ЛН: Как так получилось?
ЕЦ: Продюсеры взяли деньги из другого своего проекта, чтобы дать мне возможность закончить работу. Но это не потому, что я плохой профессионал или режиссер, а потому что переход на цифровые технологии оказался слишком быстрым и возникла масса технических трудностей, разрешать которые умеет очень мало людей. Материалы, снятые на DVCAM, или на miniDV, или на DVD, или на Betacam вместе не монтируются, потому что цифровые технологии монтажа приводят к проявлению стробоскопа, интерлейсинга и прочих, чисто технических неожиданностей, бороться с которыми умеют немногие.
ЛН: Евгений Васильевич, а в чем для вас разница между подходами режиссера-документалиста и игровика?
ЕЦ: Для меня нет никакой разницы, потому что я стараюсь делать кино с полной отдачей, делать так, чтобы обязательно посмотреть каким-то новым взглядом на персонажа или на проблему, чтобы была какая-то тайна, прежде неведомые сведения, информация. В общем, чтобы я рассказал нечто новое и неожиданное, чтобы в фильме была какая-то интрига, заставляющая досмотреть его до конца.
Игровое кино я, наверное, делаю так же, как и все. Только уделяю довольно много внимания изображению, композиции, прежде всего, фактурам. А если речь идет о документальном кино, то мои фильмы в очень большой степени диктуются самим материалом. Я сначала монтирую изображение и только потом под него подкладываю текст.
Обычно на телевидении работают диаметрально противоположным образом – пишут сценарий, который утверждается. Под текст подкладывают изображение. Шаг вправо или шаг влево – расстрел. Я считаю, что все-таки фильм – это визуальное искусство, мы живем в визуальном мире. Восемьдесят семь процентов информации человек получает через глаза. А через все остальные чувства – то, что осталось. Поэтому изображение, его композиция очень часто работают, адресуясь к каким-то внутренним механизмам зрителя, совершенно без участия рассудка. И это довольно эффективно, как мне кажется.
ЛН: Евгений Васильевич, а зачем вы делаете кино? Есть ли у искусства какие-то задачи, как вам кажется?
ЕЦ: Это вопрос, на который, по-моему, еще никто вразумительно не ответил. Наверное, я делаю это потому, что испытываю… неодолимое желание что-то рассказать. Не так, как это уже много раз рассказывалось другими людьми. Сюжетов, как мы знаем, очень немного, формы повествования довольно стандартные, как в текстах, так и в изображении.
Мне кажется, что моя задача – рассказать правдиво и объективно о людях, которые того заслуживают. Потому что наша отечественная история, особенно ХХ века, она вся мифологизированная, а то и изолгавшаяся. И что ни возьми, обо всем созданы какие-то фальшивые образы, легенды, которые заменяют собой реальную историю и реальные проблемы.
ЛН: В последнее время вы делаете документальные фильмы-портреты. И сейчас тоже хотите говорить о людях…
ЕЦ: Я считаю, что вообще любой фильм прежде всего о людях. И решает он психологические задачи. Все картины, которые я делаю, в основном посвящены одной и той же теме – выживанию человека в нечеловеческих условиях. При этом люди умудряются остаться сами собой, не перестать быть порядочными. Не становятся предателями, нелюдями и так далее.
ЛН: Если почитать старые книги по киноремеслу, иногда волосы встают дыбом от того, как приходилось работать, насколько все было труднее технически и технологически. Но тем не менее с советских времен мы имеем огромное количество очень серьезных картин и даже шедевров, а сейчас ничего подобного даже близко не появляется, хотя, казалось бы, это намного проще. Очень многих проблем нынче попросту не существует – ограничений по пленке и тому подобного. Почему?
ЕЦ: Прежде всего потому, что к кино раньше относились как к искусству. Сейчас же к кино относятся как к товару. Продюсеры не любят говорить «фильм», они говорят «проект», «продукция», «товар», «контент». По-английски «контент» означает «содержание». Но поскольку большинство фильмов бессодержательно, они камуфлируют эту бессодержательность этим самым словечком.
Раньше была принципиальная установка: кино должно быть искусством. Она заставляла поддерживать высокий профессиональный уровень. И люди, даже пришедшие в кино как зрители, должны были этому соответствовать…
В каждой кинопрофессии задавались высокие уровни, высокая планка. И попасть в кино было чрезвычайно сложно. Требовалось обладать какими-то внутренними данными, талантами способностями, чтобы работать в этом искусстве. Оно действительно было искусством! Даже то, что сейчас называют «мейнстримом», профессионально было сделано на очень хорошем уровне. Иногда уровень режиссера ниже, иногда выше, бывало, уровень сценариста проседает, но все равно, средний уровень был неизмеримо выше, чем сейчас.
Теперь к этому относятся как к продукту. А продукт в современном бизнесе должен обладать максимальными потребительскими качествами, должен нравиться всем. А то, что нравится всем, почти никогда не бывает хорошим. Это всегда посредственно. И отечественная история показала блистательные примеры того, что большинство – в нашей стране, во всяком случае – никогда не бывает право. Историю, науку, искусство создает меньшинство.
ЛН: Как вы думаете, художники масштаба Тарковского, например, могут появиться в наше время? Или такие люди рождаются, но просто не приходят в кино?
ЕЦ: Когда-то Грибоедов сказал: «Сколько среди нас людей, которые носят за плечами маршальский жезл, подобно Наполеону, или имеют какие-то способности великого писателя, драматурга, артиста, государственного деятеля, но должны быть условия для того, чтобы эти возможности, эти способности имели случай проявиться». Сейчас время ориентировано на посредственность. И власть посредственна, и люди во власти посредственны… Ну что я могу говорить о людях, которые утверждают, будто «культура подождет» или «культура заслуживает того, чтобы ей давали какие-то доли процента, надо сначала накормить население». Если вы накормите людей, не знакомых с культурой, кроме сытого животного ничего не получится! Человек без культуры лишь дичает. Это будет сытое животное, ездящее на «Мерседесе», но все равно животное, потому что любые человеческие критерии ему будут чужды. Ближе ему будут животные повадки – схватить, украсть, сожрать, удовлетворить похоть и так далее. А культура все-таки одухотворяет, она делает наше существование более высоким, более возвышенным, более осмысленным.
ЛН: Как вы думаете, что должно произойти, чтобы культура вернулась на свои позиции?
ЕЦ: Культурой нужно заниматься каждый день. Вот как людей приучают в детстве умываться, чистить зубы и другие места, так же надо заниматься культурой. Потому что в противном случае ты обрастаешь коростой глупости, хамства и невежества.
ЛН: Вы работали на «Служебном романе». Этот фильм был переснят недавно. И вообще все чаще и чаще обращаются к сиквелам, приквелам, перепевкам старых сюжетов. С чем вы это связываете?
ЕЦ: Я это связываю с отсутствием идей и с легкостью этого пути. Не надо придумывать, не надо изобретать, достаточно взять уже однажды сделанное, однажды употребленное, чтобы сварить из этого какой-то собственный суп. Но удачных попыток такого рода я не знаю.
ЛН: Вы входите в управление РОПАС – Российского общества правообладателей в аудиовизуальной сфере. Скажите, пожалуйста, нужны ли какие бы то ни было реформы в плане авторского права? Например, ориентированные на то, чтобы предоставить документалистам, которые, так или иначе, всегда опираются на принадлежащие кому-то материалы, возможность создавать произведения проще хотя бы с юридической точки зрения?
ЕЦ: Вы знаете, эта система, которая существует у нас сейчас, цинична, античеловечна и направлена исключительно на то, чтобы люди, не имеющие отношения к творчеству, получали максимальные прибыли от эксплуатации творцов. В Польше, в Чехии режиссерам, сценаристам, композиторам и художникам отдали права на фильмы, которые они сняли. У нас права принадлежат продюсерам. Очень часто производственные компании вообще переходят из рук в руки и получается, что права на фильмы принадлежат людям, которые вообще не имели к ним отношения. Они сидят на этих картинах, как собаки на сене. Они ничего не делают для того, чтобы их продвигать. А когда фильмы становятся востребованными, то, опять же, деньги получают не их создатели, а люди, которые просто по недоразумению или вследствие какой-то собственной корысти попали на эти должности.
Конечно, есть продюсеры, любящие кино, любящие искусство, относящиеся к понятию «культура» с душевным трепетом, но таких единицы.
А все творческие профессии в наши дни невероятно унижены. И пока существует такое отношение, талантливых, умных художников будет мало. Потому что туда будут идти халтурщики, которые озабочены одной целью – побыстрее что-нибудь сварганить, отлудить – и в кассу. Как говорил один известный актер: «Во всем мировом киноискусстве меня интересует только сумма прописью». Надо, чтобы в кино были люди, которых волновало бы что-то помимо прибыли. Волновало бы то, что после них останется, какая память, и как это будут смотреть люди. А если приучать людей к дерьму и они не будут видеть ничего, кроме дерьма, они будут считать, что это высшее достижение человеческой цивилизации. Особенно если это дерьмо показывают по телевидению.
ЛН: Евгений Васильевич, но в своих картинах вы ведь не только режиссер, верно?
ЕЦ: Я всегда стараюсь быть автором сценария, всегда сам подбираю хронику, потому что я снимаю в жанре, который можно назвать «архивное кино». У меня несколько фильмов, которые сделаны только из хроники. В некоторых картинах я вынужден работать еще и музыкальным редактором – не потому, что я считаю, будто так хорошо знаю музыку, потому что это все деньги, которые нужно тратить на профессионалов, на высоких специалистов, а бюджета нет. На документальное кино выделяются жалкие, унизительные, копеечные суммы.