Зяма и Таня
Зиновий Самойлович Паперный. Зяма, как называли его близкие. Отец Тани Паперной – моего университетского друга. Во время летних каникул мы с Таней путешествовали по России. О других поездках в 1970-е годы можно было только мечтать. В одной из них, в деревне Киселихе, мы на несколько дней устроились работать на птицеферму, чтобы заработать денег на платье, которое Тане понравилось в магазине соседнего городка. Туда мы ездили на велосипедах обедать – той же курицей, успевшей нам осточертеть на ферме.
Работа была тяжелая – таскать мешки, переносить ящики с яйцами. Как-то пришлось перетаскивать кур. Для этого надо было взять курицу за лапу и сильно встряхнуть ее, оглушенная курица теряла сознание, после чего эта операция проделывалась с другими курами – и так, держа в каждой руке по несколько кур, мы их перетаскивали. Петушков и, как говорили работницы, молодок надо было относить в разные помещения. Мне же хотелось, чтобы обитатели этого курятника коротали время с удовольствием, и мои подопечные, и петушки, и молодки, оказались в одном сарае. Когда работницы фермы заметили это, то всполошились, стали волноваться и спрашивать друг у друга, кто мог это сделать. Таня сразу поняла, что это я.
Вернувшись в Москву, мы с вокзала поехали к ней домой. И я помню, как Зиновий с ужасом слушал наши рассказы про все измывательства над бедными курами, а потом сказал: я бы так не смог.
Последняя наша поездка была уже не вдвоем с Таней, а со всем семейством Паперных. Это был байдарочный поход, в который отправились Зиновий, его дочь Таня, сын Вадик, приятель Вадика Вейланд Родд и я. Лето 1972 года было нестерпимо жаркое. Во многих местах речки пересыхали, и байдарки надо было тащить волоком. Мы с Зиновием были в одной байдарке, и он пел замечательные песни. По моей просьбе повторял их на бис. И даже записал мне одну из них, а может быть и больше, но листы эти где-то спрятались в недрах книжных шкафов. Я помню только первую строчку: «Боялся в детстве я балконов и духовок, поскольку раз духовка взорвалась…» А дальше что-то вроде «балкончик бах – я уцелел едва…».
Вадик и Таня в байдарочном походе, 1972. Архив семьи Паперных
У меня есть только один его текст, и этот текст обо мне – рекомендация для приема в Союз писателей. Он забыл напечатать дату, и я попросила Зиновия написать ее. Он написал: 15 апреля 1996 года. И когда в августе его не стало, я много раз смотрела на написанное от руки число, которое еще хранило его присутствие.
У меня нет стихов о Зиновии, но есть посвященные Тане, которой не стало в 1978 году. Зяма собирался сделать книгу о Тане – из воспоминаний ее друзей. Он сказал мне: «Твои стихи станут краеугольным камнем этой книги». Этой книги нет, он не успел ее сделать, но книга о самом Зиновии должна появиться. Как и стихи о Тане, которые Зяма хотел увидеть напечатанными в своей книге.
Это тебе. Может быть, Там, где ты сейчас, Время перепутано. Так вот, это был 1972 год.
Мы едем на пароходе уже очень долго
Жарко
Однообразные берега
Рокот мотора
Буфет с волжским пивом «жигули»
Расплавленные солнцем
мы лежим на палубе
и веселый матрос
который рядом собирает канат
стоит над нами
пароходом
ровными зелеными берегами
и редкими головками
таких далеких
церквей
Наконец в Мышкине мы выходим
Устраиваемся в гостинице
и идем гулять
На тихом заросшем кладбище прохладней
и у темно-тяжелой решетки большой старой могилы
я пью пароходное пиво
растворяя в его теплоте еще более жаркий день
Под вечер мы берем напрокат велосипеды
и едем через притихшие сосны
с розоватым сквозь них солнцем
смотреть в окрестности какую-то церковь
Она бело-голубая
и вокруг нее много-много старушек в черном
согнутые спины
палки
платки
последняя доброта
Таня и Вадик в байдарочном походе, 1968. Архив семьи Паперных
Очень хочется пить
В каком-то доме
нам из темно-коричневого глиняного кувшина
льют ледяное молоко
Мы немного отдыхаем в лесу
и едем к реке
чтобы вернуться другой дорогой
Неожиданно мне становится плохо
и приходится сесть на скамейку
около забора небольшого дома
смотрящего на вечернюю реку
Велосипеды приникли к скамейке
боясь что мы не успеем доехать
Я лежу на скамейке
а ты сидишь рядом
Иногда встаешь
и наклоняешь темную голову
к светлому
пахнущему свежим деревом забору
Надо мной чуть потемневшее небо
и справа широкая спокойная река
Совершенно непонятно что со мной
почему я не могу сдвинуться с места
Ведь не могу же я почувствовать
за несколько лет что это наш последний год
и это предпоследняя поездка
Что потом мы будем видеться все реже
а еще позже ты покончишь с собой
Наконец я могу встать
Мы садимся на велосипеды
Ехать по влажному песку берега очень трудно
На песке остаются следы мокрых узких шин.
Виктор Шендерович. Фото предоставлено автором
Виктор ШендеровичСмешно то, что правда
Я был знаком с Зиновием Паперным недолго и шапочно, и он запомнился мне человеком невеселым. Был ли он таким с юных лет, или лицо сложилось в эти черты усилиями эпохи («нас времена три раза били, и способы различны были» – Володин) – не знаю, но давний блеск его главного, навеки классического текста (очень смешного прежде всего) вошел для меня, помню, в явное противоречие с печалью этого лица.
Я ожидал чего-то пободрее.
Я был молод и, по всей видимости, глуповат: лицо Зиновия Самойловича было совершенно классической иллюстрацией к типовому портрету русского сатирика. Много ли веселья вы увидите в лицах Гоголя, Щедрина, Дорошевича, Зощенко?
Умножающий знание умножает скорбь, а сатирик прежде всего точен в знании.
«Смешно то, что правда», – сформулировал блестящий Леонид Лиходеев, товарищ Паперного по оттепельным попыткам преодолеть великую отечественную гравитацию.
Дар увидеть эту правду и раскрыть ее с парадоксального ракурса – и есть, в сущности, дар сатирика.
Зиновий Паперный был, конечно, не только сатириком; он был замечательным литературоведом (черным томиком про чеховские записные книжки я зачитывался в театральной своей юности), но все-таки счет интеллигентным знатокам Чехова идет на дюжины, а автор пародии на Кочетова – совершенно уникален!
Время давно растерло в пыль объект этой пародии, а алмазные формулировки Паперного продолжают сверкать, радуя глаз. Этот короткий текст можно цитировать кусками, а последняя его фраза – про тридцать седьмой год, которого не было… но он будет… – попрежнему заставляет вздрагивать чуткого читателя в нашей метафизической стране.
Будет, конечно. И будет именно оттого, что его «не было»…
«Смешно то, что правда». Оно же и ужасно.
Зиновий Паперный в Центральном доме литераторов, 15 апреля 1989. Андрей Турков, Леонид Зорин, Евгения Сахарова, Григорий Горин. Спина Эльдара Рязанова. Архив семьи Паперных
Было время, когда Зиновий Паперный считал себя коммунистом. Старожилы помнят честных коммунистов, и Зиновий Самойлович – один из них. Но советская сатира – борьба «с тем, что мешает нам жить» – была острым грифелем, шедшим по линии партии, и линия эта опасно выходила за пределы литературы: герой разгромного советского фельетона имел основания ждать ареста.
Самым безобидным для цеха случаем был легкий идиотизм, отрефлексированный фигурой куплетиста Велюрова из «Покровских ворот»: «За коммунизм, за дело мира отважно борется сатира…»
Стать советским сатириком у Зиновия Паперного, разумеется, не получилось: божий дар быстро вынес его прочь, за пределы бородатой троицы. Исключение из партии стало для него драмой и несправедливостью, но на самом-то деле первый секретарь МГК КПСС тов. Гришин был абсолютно прав: таким, как Паперный, не было места в их железобетонных рядах!
Больно умный. Слишком честный. Непозволительно, неуправляемо талантливый и свободный.
…Не устаю цитировать Бомарше: «время – честный человек»! Всего-то ничего прошло с тех времен, и вот – нет никакого Гришина (и не было никогда, замечу уже булгаковскими словами).
А Зиновий Паперный – есть.
И память о нем жива, и блеск его интеллекта – с нами, а что лучшая шутка уже полвека летает по родным просторам то безымянной, то ворованной, – так это и есть высшее признание для автора!
А значит, быть по сему, и – «да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что»!
Александр Мигдал, Принстон. Фото В. Паперного, 2010
Александр МигдалЗяма Паперный был моим героем
Отец моего друга Вадика, Зиновий Паперный, был легендарной личностью. Я о нем много слышал анекдотов и сплетен, и он меня восхищал своим талантом и своей свободой. Вслед за моим отцом я презирал условности и мещанские правила советского быта, говорил и делал что вздумается. В этом отношении Зяма Паперный был моим героем. Его острые шутки и эксцентричные поступки ходили по Москве. Мой отец был с ним, конечно, хорошо знаком, но я видел его лишь несколько раз на папиных вечеринках. Увидеть его поближе и понять его я смог только после отъезда в Америку.
Это было начало 90-х, я преподавал в Принстоне, и как-то Вадик попросил нас с моей женой Таней провести вечер с Зямой и Фирой, которые должны были быть в Нью-Йорке проездом. Мы, конечно, согласились и встретили их в Нью-Джерси у каких-то знакомых.
Нам хотелось пустить им пыль в глаза американской экзотикой, и мы потащили их в район «Маленькая Италия». Было время, когда «Крестный отец» был у всех на уме, а Зяме, как выяснилось, не терпелось попасть куда-нибудь, где кутят мафиози.