в жизни и творчестве писателя. Кажется, что в течение многих лет исследователь постепенно строил это здание, не имея еще проекта целого: он писал об эволюции Чехова в прозе и драматургии, о чеховской поэтике, о записных книжках, он изучил все, что написано Чеховым, и его архив. Оставалась еще «тайна…». Что это?
Речь идет о суверенности каждой человеческой личности, o праве каждого на защищенный от постороннего любопытства, тем более – непрошенного вторжения, внутренний мир. Зиновий Паперный приводит чеховскую запись: «У животных постоянное стремление раскрыть тайну (найти место), отсюда у людей – уважение к чужой тайне, как борьба с животным инстинктом», – и далее разъясняет принципиально важную мысль писателя: «Человек на протяжении веков отстаивал свою свободу, защищал свое “я”, право быть самим собой… И среди неотъемлемых понятий – право на Тайну, на неприкосновенность и даже недоступность своего сокровенного». Паперный вспоминает слова С. Я. Маршака, когда-то ему сказанные: «Человек должен быть суверенным, как держава».
Поясняя далее чеховскую мысль, Паперный пишет: «Надо быть искренним, избегать неправды, фальши, позы. Всякого рода словесного блуда – явного и тайного. Но это не значит, что нужно открывать себя собеседнику или адресату, свободно и неограниченно впускать, принимать, зазывать в свой внутренний мир, изливать душу». И замечает, как чужды взглядам Чехова многие современные интервью с вопросами, «залезающими в душу знаменитостей», с желанием услышать что-нибудь «суперинтимное».
Казалось бы, как при абсолютном убеждении в невозможности касаться тайны другого человека автор книги решается писать о душевном мире самого Чехова, такого замкнутого, скрытного, никому не открывающего глубины своих чувств? Здесь возможно только одно объяснение: говоря о чувствах, переживаниях Чехова, Паперный на каждой странице, в каждом слове стремится следовать его нравственным принципам. Он никогда не берется рассуждать о намерениях своего героя, ему не известных, о его помыслах и настроениях, документально не подтвержденных. Он никогда не вторгается в душу Чехова и очень корректно пишет о женщинах, присутствовавших в жизни писателя. Он позволяет себе лишь небольшие тактичные комментарии, предположения, размышления по поводу широко цитируемых в его книге переписки и воспоминаний действующих лиц.
Внутренне ориентируясь на позицию Чехова-художника в изображении любви, Паперный, естественно, начинает свое повествование с произведений Чехова. Он напоминает нам эпизод из «Дамы с собачкой» (в гостиничном номере), где описаны переживания Анны Сергеевны: «Но тут все та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкое чувство, и было впечатление растерянности, как будто кто-то постучал в дверь». Далее исследователь очень тонко замечает:
«Последние слова трудно себе самому объяснить. Впервые с этим неожиданным стуком прозвучал мотив нарушенной тайны, застигнутости врасплох. И “дверь” здесь не просто дверь номера, но барьер, некий “покров”, за которым оказались Гуров и Анна. Когда они вдруг испытали “впечатление растерянности”, они оба были надежно защищены – автором. Чехов – великий гарант сокровенных тайн своих героев и героинь. Художник ведет себя так, как будто и сам не знает о них, только догадывается».
Анализируя чеховский рассказ «О любви», Паперный заключает: «Я не знаю другого рассказа о любви, где бы так много говорилось о любви, а она сама так застенчиво молчала, таилась, не разрешала себе быть собой. Она есть, она жива, но она – невидимка. Ее как будто бы и не существует».
Мы будем не раз припоминать эти слова, читая центральную часть книги, где от произведений Чехова автор переходит к другим – «реальным историям любви», к любви в жизни самого Чехова и характерам тех замечательных женщин, с которыми сводила его судьба. С большим тактом и мастерством, не претендуя на полноту знания, нередко «только догадываясь», Паперный воссоздает эти сюжеты в главах о Л. Мизиновой, Т. Щепкиной-Куперник, Л. Яворской, В. Комиссаржевской, Е. Шавровой, Л. Авиловой, О. Книппер (затем – Книппер-Чеховой).
Автор деликатно замечает, что некоторые женские письма своим приподнятым тоном могли напомнить Чехову его собственных персонажей (например, Ольгу Ивановну из «Попрыгуньи») или огорчить «неумеренным напором». Он пишет о том, как в воспоминаниях об отношениях с Чеховым воображение иногда спорит с действительностью. Говорит и об известной «холодности» Чехова, например в ответе на письмо Е. Шавровой 9 мая 1899 года. Но тут же добавляет, что «Чехов – искренний, естественный, каким он всегда был, не боится правды. Ему не страшны никакие факты, “реалии”. Он выдерживает любое испытание – жизнью, биографией, письмами к нему, воспоминаниями. Короткая жизнь была ему отпущена, но большая посмертная биография дана ему – человеку, которому нечего страшиться».
Главное, что всегда имеет в виду З. Паперный, говоря о сдержанности, «закрытости» Чехова, – его постоянная углубленность в свой творческий мир. Именно это ощущали окружающие, даже самые близкие люди. «Если у настоящего художника рождается замысел, – читаем мы в книге, – то он уже сам овладевает автором. Даже трудно сказать точно, кто здесь кем владеет. В этом смысле истинный поэт – невольник замысла».
Вместе с тем все пережитое писателем – по-своему, очень сложно отзывается в произведении, претворяется в нем. Чтобы показать это, Паперный вновь обращается от жизни к литературе – к пьесе «Чайка», где «сто пудов любви» и очень много мыслей об искусстве.
О «Чайке» Паперный писал не раз: в монографии под тем же названием, в книге о драматургии Чехова – «Вопреки всем правилам…». И каждый раз тема возникала в новом аспекте. В книге «“Тайна сия…” Любовь у Чехова» «Чайка» занимает особое место. Именно в «Чайке» соединены все тайны: тайны любви и искусства, отношений между людьми, близкими и далекими одновременно. Мечта об истинной любви неотделима от представления о высоком достоинстве человека.
«То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть», – написал Чехов во время работы над повестью «Три года». От этой чеховской мысли З. Паперный вновь обращается к главной теме своей книги: «Любовь слита с самим существом человека. И вместе с тем она – не только то, что он есть, но и – каким должен быть».
Рассматривая художественную структуру «Чайки», автор использует образ мозаичного портрета. «Из… мелких кусочков возникает нечто новое, мозаичное, – но по-своему целостный портрет. Читая “Чайку”, не раз вздрагиваешь – будто сама жизнь какими-то осколочками вдруг подмигивает тебе то весело, то лукаво, или тревожно и скорбно о чем-то сигналит». Разумеется, жизнь «подмигивает» и «сигналит» лишь тому, кто так глубоко знает и понимает Чехова, как автор этой книги. Именно он имеет нравственное право сделать такой вывод: «То, чего недоставало в реальной жизни, Чехов как бы заново творит в “Чайке”, он переливает в душу молодого героя все недосказанное, недочувствованное, недолюбленное им самим». И далее: «спор двух стихий – любви и искусства – существовал не как некая общая объективность. Вернее сказать, он проходит через душу Чехова, для которого писательство было превыше всего».
Это особенно чувствуется, когда Паперный переходит к описанию работы Чехова над «Вишневым садом».
Московский Художественный театр давно и напряженно ждет пьесу своего любимого драматурга, чтобы открыть ею новый сезон. Чехов все понимает, но не может торопиться: у творческого процесса есть свои законы. В это время писатель уже смертельно болен, но старается скрыть это от близких, чтобы не тревожить их. Ольга Леонардовна просит в письме из Москвы в Ялту: «Ах, Антон, если бы сейчас была твоя пьеса! Отчего это так долго всегда!» и убеждает: «Так нельзя… киснуть и квасить пьесу…»
«А Чехов не “киснул” и не “квасил пьесу”, – пишет Паперный, – он умирал. И в последние месяцы создавал свой сад души – Вишневый сад, где, как в смертном сне, перемешались люди в белом и белые цветущие деревья. Многие ли художники, уходя из этой жизни, оставляли человечеству такой бесценный и долговечный подарок?» Эти пронзительные поэтические строки звучат как реквием.
Так случилось, что книга о любви у Чехова, вобравшая весь исследовательский и душевный опыт автора, стала его последней книгой. 15 июля 1996 года, в день памяти Чехова, когда в Доме-музее на Садовой-Кудринской ожидалось выступление Зиновия Самойловича, он внезапно тяжело заболел. 22 августа его не стало.
«Книги имеют свою судьбу», – говорили древние. Книгам Паперного о Чехове предстоит долгая жизнь.
Владимир Катаев. Фото предоставлено автором
Владимир КатаевЧеловек, похожий на самого себя
Зяма – так, без отчества, почти по-домашнему, по-дружески, он предложил обращаться к себе уже ближе к концу нашего с ним знакомства.
Но мое заочное знакомство с З. С. началось задолго-задолго до того. 54-й или 55-й год. Я, школьник, иду по улице своего Челябинска и от нечего делать останавливаюсь у газетной витрины с вывешенной «Литературной газетой». Привлекает внимание рецензия на только что тогда вышедший фильм «Анна на шее». Мне, как и большинству зрителей, картина чрезвычайно понравилась – а тут, вижу, рецензент усматривает в ней неточности, ненужные украшательства. И ведь убеждает – начинаешь с ним соглашаться. Название рецензии «Можно, но не нужно», подпись – З. Паперный. Можно сказать, это был один из первых для школяра уроков точности оценки, вкуса и чувства меры, нелицеприятной разборчивости по отношению к общепризнанному. Запомнилось до сих пор. (Потом будет его же столь же точный отклик на «Княжну Мери» того же Исидора Анненского: «При чем тут Лермонтов?»)
В последующие годы для меня и моих друзей – студентов, журналистов, преподавателей, потом аспирантов – имя Паперного было всегда на слуху и на виду. Мы повторяли его остроты с последней страницы «Литературки», из рук в руки передавали «Чего же он кочет?». Неотделимым от его имени стал первый том Маяковского; человеческим благородством и достоинством ученого привлекала его статья о Пастернаке в Литературной энциклопедии (это – 68-й год; не утихла еще травля поэта, и объективная статья о нем казалась хождением по минному полю)…