У меня плоховато с памятью на события, зато я помню запахи. В Зямином кабинете пахло книгами и сигарами. Зяма не курил. В советское время в табачных ларьках продавались кубинские сигары. Поштучно. А коробки от них можно было или купить за копейки, или просто выпросить у продавца в ларьке. У Зямы были десятки этих коробок, в них были записки, фотографии, документы, они стояли, как книжки, на полках, и на них были надписи – Чехов, Маяковский, Вадик, Таня и т. д.
Я думаю, многие лучше меня могут рассказать о Зяме-писателе, литературоведе, о Зяме-пародисте, о Зяме – самом остроумном человеке на свете, о Зяме – сочинителе фразы «Да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что!» и т. д. Я хочу рассказать о Зяме-певце.
Зяма сочинял и пел песни. Чаще всего он брал какую-нибудь известную мелодию и сочинял слова. Вот, например, была у него совершенно чудесная песня на мотив 3-й части 2-й фортепьянной сонаты Шопена, короче, всем известного похоронного марша. Начиналась она словами «В сельском хозяйстве опять большой подъем». Он так сочинил слова, что они абсолютно точно соответствовали непростой мелодии, и Зяма очень точно эту мелодию исполнял, со всеми фиоритурами. Песня эта актуальна и сейчас, представьте музыку и попробуйте спеть – в сельском хозяйстве опять большой подъем…
У Зямы был звонкий сильный голос и отличный слух. Скажу сразу, я завидовал его пению. Он пел, как разговаривал. Так, разговаривая, пели Бернес, Утесов, Олейников. Конечно, Зяма не занимался пением, не считал себя певцом, но если бы захотел, мог бы петь суперкруто. Он не манерничал, не изображал вокал, ничего не демонстрировал, просто разговаривал, и это было выразительно. Собственно, это касается всего Зямы целиком. Он никогда ничего не демонстрировал и не играл. Когда-то Зяма написал книгу про Михаила Светлова, которая называлась «Человек, похожий на самого себя». Про Зяму то же самое можно сказать. И это большая редкость. Все что-то из себя строят, когда сочиняют, поют, пишут, говорят, дальше можно перечислить все глаголы русского языка. В его текстах слышен его голос. Это не написано, это сказано. Точно, так, как это мог сказать только Зяма.
Закончить я хочу Зяминой песней, которую запомнил наизусть с первого раза. То есть один раз услышал и запомнил. Несмотря на ненормативную лексику, а может быть, как раз благодаря ей эта песня сегодня очень актуальна. Она исполняется на мотив «Две гитары за стеной».
Приглашение на совместный вечер Алексея и Зиновия Паперных, 1990-е
Что такое, бога ради,
Впереди и позади,
Всюду бляди, перебляди,
Распроперепробляди.
За одной другая выйдет,
Я стою, не в силах выбрать.
Ты блядь, я блядь, вы блядь, мы блядь,
И она блядь, и они блядь.
И не в силах сосчитать
Таблицей умножения:
Блядью блядь сто двадцать пять,
Сплошь обляденение.
Что такое, бога ради,
Впереди и позади –
Тети бляди. Дяди бляди.
Люди бляди. Господи!
Зиновий Паперный и Вениамин Каверин, 1980-е. Архив семьи Паперных
Митя и Зяма, 1983. Архив семьи Паперных
Дмитрий ПаперныйМой дед З. П
Я стою с Вадиком посередине Лесной, напротив нашей калитки, и изо всех сил пытаюсь разглядеть маленькую фигурку, только что появившуюся у Дальнего Поворота. На веранде уже зажгли желтый абажур – в августе в Баковке начинает рано темнеть. Зяма должен приехать из Москвы на электричке, и я очень хочу увидеть его первым. Мне шесть лет. «Это Зяма», – говорит Вадик уверенно. Я не вижу ничего, кроме невнятного серого очертания идущего человека. «Неправда, – говорю я, – ты не можешь видеть его лицо в такой темноте, это может быть сосед дядя Гриша, или папа Андрея, или…» – «Посмотри, как он быстро идет и размахивает руками, – перебивает Вадик. – Это Зяма, это его походка, он даже наверняка что-то поет».
Перед выпускными экзаменами в десятом классе всей семьей была предпринята попытка исправить мои предполагаемые оценки с двойки до хотя бы тройки. Бабушка Ира, бывшая преподавательница английского в нефтехимическом институте, налегала на герундий и согласование времен, бабушка Лера занималась со мной диктантами и российской историей, а друг семьи Гарик пытался объяснить математику уровня шестого класса. Зяме была доверена литература. Я ездил к нему на трамвае с мешком учебников и списком тем для билетов, и мы запирались у него в кабинете – предполагалось, что Зяма будет диктовать мне ответы на вопросы, а я их буду записывать и заучивать. Диктовки Зяме хватало ровно на одну минуту, после чего он начинал рассказывать литературные анекдоты и случаи из жизни разных писателей. Я сидел с раскрытым ртом и даже не пытался ничего записывать – поспеть за Зямой было невозможно. Больше всего мне нравились его рассказы о Чехове и Маяковском. Зяма ходил по комнате, декламировал стихи, читал чеховские рассказы и тут же комментировал их отрывками из чеховских же записных книжек – он помнил их наизусть. Устоять против такого натиска было невозможно: каждый вечер, вернувшись домой, я раскрывал первый попавшийся том Чехова и читал его всю ночь. После трех недель занятий единственная запись в моей тетради начиналась с «Пушкин был великий русский поэт…» и на этом же обрывалась, зато на экзамене по литературе я получил пятерку с плюсом, изящно обрамленную тройками по всем остальным предметам. В семейной эстафете ускоренного обучения меня наукам Зяма стал абсолютным чемпионом, чем он потом очень гордился.
Зяма приехал в Баковку из Переделкина, мы все идем на речку. Дорога туда пролегает мимо дачи, которая вроде бы принадлежит певцу Кобзону. У дачи внушительный забор и тяжелые металлические ворота, за которыми живут злые собаки, лающие на проходящих. Собак недолюбливают все, а я их просто боюсь, говорю я Зяме. «Давай пройдем мимо очень тихо, тогда они нас не услышат и не будут лаять». «Хорошо», – говорит Зяма, и мы тихонечко крадемся вдоль ворот. Вот ворота позади, и с ними молчаливые собаки, так и не услышавшие нас, как вдруг Зяма изо всех сил громко кричит в сторону ворот: «Кобзон, голос!» Собаки с оглушительным лаем и визгом кидаются на ворота, но Зямин громкий смех перекрывает даже их лай.
В кабинете в углу лежат гантели и ролик для пресса. Я пытаюсь поднять гантели, но они слишком тяжелые, поэтому я просто катаю ролик по полу. Зяма читает какую-то рукопись, и его мои стуки и кряхтения явно раздражают. «Давай договоримся, – говорит он, – что если я пять раз прокачу ролик туда и обратно, не касаясь животом пола, то тогда ты пойдешь на кухню и полчаса будешь тихо сидеть и рисовать, а если нет, то я тебе дам конфету». – «Хорошо, – говорю я, – но только со мной». – «Конечно, с тобой», – говорит Зяма, не подозревая о моем коварном плане. Он встает на колени, берет ролик в руки и начинает с натугой катать его вперед и назад. «Со мной», – говорю я и залезаю ему на плечи. Зяма не сдается, но ему явно тяжело. На третьем движении он начинает громко читать стихи, после четвертого он почти выкрикивает слова. Завершив пятое и окончательное катание, он встает, кряхтя, говорит: «Вот опять Маяковский помог», – и отсылает меня на кухню.
На все мои дни рождения и важные даты, начиная с первого месяца, Зяма писал мне стихи. Его стихи на мою одномесячную годовщину я прочел первый раз только через много лет, но они самые любимые из всех написанных им мне.
Дмитрий на Лесной улице в Баковке, 1971. Фото В. Паперного
Мой друг, Митряй? Димитрий?
Мой друг,
мой внук
Mитяй,
давай
поговорим с тобой чуть-чуть
про первомесячный твой путь,
хотя всего лишь ты знаком
с молочно-русским языком.
Ты, милый Дмитрий, должен
знать:
не знали, как тебя назвать,
весь день с утра и дотемна
выкликивали имена.
И слышалось со всех сторон:
– Владимир!
– Всеволод!
– Антон!
Гадали все. Лишь ты один
лежал, заботой не томим,
пуская изредка свою –
пока без имени – струю.
– Нам важно, – Гуля
говорит, –
что Митя. Ну так что ж? Демид?
Иль Митрофан? Митрополит?
Митряй? Димитрий?
Димедрол?
Куда ты, Митя, нас завел?
Устали все митинговать
и стали Митю Митeй звать.
Твой рост стремителен и скор.
Тебя ведет твое развитие
от мини-Мити в миди-Мити,
мой милый Митя-митеор.
С утра мы слушаем, любя,
митео-сводку про тебя…
Не обижайся, не сердись,
но в общем ты, Митяй, метис,
первоисток твоих кровей
и Магомет, и Моисей,
и кровь спасителя Христа
с твоею, маленький, слита.
Да выговорит ли язык:
карел-русак-еврей-таджик.
И ты велик (хотя и мал):
Четвертый Интернацьонал.
И за тебя, ты так и знай,
я всем богам молюсь, Митяй.
В последний раз я видел Зяму в Переделкине летом 1995 года, в мой первый приезд из Америки. Он показывал свою дачу, гордился соседством с Евтушенко, он был в теннисной майке и в шортах и излучал энергию и здоровье. Ровно через год его не стало.
На Лесной уже совсем темно, шагающей фигурки давно не видно, но я все стою и всматриваюсь в темноту. Наверное, это все-таки был не он. Я поворачиваюсь к калитке, чтобы идти домой, но в этот момент в желтом круге света от фонаря появляется Зяма. Он идет, размахивая руками, и громко поет.
Дмитрий – креативный директор компании Time Inc. Нью-Йорк, 2003. Фото В. Паперного
Зяма и Фира, 1980-е. Архив Э. Паперной
Эсфирь ПапернаяЯ только могу благодарить судьбу
Я, как и многие другие, узнала о Зиновии Паперном, еще когда училась в школе, из маленькой книжечки о чеховской «Чайке». Значит, это была неплохая школа, хотя и обыкно