Мейтланд избегал взгляда Проктора, следя за своим лицом, чтобы оно ничего не выражало. Единственная надежда была на то, что кто-то придет осмотреть «Ягуар» – дорожный инспектор или рабочий, – чтобы сообщить номер какому-нибудь бдительному полисмену.
Мейтланд заглянул в закопченный салон, посмотрел на обгоревшее переднее сиденье и приборный щиток. Никто не потревожил пятна промасленной ткани и пустые бутылки. Мейтланд взялся за желобок на крыше и прижал ладонь к острому краю, стараясь взбодрить себя.
К своему удивлению, он оказался сильнее, чем ожидал. Несколько секунд ему удалось продержаться прямо без костыля. Правая нога, хотя и неподвижная в суставе, выдерживала вес, и, вертясь на левой ноге, Мейтланд мог неплохо ходить. Но он решил скрыть, насколько уже выздоровел. Пусть лучше Джейн и Проктор поверят, что он калека.
– Ладно, посмотрим, что у нас есть для тебя.
Мейтланд сделал Проктору знак отойти и открыл багажник. Бродяга смотрел на него хитрыми, выжидающими глазами, словно терпеливо дожидаясь какой-то ошибки. Иногда он словно предлагал Мейтланду себя, чтобы побить костылем, будто зная о его расчетливом удовольствии наказывать бродягу и побуждая его в надежде, что Мейтланд войдет во вкус и не захочет покидать остров.
Всего лишь несколько купленных молодой женщиной подарков – нарезанная буханка хлеба, жестянка с консервированной свининой из соседнего супермаркета – сделали Проктора ручным. Более всего авторитет Мейтланда поддерживали несколько бутылок дешевого красного вина. Проктор одновременно страшился этого вина и требовал его – вечерами, когда приносил Мейтланда в подвал к молодой женщине, подметал пол и зажигал лампу, он снова надевал свой смокинг, и Мейтланд награждал его, вручая бутылку алкогольной бурды. Потом Проктор удалялся в свое логово, где через несколько минут напивался. А Мейтланд, прежде чем Джейн уходила на свою регулярную вечернюю работу, лежал рядом с молодой женщиной и курил с ней сигарету, и они слышали, как над шепчущей травой разносится трубный голос Проктора и его подземной кротовьей музыке вторят мягкие растения этой зеленой арфы.
Проктор ждал в предвкушении, когда Мейтланд поднимет крышку. Багажник был для Проктора необычайно щедрым рогом изобилия – пара тяжелых галош, пара запонок из искусственного нефрита, что Мейтланд купил в Париже, потеряв свои, и старый номер журнала «Лайф» – все это Проктор утащил к себе, как бесценное и таинственное сокровище. Глядя на бродягу, Мейтланд убедился, что тому никогда в жизни ничего не дарили и что его власть над Проктором столь же зависит от подарков, как и от вечерней бутылки вина. Возможно, когда-нибудь они будут обходиться без собственно подарков, а оставят лишь сам ритуал раздачи и изобретут искусственную валюту из жестов и поз.
Мейтланд посмотрел в багажник. Там мало что осталось, кроме автомобильных инструментов, а их дарить не хотелось. Они могут еще пригодиться при побеге.
– Похоже, ничего не осталось, Проктор. Монтировка тебе ни к чему.
Проктор сделал тупой жест, его лицо напоминало морщинистую планету. Как голодный ребенок, неспособный смириться с реальностью пустой полки, он довел себя до пика ожиданий. Его лицо поочередно выражало противоречивые чувства – жадность, терпение, потребность. Перескакивая с ноги на ногу, он толкался рядом с Мейтландом и не слишком дружелюбно его подталкивал.
Встревоженный таким проявлением неблагодарности, этой расплатой за доброту – насколько смирнее Проктор вел себя, когда его били костылем по голове, – Мейтланд потянулся к картонке с вином. Бургундского оставалось две бутылки, и он собирался придержать их для себя, пользуясь услугами Джейн, которая покупала бродяге дешевый испанский кларет.
– Ладно, Проктор. Можешь взять их. Но до вечера не пей.
Он протянул бутылки бродяге, который схватил их дрожащими от возбуждения руками и на мгновение забыл о Мейтланде и разбитой машине.
Мейтланд молча смотрел на него, водя пальцем по костылю.
– Я нужен тебе, чтобы выдавать паек, Проктор, – не забывай об этом. Я изменил всю твою жизнь. Вино к ужину, вечерний костюм – все вы так и рветесь, чтобы вас эксплуатировали…
Двигаясь верхом на Прокторе к бомбоубежищу, Мейтланд взглянул на полотно виадука. После дождливых дней бетон быстро высох, и белый бок прочерчивал небо, как стена какого-то бескрайнего воздушного замка. Под пролетом виднелись подъездные пути к Вествейской развязке – лабиринту подъемов и примыкающих дорог. Мейтланд ощутил одиночество, как на чужой планете, покинутой ее жителями – расой дорожных строителей, которые давно исчезли, но завещали ему эту бетонную дикость.
– Теперь свободен уйти… – бормотал он себе под нос. – Свободен уйти…
Отдыхая на солнце, он уселся у стены бомбоубежища и закутался в желтую шаль. Проктор присел на корточки в нескольких футах поодаль, готовясь откупорить бутылку бургундского. Сначала он выполнил короткий, но тщательный ритуал, который выполнял над каждой банкой мяса и пачкой печенья, подаренными Мейтландом, – ножом соскоблил с бутылки этикетку и разорвал ее на мелкие клочки. Подарив бродяге найденный в багажнике экземпляр «Лайфа» трехлетней давности в надежде, что большие фотографии смогут вернуть мысли Проктора в мир за пределами острова, Мейтланд увидел, как журнал превратился в кучу тщательно измельченного конфетти.
– Тебе не нравятся слова, да, Проктор? Ты даже разучился говорить.
То же самое было справедливо и относительно его зрения. Мейтланд убедился, что Проктор не слепнет, а просто в этом безопасном царстве зарослей на острове предпочитает полагаться на свои рубцеватые пальцы и осязание.
Мейтланд повернулся к кессону у примыкающей дороги, на белой поверхности которого некогда чертил свои путаные послания.
Он щелкнул пальцами, наполнившись внезапным убеждением, что скоро выберется отсюда. Подняв костыль, как школьный учитель указку, Мейтланд указал на Проктора.
– Проктор, я хочу научить тебя читать и писать.
20. Присвоение острову имени
Сев на сырую землю рядом с кессоном, Мейтланд смотрел, как Проктор, словно счастливый ребенок, идет к бетонной поверхности. Через полчаса нерадивый ученик превратился в ревностного. Неровные буквы впервые написанного алфавита уже выпрямились и приобрели четкость. Обеими руками он чертил на бетоне, выписывая в ряд свои А и Х.
– Хорошо, Проктор, ты быстро учишься, – поздравил его Мейтланд. Он ощущал прилив гордости от достижений бродяги. Такое же удовольствие он испытывал, обучая сына играть в шахматы. – Это же великое изобретение – почему все мы не пишем сразу двумя руками?
Проктор восторженно взирал на плоды своих трудов. Мейтланд дал ему еще два косметических карандаша, взятых из комнаты Джейн Шеппард. Бродяга сжал Мейтланду руку, словно убеждая его в своей серьезности как ученика. Сначала, когда Мейтланд начертил первые несколько букв алфавита, Проктор отказывался даже смотреть на них и съежился в стороне, словно ему угрожало какое-то страшное проклятие, однако через десять минут уговоров преодолел свой страх, и нижняя часть поверхности кессона покрылась каракулями.
Мейтланд держался рядом.
– Это не долго, верно? Все эти годы, что ты потерял… А теперь позволь показать тебе, как пишутся некоторые слова. С какого хочешь начать – «цирк», «акробат»?
Проктор беззвучно шевелил губами. Потом робко выговорил:
– П… П… Прок-тор…
– Со своего собственного имени? Конечно же, я не подумал. Это исключительный момент. – Мейтланд похлопал его по спине. – Вот, смотри. Я хочу, чтобы ты переписал эти буквы в трех футах выше.
Он взял у Проктора карандаш и написал:
МЕЙТЛАНД ПОМОГИТЕ
– П… П… Проктор… – повторял он, водя пальцами по буквам. – Это твое имя. Теперь перепиши это крупно. Запомни: ты впервые пишешь свое имя.
Прослезившись от гордости, бродяга посмотрел на написанные Мейтландом буквы, словно стараясь запечатлеть их в своем угасающем уме, и начал обеими руками чертить такие же на бетоне. Каждое слово он начинал с середины, продолжая влево и вправо.
– Еще раз, Проктор! – крикнул Мейтланд в шуме взбирающегося по примыкающей дороге грузовика. В возбуждении бродяга путал буквы, и получались неразборчивые каракули. – Начни снова!
Захваченный собственным энтузиазмом, Проктор не слушал. Он шкрябал на бетоне, мешая разные части имени Мейтланда, восторженно выводя жирные буквы до земли, словно решил покрыть каждый квадратный дюйм острова надписями, которые считал своим именем.
Наконец удовлетворившись, бродяга отошел от стены и, сияя, сел рядом с Мейтландом.
– Боже всемогущий… – Мейтланд устало оперся головой на костыль. Хитрость не удалась отчасти из-за того, что он не учел неуемной благодарности Проктора. – Ладно, Проктор – я научу тебя еще некоторым словам.
Когда бродяга наконец успокоился, Мейтланд наклонился и прошептал с наигранным озорством:
– Новые слова, Проктор, такие как «жопа» и «говно». Ты сможешь написать такое, а?
Проктор нервно захихикал, а Мейтланд тщательно вывел:
ПОМОГИТЕ АВАРИЯ ПОЛИЦИЯ
Он смотрел, как Проктор неохотно переписывает слова. Бродяга работал лишь одной рукой, а другой прикрывал написанное, словно боясь, что его поймают за этим занятием. Но вскоре бросил и тыльной стороной руки все стер, поплевав на окрашенный бетон.
– Проктор! – попытался остановить его Мейтланд. – Никто тебя не увидит!
Проктор бросил карандаши на землю, но продолжал с гордостью смотреть на спутанные фрагменты имени Мейтланда, потом сел на землю. Мейтланд понял, что его лишь на время позабавило писание похабных слов на стене, а теперь он отказывается принимать участие в этом, как он считал, озорстве.
21. Бред
Усталый и подавленный, Мейтланд вцепился в плечи Проктору, носившему его туда-сюда по острову. Сгорбившийся зверь и бледный всадник, они блуждали среди шуршащей травы. Временами Мейтланд приходил в себя и выпрямлялся, сжимая железный костыль. Стараясь не заснуть, он ругал и колотил Проктора за малейшую запинку и колебание. Бродяга двигался вперед, будто не мог придумать ничего лучше этого бесцельного путешествия по острову, чтобы вернуть раненого к жизни. Временами он специально подставлял Мейтланду огненный рубец на шее в надежде, что удар по нему оживит калеку.