о. Иди. Куда ты там хотела?
– В магазин за продуктами.
– Иди. А мне биографию писать надо.
Проводив ее взглядом, Анатолий Николаевич достал чистую бумагу, ручку. Сосредоточился. Что писать? Казалось бы, все ясно, а рука не получала сигналов от головного мозга, покоилась на столе. Родился, учился, женился. Развелся. Что еще? Ах, да! Учился заочно. Все равно получалось не густо…
Биография – не роман, не повесть. В ней не принято писать о многом из того, что было на самом деле. О том, например, что его отца, в ту пору военного, уже через год после рождения Анатолия Николаевича перевели служить из Челябинска в Гусев, который до мая сорок пятого назывался Гумбинен и был частью Восточной Пруссии. Вот почему название города, значившегося в паспорте как место рождения, не находило в нём никакого отклика: что он мог запомнить за тот первый год своей жизни? Он не знал улиц и домов Челябинска, не имел там друзей; их не связывало общее прошлое. А в городе Гусеве ему жилось привольно – бегал по двору, по окрестностям, шалил. Опасность таили развалины, которых в округе хватало, несмотря на пятнадцать лет, прошедшие с конца войны. Хотя мать следила за ним, один раз он раздобыл коробку немецких патронов и стал бросать их в костер. Ему нравился тот сухой треск, который они издавали, раскалившись. Но когда пуля ранила соседа в ногу, слава Богу, не сильно, отец немедленно конфисковал опасную находку. Анатолию Николаевичу помнилась та счастливая жизнь, которая текла в служебной квартире на последнем третьем этаже добротного кирпичного дома с черепичной крышей, построенного немцами еще в довоенное время. Отец, которого привозил с работы военный «Виллис», поджидавшая отца мать. Иногда отец брал его в часть. Анатолию Николаевичу помнились казармы, полные солдат, большой плац, бесконечные склады с машинами и пушками. Помнился веселый ординарец отца, рассказывавший всякие истории. Помнились поездки в лес, когда наступало теплое время года.
Потом отца демобилизовали, скоропалительно, без выслуги – Хрущев решительно сокращал армию. Это было крушением. Отец запил. Опьянев, ругал последними словами «лысого засранца», хвалил Сталина. Устраивал скандалы, шумел. Так не могло продолжаться бесконечно. Родители развелись. Анатолий Николаевич поехал с матерью в Тамбов, к ее родителям, отец – на свою родину, в тот самый город, в котором теперь жил Анатолий Николаевич.
Была школьная пора, потом – армия. Служить довелось в ГДР, в Группе советских войск. Когда их изредка отпускали в увольнительную, в Лейпциг, они пытались ухаживать за молоденьким немками, впрочем, без особого успеха. В промежутках он успел заметить, что немецкий социализм успешнее советского: ухоженные дома, чистые улицы, в магазинах полно товаров и продуктов. Но тогда он даже не задумался, в чем причина таких отличий?
После армии он поехал к отцу – тот звал его к себе. Пробовал поступить в местный политехнический институт, но завалил экзамены. Все знания подрастерял в Германии. Устроился работать на один из многих заводов, которые были в этом городе. Потом отец умер. Вскоре после этого Анатолий Николаевич женился. На Елене. А через три месяца состоялось радостное событие – родился Николаша.
Много всего было. Но это не для биографии. Это не для других. Николаше он мог рассказать подробности того, что происходило с ним за долгие годы его существования. Валентине – мог. Но не посторонним людям.
Он приступил к составлению перечня важных событий своей жизни, потребного для официального использования. Фразы получались корявые. Говорить он был мастак, писать – нет. Анатолий Николаевич отбрасывал испорченные листы, начинал заново. Досада владела им. Времени оставалось немного.
Кое-как он выдавил из себя текст. Бросился на улицу. К «Макдональдсу» прибыл вовремя. Накрытый сереньким небосводом, смотрел по сторонам в ожидании Юрия Ивановича, судя по всему, дошлого человека. «Надо было вытребовать двенадцать тысяч, – с досадой думал Анатолий Николаевич. – Проявить твердость и вытребовать. Для тех, кто хочет, чтобы я помешал Квасову, такие деньги – пустяк. А я вон как мучаюсь».
Две хорошенькие девицы прошли в «Макдональдс». Анатолий Николаевич проводил их спокойными глазами. Он не ощущал себя старым, но эти девушки были слишком молоды для него. То ли дело Валентина – женщина в соку и с пониманием жизни.
Григорий опоздал. Задержался на телевидении. Видеоролики не понравились ему. Пришлось напрягаться, предлагать другие сюжеты.
– Простите, дела, – сухо проговорил он. – Принесли?
– Вот. – Анатолий Николаевич протянул сложенный вдвое листок.
Григорий, развернув бумагу, состроил недовольную физиономию.
– Не могли набрать на компьютере?
– У меня нет компьютера.
– Господи. Двадцать первый век… На машинке бы напечатали.
– Где я ее возьму?.. Разобрать можно. Почерк у меня хороший.
– Что с доверенными лицами?
– Список подготовил. Завтра иду в комиссию.
– Не затягивайте. И вот что. В этом округе почти половина избирателей живет на селе. Где-то около двухсот тысяч. Они традиционно голосуют за коммунистов. Это – ваши избиратели. Готовьтесь ездить по районным центрам, по селам. Пахать с утра до вечера. Ищите водителя с машиной, который вас будет возить. Всё. Нет больше времени. Спешу. До свидания.
Он вернулся в пространство автомобиля. Бросил:
– В штаб.
Прерванное движение возобновилось. Григорий лениво смотрел на окружающие здания. «Убожество. Как можно тут жить?» – в очередной раз спрашивал он себя. Он был не в духе.
Максим схватил бумагу, вобрал жадными глазами текст, написанный Анатолием Николаевичем, изобразил на своем лице нечто недовольное.
– Скучно. Примитивно. Нет чего-то теплого, вызывающего добрые чувства. Скажем, рано потерял отца, вынужден был кормить семью. Или был ранен в Чечне, когда спасал командира.
– Какая Чечня? Побойся бога. При его возрасте он мог быть ранен только в Афганистане.
– Пусть. Афганец – тоже неплохо. Напишем: был ранен в Афганистане, спасая командира.
– Не надо. Местные афганцы поднимут шум. Скажут – самозванец.
– И пусть. Нам нужен скандал. Они доказывают, что он там не был, мы – что был и показал себя героем.
– Нет. Наша интрига в другом. Он нападает на Квасова, на Зюганова, на здешних коммунистических боссов. Он – обличитель зла. Олицетворение совести. Он в белых одеждах. Святой.
Максим выпустил на лицо сдержанную ухмылку:
– Ты – поэт изнуряющей предвыборной прозы.
– Поэт, – с легкостью согласился Григорий. – Я кое-что придумал и помимо проекта с Кузьминым. Например, туалетную бумагу с портретом Квасова и пожеланием: «Иди в зад!» Или презерватив. Наденешь его, и раскроется надпись: «Засунь туда, где место Квасову». Как тебе?
– Нравится. – Максим смеялся так, будто у него не было никаких забот.
Оставив его, Григорий направился на третий этаж в солидное помещение. Там ждали его появления. Начался очередной важный разговор. Григорий как всегда чувствовал себя уверенно. Ему было, что рассказать, чем отчитаться. Свежая информация растеклась по головам. Прозвучали вопросы и ответы. Следом виски залезло в стаканы, чтобы тут же омыть глотки, порадовать душу.
Вернувшись, Григорий собрал тех, кто наполнял штаб, кто воплощал в жизнь его замыслы. В субботу предстояла учеба начальников районных штабов. Он хотел проверить готовность команды.
Команда не подкачала. Теперь следовало расслабиться. Григорий подхватил Максима, сделал остановку рядом с Ольгой.
– Поехали, поужинаем, выпьем.
– Не надо, Григорий Матвеевич.
– Надо. Поехали. Негоже нам с Максимом в мужской кампании время коротать.
Вздохнув, Ольга начала собираться.
14
Ресторан впустил их в свое уютное пространство, усадил за стол, пригнал официантку. Их пожелания были зафиксированы и унесены.
– Всё идет нормально, – сообщил Григорий, глядя на Максима. – Сейчас мы вторые, но разрыв снижается. Думаю, что специальные меры, которыми занимаемся мы с тобой, дадут результат. – Он говорил околичностями, поскольку не хотел открывать Ольге тайну существования проекта «КОК». – Хорошая пора – выборы. Весенняя, когда бы они не проходили. Зимой или осенью.
– Почему весенняя? – проявила интерес Ольга.
Григорий довольно улыбнулся – он ждал этого вопроса, рассчитывал на него.
– Потому что зелени много.
Ольга тихо усмехнулась. Поняла – речь о долларах.
– Как там, в Москве? – обратился Григорий к Максиму. – Приближение выборов ощущается?
– Еще как. Вовсю полезла грязь. Потом ее больше станет. В партии власти грызня. Те, кого отодвинули, кто теряет, пытаются отвоевать позиции. Правые тоже грызутся. В общем, весело.
– Ты что-нибудь делаешь?
– Сдал один материал. Должен выйти, пока я здесь.
– И что, горячий материал?
Максим состроил нечто загадочное на лице:
– Бомба. Небольшая, но… бомба.
Их пожелания официантке вернулись в овеществленном виде, с приятным запахом, вкусом. Французское вино стало хорошим дополнением.
– В жизни должны быть положительные эмоции. – Григорий показал на стол. – Это не Москва, но можно получить удовольствие.
– В конце концов, человек порождает удовольствия, а не наоборот, – подхватил Максим. – Было бы желание и деньги.
– Не скажи. В каком-нибудь Мухосранске ты и за деньги не найдешь удовольствий.
– Ты не прав. Найдешь. Просто это будут другие удовольствия, чем в Москве или здесь. Так ведь, Оля?
Максим явно заигрывал с Ольгой, посматривал на нее жадными глазами. Григорий был спокоен – ни черта у него не получится. Занято.
Когда всё было съедено, выпито, и за все было заплачено Григорием, они вновь очутились там, где царствовала погода, мало-помалу готовившая приход зимы. Промозглый осенний холод набрасывался на прохожих, студил здания, робко стоявшие по обе стороны улицы. Григорий и его товарищи юркнули в машину, спрятались от злого ветра, от холода, отгородились металлом и стеклами.