Мейтланд почувствовал, как под влиянием дыма его мысли поплыли. Сильное тело молодой женщины прижалось к нему, и кровать просела посередине. Рука Джейн поднялась и упала. Девушка поднесла сигарету к губам и предложила затянуться ему. Стараясь не терять бдительности и боясь уснуть, Мейтланд сосредоточился на меркнущем свете, падающем из лестничного пролета. С вечерним холодом возвращалась лихорадка.
Джейн улыбнулась ему и легко взяла за руку. Ее лицо с тяжелым подбородком казалось детским в окружении рыжих волос. Она выпустила изо рта дым и рукой направила на него.
– Хорошо?.. Знаешь, ты бы мог выбраться отсюда, если бы захотел.
– Как?
– С самого начала… – Она снова затянулась. – Если бы по-настоящему постарался, ты бы уже выбрался.
– Постарался? – Мейтланд с гримасой вспомнил свои страдания под дождем и потер грудь, прикрытую лишь заляпанной белой рубашкой. – Холодно здесь.
Молодая женщина протянула к нему руки.
– Ты мог бы уже выбраться, – повторила она. – Проктор этого не понимает, но ты его успокоил. Знаешь, мы оба подумали, что ты, наверное, уже был здесь раньше.
Она сквозь дым смотрела на Мейтланда и обвела масляное пятно на его рубашке. Он смотрел на нее, ничего не говоря. Ее тон был ничуть не насмешливым и не враждебным, но в то же время она словно испытывала и его, и себя, выискивая в Мейтланде какие-то ошибки собственного прошлого. Непогрешимым оком, видящим чужие грехи, она увидела, что он примет эту роль.
Не преднамеренно ли он в действительности оказался заключенным на острове? Ему вспомнился свой отказ перейти пешком туннель виадука к аварийному телефону, свое детское упрямство в мысли, что в часы пик какой-нибудь водитель остановится ради него, вылившуюся злобу… Он опять сидел в той пустой ванне, как ребенок, визжащий от такой же обиды.
Решив поиграть в предложенную девушкой игру, Мейтланд сказал:
– Джейн, это твой долг перед собой – уйти отсюда. Оставаясь на острове, ты сама себя наказываешь.
– Подумаешь, большое дело – я этого не замечаю. – Ее глаза блеснули на холодном опьяненном лице. – Все равно это легче, чем мириться кое с чем. Я никогда не отличалась умением мириться – я любила покипятиться несколько дней. Так можно по-настоящему разозлиться…
Она докурила сигарету и положила руку Мейтланду на живот, а потом повернула голову и поцеловала его в губы.
– Скажешь, не зацепила? – спросила она.
– Может быть, и зацепила. – Мейтланд попытался обнять ее за талию, но по его телу волнами проходила лихорадка. – Последние четыре дня были странные – будто зашел в сумасшедший дом и увидел самого себя, сидящего на скамеечке.
Он отодвинулся от нее и смутно видел, как она раздевается. Закурив вторую сигарету, девушка осмотрела в походное зеркальце свой живот и груди. Потом надела короткую кроваво-красную юбочку и люрексную блузку без рукавов. Он уже уснул, когда она прикрутила лампу и вышла из комнаты. По ступеням простучали ее острые, как стилеты, каблучки.
Через несколько часов, среди ночи, Мейтланд услышал, как она вернулась. Шум машин на автостраде стих, и когда Джейн спорила с Проктором, ее резкий голос отчетливо слышался сквозь шорох травы. Бродяга как будто выпрашивал что-то и скулил, якобы она что-то забыла ему принести. Джейн вошла в комнату, зажгла лампу и пьяным взором посмотрела на Мейтланда. Ее растрепанные волосы полыхали вокруг нее ярким светом, как сумасшедшее солнце.
Она прошла, гремя жестянками и кастрюлями и едва разбирая, где что. Мейтланд тревожно смотрел на нее. По ее поведению можно было предположить, что она, возможно, психически ненормальная, и даже сбежала из Бродмуровского института. Может быть, это сама Джейн, а не ее мать лечилась в санатории на фотографии? Слишком ослабший, чтобы защитить себя, он прислушивался, как девушка передвигает косметику по ломберному столу. Шатаясь, она направилась по комнате и рукой смяла плакат на стене, разорвав лицо Мэнсона. Когда она поднесла Мейтланду чашку и приподняла ему голову, он, охваченный лихорадкой, с благодарностью выпил.
Но тут же закашлялся, ловя ртом воздух. В чашке был разбавленный керосин. Мейтланда стошнило Джейн на руки. Давясь спазмами, он растянулся на кровати и попытался оттолкнуть девушку, когда она, шатаясь и смеясь ему в лицо, поднесла к его губам стакан молока.
У нее за спиной в комнату ворвался Проктор. Начищенные лацканы его смокинга сверкали, как зеркало, в слепящем свете. Оттолкнув Джейн, он склонился над Мейтландом и вытер керосин с его лица. Она закричала на бродягу, размахивая заблеванной камуфляжной курткой, а Проктор взял Мейтланда на руки, поднял по лестнице и положил на мокрую полуночную траву.
15. Подкуп
По автостраде, начиная неделю, двигались на восток утренние машины. Роберт Мейтланд сидел, прислонясь к изогнутой крыше бомбоубежища, в котором Проктор устроил себе жилище, и смотрел, как яркий свет солнца играет на полированных поверхностях автомобилей, направлявшихся в центр Лондона. Было начало девятого, и прохладный воздух освежил его после ночной лихорадки. Больную ногу Мейтланд вытянул перед собой. Сустав по-прежнему не двигался, и требовалось хирургическое вмешательство, но глубокие ссадины на бедре начали заживать.
Несмотря на неспособность ходить, Мейтланд чувствовал спокойствие и уверенность. Последние признаки лихорадки прошли. Живот был набит грубым завтраком, который приготовил Проктор – сладкий чай и на удивление вкусная каша из холодной жареной картошки, кусочков жирного мяса и овощного салата. Все это Мейтланд жадно проглотил. Вкус керосина все еще чувствовался во рту и в легких, но его перебивали свежие запахи окружавшего ноги травяного леса.
Мейтланд смотрел, как Проктор прибирается в убежище. Эта глубокая нора, где Мейтланд провел ночь, была чуть больше большой собачьей конуры, обитой обрывками стеганого одеяла. Проктор на своей мощной спине перенес его, полубессознательного, к двери и уложил на матрас, а сам начал бродить у своей берлоги, как усердное и встревоженное животное. Все в убежище было уложено в многочисленные деревянные ящики, накрытые стегаными одеялами и матрасами. В течение ночи, когда на Мейтланда наваливались тщетные позывы рвоты в потугах выблевать из легких керосин, Проктор начинал беспокоиться и суетиться. Он поднимал углы одеял и стягивал их в поисках какого-то забытого нужного предмета. Наконец он отыскал неглубокий тазик и рулон обтирочного материала. Целый час бродяга сидел рядом с Мейтландом, вытирая ему глаза и рот. В отраженном от ночной автострады свете его лицо со вселенским океаном морщин маячило над Мейтландом, как морда встревоженного зверя. Всю ночь бродяга тревожно ходил вокруг своей норы, не прекращая какой-то бессмысленной деятельности. Покрытый стегаными одеялами пол сливался со стенами, словно берлога специально рассчитывалась для того, чтобы приглушить всякие признаки внешнего мира.
Мейтланд смотрел, как по автостраде едут машины. Откосы словно тихо отступили со всех сторон и казались дальше, чем ему запомнилось. И покрытый густой, пышной растительностью остров казался гораздо больше. Мейтланд поежился на прохладном утреннем ветерке. Через дверь убежища виднелся висевший рядом с потертым трико смокинг.
Из норы высунулась голова Проктора. Она несколько секунд внимательно рассматривала Мейтланда, потом показалось тело.
Мейтланд обхватил руками плечи.
– Проктор, мне холодно. У тебя нет пальто? Я не прошу у тебя мой смокинг.
– А… пальто нет, – с сожалением проговорил Проктор и начал сильными руками растирать Мейтланду плечи. Тот терпеливо отстранил его.
– Послушай, мне нужно что-нибудь надеть. Ты же не хочешь, чтобы у меня снова началась лихорадка?..
– Больше не надо лихорадки…
Проктор посмотрел на часы Мейтланда у себя на руке, словно их блестящий циферблат мог решить его затруднение. Он вытянул головку часов, переставил стрелки как попало и, удовлетворенный, показал Мейтланду. Новое положение стрелок как будто бы устраивало его больше.
– У мистера Мейтланда больше нет лихорадки, – заявил он, но через мгновение шмыгнул в убежище и стал рыться под одеялами, после чего вернулся со старой шерстяной шалью.
Мейтланд завернул широкие плечи в желтую шаль, не обращая внимания на исходящий от нее сладковатый затхлый запах. Проктор переминался с ноги на ногу, словно ожидая указаний. Несмотря на внезапные приступы агрессии, бродяга был смирным и добродушным человеком с естественным достоинством большого простодушного животного.
Проктор отшвырнул ногой камни, валявшиеся на траве рядом с убежищем, и начал свои гимнастические упражнения, очевидно намереваясь произвести на Мейтланда впечатление. После неуклюжего переднего переворота он попытался сделать корявое колесо, но рухнул головой в землю. Сидя на земле, он осматривал свои руки и ноги, будто удивляясь, почему же они так его подвели.
– Проктор… – Мейтланд тщательно подбирал слова. – Я собираюсь сегодня уйти. Мне нужно домой – понимаешь? У тебя здесь свой дом, а у меня есть свой. У меня есть жена и сын – я им нужен. Я тебе благодарен, что ты позаботился обо мне…
Он замолк, осознав, что в уме у бродяги запечатлевается лишь одно последнее предложение.
– Выслушай меня, Проктор. Я хочу, чтобы ты помог мне взобраться на откос. Сейчас!
Он протянул руки Проктору, но бродяга неуверенно смотрел в сторону на разрушенный кинотеатр.
– Помочь мистеру Мейтланду… как же? Мейтланд болеет.
Мейтланд упорно сдерживал злость.
– Проктор, ты достаточно силен, чтобы меня вынести. Помоги мне, и я не скажу полиции, что ты здесь. Если ты и дальше будешь держать меня здесь, тебя уведут отсюда и посадят в тюрьму. Ты же не хочешь провести остаток жизни в тюрьме?
– Нет! – неистово завопил Проктор. Он опасливо осмотрелся, словно испугавшись, что какой-нибудь проезжающий водитель его услышит. – Не надо тюрьмы для Проктора.
– Не надо, – согласился Мейтланд. Даже от этого короткого разговора он утомился. – Я не хочу, чтобы тебя посадили в тюрьму. В конце концов, ты помог мне, Проктор.