуть этой интересной жизни и высоких заработков?
ОШ: Нет, конечно (смеется)! Конечно, нет! Это беда вообще, понимаете? Все равно, очень трудно в этом смысле людей свернуть с дороги, по которой они идут. Очень трудно. Ну, с одной стороны, это хорошо. С другой стороны, просто иногда горько за них, потому что понимаешь, что их ждет не очень сладкая жизнь.
Все равно, здесь именно желание вписаться в контекст, в струю, потрафить всем, найти свое рабочее место – оно, как правило, и тупиковое тут (смеется). Потому что как раз это-то и неинтересно. К такого рода молодым режиссерам относятся как к дешевой рабочей силе.
Конечно, с огромной тревогой, с опасением относятся к людям, которые ярко себя выражают, потому что: «Чего он там натворит? Чего он снимет?» Но все равно, здесь, наоборот, любой продюсер сразу выделяет человека, который отличается «лица необщим выраженьем». То есть, у него есть индивидуальность, есть талант, самобытность. На вес золота нынче самобытность, талант! Это выражается в каких-то незнакомых, новых проявлениях экрана, чего сейчас очень мало.
Молодые режиссеры нынче такие скучные, такие старики, они такие трусливые… В наши дни нет, на самом деле, смелого кино. Кино наше, большое кино, совершенно отказалось от социальной тематики, совсем! Этого нет напрочь! Я уж не говорю о политических каких-то вещах. Тут вообще табу! А может, если бы были острой социальной или политической направленности фильмы – пусть спорные, пусть неоднозначные, пусть по-разному заряженные – но, возможно, это бы и привлекло зрителей.
ЛН: Вы говорите, что у кино нет воспитательной функции. А есть ли него какие-то функции и задачи? Какие цели, функции и решаемые задачи преследует искусство в целом?
ОШ: Мне кажется, что искусство, все искусство всех времен и народов, и кино, в том числе, если мы считаем кино искусством (что, на самом деле, спорно), столетиями занимается только одним простым вопросом: каков смысл человеческого существования, бытия, зачем человек рождается, зачем он приходит в этот мир, страдает, мучается, влюбляется, изменяет, геройствует и уходит, подчас бесследно, но спустя сто или двести лет он… Вот каков смысл? В чем затея? В чем замысел? Мне кажется, что в той или иной мере, в разных стилистиках, в разных художественных манерах, но все художники подсознательно, сознательно, как угодно, но пытаются найти ответы на эти вопросы.
Я не думаю, что есть один-единственный ответ. Их множество. И этот ответ никогда не будет окончательным, пока жив человек. И всякие новые поколения будут биться, задавать эти вопросы: зачем я пришел в этот мир, каков замысел, и как мне его угадать, и как мне его воплотить?
Пожалуй, это и есть главная задача искусства – все время пытаться помочь тебе ответить или, может быть, даже сформулировать эти вопросы. Наверное, так: сформулировать, кто еще не сформулировал, а кто сформулировал, тому помочь искать ответы. Быть хорошим собеседником, быть поводом, быть стимулятором дальнейших размышлений, споров или диалога. Вот, пожалуй, мне кажется, наиболее важная задача искусства. Единственно важная задача искусства, не исключающая и других задач!
Например, я также считаю, что немаловажной задачей искусства является психотерапевтическая функция. То есть человек, глядя на экран – ну это известно, да? – не только художник освобождается от каких-то своих фобий и комплексов, когда делает кино, но и зритель освобождается от агрессии внутренней, комплексов или фобий, наблюдая экранное произведение. Я считаю это очень существенной задачей искусства и кино, в том числе.
Есть и функция развлекательная, конечно. Неслучайно кто-то назвал Голливуд, и это название до сих пор вполне уместно, «фабрикой грез». Грезы, сны – не последнее в жизни человека. Они могут быть разными, эти сны. Это та подсознательная, параллельная жизнь, которой живет каждый человек. И это тоже, наверное… без этого нельзя. Поэтому, как ни крути, без кино, наверное, жить будет трудно.
ЛН: Почему небесспорно то, что кино является искусством?
ОШ: Потому что оно родилось как балаган, как аттракцион, как технический фокус. Вообще, о кино долгие годы не говорили как об искусстве. Оно началось с опытов, технических опытов, по сути. И дальше этот фокус стал использоваться, чтобы оживить человечков. Где? На рынке, на ярмарке. Для кого?
Для городского плебейского люда с не очень высокими вкусами, устремлениями, чаще всего – безграмотного. Чем проще – тем лучше, так сказать.
Более того, кино стало возникать как искусство значительно позже, это известно – с Гриффита и так далее. Поэтому «первородный грех» свой оно сохраняет до сих пор.
Вся история кино, с моей точки зрения, это мучительная попытка превратить балаган и аттракцион в искусство. И приходили люди… Кино, с моей точки зрения, вообще стало претендовать на звание искусства, когда в него пришли люди, которые знали толк и были воспитаны на «старших искусствах», что называется, на настоящих – музыке, литературе, живописи и так далее. Когда в кино пришли такие мастера, как Гриффит и Эйзенштейн, люди энциклопедических знаний и широкой художественной образованности. Они свой багаж привнесли в кинематограф, и он начал становиться искусством.
Сейчас эти люди ушли вообще, понимаете, из кино (смеется)! В кино теперь малограмотные, вообще-то. И вся дорога, весь путь кинематографа – это доказательство и попытки утвердить, что он равный среди равных, что кино – искусство такое же, как музыка, живопись, литература, архитектура, скульптура. Доказать, что оно в этом ряду.
И, по сути, это удалось. Потому что в кинематографе были великие художники, такие, как Антониони, Бергман, Феллини, Тарковский. У них, практически, получилось это сделать. Но с их уходом кино стремительно возвращается на круги своя, оно становится все больше балаганом, зрелищем, аттракционом, бежит от поиска смыслов… Оно вышло из сферы духовной деятельности человека, стало средством релаксации, развлечения… Это печально. Но, может быть, все еще впереди, не знаю…
Евгений Цымбал: «Моя задача – рассказать правдиво и объективно о людях, которые того заслуживают»[145]
ЛН: Евгений Васильевич, как вы попали в кино?
ЕЦ: Это был долгий и извилистый путь. По первому образованию я историк, специализировался на социологии, писал диплом «Социальная природа и функции средств массовой коммуникации».
А потом писал диссертацию по Маршаллу Маклюэну – был такой замечательный канадский ученый, которого называли «первым медиафилософом». Он построил концепцию развития человеческого общества, исходя из уровня прогресса средств связи. То есть в чем-то это отдает марксизмом, но здесь нет никаких столкновений классовых сил, а имеет значение уровень развития средств связи.
У Маклюэна есть удивительные книги – например, главный его труд «Understanding media» или очень интересная книжка, которая называется «The Medium is the Message», то есть, средство доставки информации – само по себе уже послание. Потом, у него есть «Механическая невеста: Фольклор постиндустриального общества». Довольно много трудов.
Это был филолог, который занимался Китсом, Кольриджем и так далее, а потом увлекся философией. И вот он пришел где-то еще в конце пятидесятых годов к удивительным выводам, которые совершенно оправдались и состоялись сегодня. Например, он говорил, что с помощью телевидения мир превращается в глобальную деревню – все знают все обо всех, но не очень точно и, как правило, неправильно. Вот что это такое? Это зеркальное, так сказать, отражение нынешнего состояния умов большей части человечества. Во всяком случае, тех людей, которые регулярно смотрят телевизор.
Он же говорил, что телевидение – довольно страшная вещь, это правительство у вас в доме, оно незаметно и постоянно воздействует на вашу психику и трансформирует ее. То есть, промывает мозги, делает из вашей психики послушный, угодный власти механизм. Сейчас мы живем именно в таком обществе.
А потом у меня были проблемы с КГБ, и я вынужден был оставить социологию. В те времена, чтобы работать с социологической информацией, которая вся была закрыта и вся имела какие-то уровни секретности, нужно было получать допуск – допуск по форме № 1, по форме № 2, по форме № 3 и так далее. Меня лишили всех допусков. Иными словами, я потерял возможность заниматься социологией.
Я вынужден был уехать из Ростова и отправился в Питер. Это был конец 1973-го – начало 1974 года. Там работал очень интересный философ – Борис Фирсов, автор книги «Социология телевидения». Мы с ним встретились, поговорили. Я ему дал прочитать то, что сам пытался сочинять, он сказал, что все это интересно, и он хотел бы взять меня в аспиранты, но как я себе представляю это чисто организационно? Я ему рассказал, что у меня были проблемы с КГБ. Он выслушал меня и сказал: «Если у вас были проблемы с КГБ, то вас никогда не примут в партию. А у беспартийного нет никаких шансов защититься по социологии. Поэтому подумайте хорошенько и, может быть, вам стоит выбирать другую стезю». Я ему за это был очень благодарен: я понял, что надо искать что-то другое, поскольку путь, которым я шел прежде, оказался бесперспективным.
И вот я пытался как-то зацепиться в Питере, но у меня там не было знакомых, не было друзей, не было никаких родственников. Ничего не получилось. Я перебрался в Москву, здесь у меня жил старший брат. Он старше меня на девятнадцать лет. Здесь была у меня и тетушка, потому я в конце концов зацепился.
Но потом у меня заканчивались деньги, и надо было искать средства к существованию. Я подумал: а чем бы мне хотелось заниматься? Больше всего мне нравилось смотреть кино. И меня мучило любопытство: как же его делают? Я поделился этими мыслями с братом, а он сказал: «Да, Господи, пойди на „Мосфильм“. Там, как правило, нужны люди, которые работают в массовке. Поснимайся, посмотри – просто для того, чтобы понять всю эту киношную кухню».