В то время я был лишен общежития, стипендии, мне было очень трудно. Я должен был учиться, но жить было негде, а денег не хватало на то, чтобы снимать квартиру, потому что у меня отец был контужен на войне и часто болел, а мама была учительницей. Я не мог себе позволить требовать от семьи больше, чем они мне присылали. Они присылали двадцать пять рублей, надеясь, что я буду получать еще тридцать пять рублей стипендии, и на шестьдесят буду жить месяц.
Я, конечно, подрабатывал, но это была поздняя осень, начало зимы. Особенно работы не было, потому мы трудились на дачах – копали огороды, закапывали и раскапывали виноградники, рыли ямы для туалетов и так далее.
Надо отдать должное моим сокурсникам и ребятам с других факультетов, которые очень меня поддерживали. Меня не пускали в общежитие, но с их помощью я проникал туда. Пролезал через прачечную, через душ, через форточку… Потом форточки забили сетками, мне нашли пассатижи, маленький ломик – фомку… Я отрывал эти решетки, пролезал, потом их приживлял, чтобы было незаметно. Но каждое утро я выходил мимо вахтера и говорил: «Доброе утро». Это приводило их в бешенство!
В конце концов сетки на окнах заменили мощными сварными решетками, которые закрепили так, что, не сломав раму, невозможно было их оторвать. Тогда я стал лазить по вентиляционной трубе, по пожарной лестнице на четвертый этаж. Там я шел несколько метров по карнизу, прижавшись спиной, до окна, а потом влезал в форточку на четвертом этаже.
Общежитие было сталинской постройки, то есть высота комнат порядка четырех метров, так что четвертый этаж – это где-то метров тринадцать или четырнадцать. Учитывая, что внизу были беспорядочными кучами сложены радиаторы и какие-то котлы, если бы я зашелестел сверху, то, конечно, кости бы переломал себе на этой груде металла. Но Бог меня уберег.
Я ночевал в комнате с двумя юристами – ребятами в возрасте, бывшими шахтерами, и одним историком. Это люди по тридцать лет, им было что терять…
Комнаты были сделаны так, что при входе стояло два полувстроенных шкафа высотой, скажем, где-то 2,20 или 2,50. Я на эти шкафы затащил сетку кроватную и влезал туда… Вставал на тумбочку, потом подтягивался и спал там. Лежбище было завешено такой… шторой.
И вот однажды где-то в 4 часа утра был устроен обыск во всем общежитии – поиск незаконно проживающих людей. Учитывая, что в здании было порядка двухсот сорока комнат, там жило больше тысячи человек. Пришли из комитета комсомола, из парткома и из совета общежития. У всех проверяли пропуска, сверяли со списками. Я очень переживал и волновался, что те люди, благодаря которым я поселился в комнате, могут пострадать. Но, к счастью, тем, кто проверяет, кто ищет врагов, не свойственно смотреть вверх. Они смотрели только вниз, а значит, искали под кроватями, а вверх никто и не взглянул. Я там лежал, как мышка, замерев, чтобы не подвести своих товарищей и коллег.
После этого я ушел из общежития. И тут мне снова повезло. Преподаватель, который нам некоторое время читал лекции по новой истории, заболел… Его звали Михаил Абрамович Люксембург Ему во время войны прострелили легкое разрывной пулей. Одно легкое было полностью удалено, и он жил только со вторым.
Он узнал, что у меня такие обстоятельства – видимо, среди преподавателей тоже обсуждались эти вопросы. Он встретил меня в коридоре и сказал: «Я слышал, что у вас там проблемы с жильем, у меня жена сейчас в Москве в докторантуре, сын учится там же, в Институте иностранных языков. Так что можете спокойно пожить у меня три или четыре месяца». Я сказал, что очень благодарен, но не буду ли я мешать? Кроме того, я говорю: «У меня нет никаких рекомендаций». Он посмотрел на меня, ухмыльнулся и ответил: «У вас неприятности с КГБ – может ли быть лучшая рекомендация?.. И потом не думайте, что это будет бескорыстно. В ваши обязанности будет входить разогревание ужина и завтрака, а также выслушивание моей болтовни».
Мне было с ним необычайно интересно. Он очень начитанный человек с потрясающей эрудицией. У него были фантастическая библиотека и фонотека. Сегодня мы слушали «Трубадура» Верди, завтра – «Любовный напиток» Доницетти. Это был такой четырехмесячный мастер-класс. Я считаю, что мне невероятно повезло.
И когда он ко мне присмотрелся, он мне показал журнал «Новый мир» за 1926 год, где была напечатана «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка. Я как-то обмолвился, что у англичанина – у парня, с которым я жил в общежитии – был учебник русской литературы ХХ века, и в этом учебнике – совершенно неизвестные мне имена: Замятин, Федор Сологуб, Борис Пильняк, Пантелеймон Романов. Это очень хорошие писатели, но у нас их не было в наших курсах. Мы ничего о них не знали.
Когда он дал мне журнал, в котором была «Повесть непогашенной луны», и я прочитал ее, то подумал: «Хорошо бы снять фильм по этой истории», – потому что Пильняк… Я думаю, что так хорошо знали русский язык, может быть, только Лесков, Пушкин и Лев Толстой. А после него вообще мало было писателей, которые владели бы таким богатством русского языка.
Михаил Абрамович мне рассказал историю того, как к нему попал этот журнал. В 1926 году он учился в Москве и подрабатывал в типографии, в которой печатали «Новый мир». И вот когда вышел номер с «Повестью непогашенной луны», то эти журналы рассылались подписчикам. Довольно скоро последовал донос о том, что там напечатано вот такое произведение, где «номер первый» обвиняется в смерти наркомвоенмора. После этого пришли чекисты в типографию, и весь тираж был арестован. Напечатали новый вариант журнала. А по тем адресам, куда уже успел прийти злосчастный номер, в каждый дом, к каждому подписчику приходили чекисты, выдирали эту повесть, давали какие-то замены, которые были напечатаны, с теми же страницами. А с людей, которые получили и успели это прочитать, брали подписку не только о неразглашении этой повести, но и о том, что они никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не станут рассказывать о самом факте существования этого произведения, о том, что оно было написано.
В тридцатые годы Пильняка арестовали и расстреляли, но было немало случаев, когда расстреливали и тех людей, у которых в доме обнаруживали эту повесть. Или сажали лет на десять…
Мой преподаватель подрабатывал в типографии, и когда пришли чекисты и начали изымать и выдирать эту повесть, он украл один экземпляр для себя и хранил его. Сохранил до семидесятых годов.
ЛН: А какова судьба самого фильма? Была ли она столь же успешной, как у «Защитника Седова»?
ЕЦ: Нет, она не была столь успешной. Я снимал эту картину еще при советской власти, а закончил в 1990 году. Были какие-то показы, о которых я даже не знал. Однажды мне позвонил человек из Высшей партийной школы при ЦК КПСС и сказал: «Вы в курсе, что завтра будут показывать ваш фильм у нас в Большом зале, – зал на тысячу или больше даже человек. – Если вы хотите посмотреть на впечатление, приходите, вам заказан пропуск».
Я пришел туда. Действительно, был пропуск. Присутствовала некая дама, которая организовывала просмотр. Она очень удивилась: «А кто вас сюда пустил?» Я сказал: «Мне позвонили…» «А кто вам позвонил?» Отвечаю: «Я вам не скажу, кто позвонил».
Я остался смотреть картину. И когда она закончилась, эта дама, указуя на меня пальцем, закричала: «Вот тот негодяй, который снял этот чудовищный клеветнический фильм!» – и так далее. Я думал, меня просто разорвут на куски. Меня окружили, начали кричать… На что я сказал, что все это правда, и ни одного слова лжи в фильме нет.
Я вышел в вестибюль. Мимо шли люди, которые меня разглядывали, словно какой-то зоологический невиданный экспонат. Я их, видимо, потряс, потому что кто-то вообще стал убегать из зала с выражением такого ужаса на лице, будто их всех сейчас схватят и расстреляют только за то, что они посмотрели этот фильм. Но некоторые люди, проходя мимо, подмигивали или что-то в этом роде… А один человек сказал: «Потрясающий фильм! Просто очень здорово!» – только он произнес это как бы одной половиной лица. А потом подошел другой человек, который сказал: «Дней через десять мы начнем наводить порядок в этой стране, и я лично позабочусь, чтобы вы висели на первом фонаре». Я ему ответил: «С удовольствием составлю вам компанию на этом фонаре, но если вас там не будет, то извините». И через десять дней произошли события в Вильнюсе. А, может быть, чуть больше. Вот тогда я, конечно, немножко напрягся.
ЛН: Но, так или иначе, «Повесть непогашенной луны» стала вашей последней художественной работой. После этого вы ушли в документальное кино…
ЕЦ: Потом было много всяких разных обстоятельств. Но после этой картины, сколько бы я ни подавал на какие бы то ни было фильмы – трагедии, комедии, драмы, даже на детские фильмы пробовал, – никогда больше я не получал денег на игровые постановки.
ЛН: То есть, это было не ваше лично решение, а вынужденное?
ЕЦ: Это было абсолютно вынужденное решение. Потом мне кто-то сказал, что наверняка я попал в какой-то «черный список», где было велено денег мне больше на игровое кино не давать.
ЛН: Но ведь сейчас же никакие директивы тех времен уже не работают, но вы, тем не менее, к игровому кино больше не подступаетесь. Почему?
ЕЦ: Вы напрасно думаете, что эти директивы не работают. Я полагаю, что как раз сейчас они работают все сильнее и непосредственнее, потому что многие из тех людей, которые занимались организацией, скажем, вильнюсских событий, сделали карьеру и занимают гораздо более высокие посты. Я что-то не слышал, чтобы кого-нибудь уволили за это из органов. Я думаю, что это было занесено как некое служебное достижение им в актив.
ЛН: Но вы бы хотели снять игровой фильм?
ЕЦ: Конечно, я бы хотел. У меня есть пять – шесть сценариев.
ЛН: Однако ваши документальные проекты поддержку находят, да?
ЕЦ: Бюджет, который дает государство на наши документальные ленты – это ничтожные деньги. Поэтому приходится как-то исхитряться. С каждым фильмом я зарабатываю все меньше, и последняя картина в этом смысле стала рекордной. Я не только ничего не заработал, но еще и остался должен.