Тут уместно перейти к Роже Гароди. Марксист, главный идеолог французской компартии. В 1963 году написал книгу «О реализме без берегов» (D’un Réalisme sans rivages) и дал понять, что хотел бы видеть ее опубликованной в СССР. Эта просьба поставила ЦК в затруднительное положение. С одной стороны, ссориться с членом политбюро французской компартии, когда друзей у СССР и так становилось все меньше и меньше, было бы расточительно. С другой – в этой книге Гароди делал безответственные заявления, утверждая, что Пикассо и Кафка являются реалистами. А что, если советские люди это прочтут и начнут рисовать, как Пикассо, и писать, как Кафка? Этого допустить было нельзя.
Тут кто-то в ЦК вспомнил, что есть такой Борис Сучков, который рвется обратно в начальство. Давайте-ка мы опубликуем по-русски «О реализме без берегов», решили там, а Сучков пусть опубликует отпор. По слухам, Сучков бегал в ЦК с черновиком «отпора» много раз, но ему каждый раз говорили: «Слабо, вдарь покрепче».
В конце концов ЦК утвердил «отпор», который вышел в журнале «Иностранная литература» в 1965 году – на год раньше переведенной книги Гароди, как своего рода упреждающий удар. В награду Сучков был избран членом-корреспондентом АН СССР и назначен директором Института мировой литературы, где к этому времени уже работал Зиновий Паперный. Драматическая карьера Сучкова – от журнала «Интернациональная литература», через Карлаг и «реализм без берегов» – вернулась по существу к исходной точке.
Почему все-таки книга Гароди казалась настолько опасной, что она потребовала такого мощного отпора (кроме Сучкова на эту амбразуру главный идеолог ЦК КПСС Суслов бросил и другие силы, в частности известного антимодерниста Михаила Лифшица)? Ключевым оказалось слово «берега», то есть границы, которые в советской фразеологии чаще всего соседствовали со словом «нерушимые». Конечно, паранойя сталинской эпохи, когда наказанием за несанкционированное пересечение границы был расстрел, сильно ремиссировала во время оттепели, но в постхрущевскую эпоху маятник опять слегка качнулся обратно.
Возникло опасение, что Гароди пытается протащить идею «конвергенции», то есть постепенного слияния не только реализма с модернизмом, но и коммунизма с капитализмом. «Конвергенция» тогда в основном ассоциировалась с академиком Сахаровым и с его «Меморандумом», долго ходившим в самиздате, а потом опубликованным на Западе в 1968 году, за что Сахаров в конце концов был сослан в Горький.
В своем отпоре Сучков разговаривает с Гароди высокомерно и даже оскорбительно (что, очевидно, от него и требовалось), говоря, что тому следовало бы «внимательнее ознакомиться с работами советских литературоведов, эстетиков и критиков… он нашел бы там основательную критику догматических и ревизионистских извращений марксистской эстетики». Да и вообще, пишет Сучков, «скучно и бесплодно спорить с защитниками буржуазной эстетики – настолько обветшала и поизносилась их аргументация, настолько скудны и лишены творческого духа их попытки определить пути развития современного искусства».
Вполне возможно, что именно этот высокомерный и поучительный тон и привел к тому, что в 1968 году Гароди резко выступил против подавления «Пражской весны» советскими танками. А дальше карьера певца «безбрежного реализма» приняла совсем неожиданный оборот. Женившись на палестинке, Гароди стал мусульманином, сменил имя на Редж Джаруди, стал утверждать, что евреи придумали Холокост, назвал теракт 11 сентября заговором американских спецслужб и был оштрафован на 240 тысяч франков за книгу «Основополагающие мифы израильской политики», которую французский суд расценил как антисемитскую.
Как только отца исключили из партии, на Сучкова стали давить с двух сторон. Ему звонили из ЦК: «Вы знаете, что у вас работает человек, исключенный из партии? Какие собираетесь принимать меры?» Одновременно ему звонили представители «прогрессивной интеллигенции»: «Вы, надеюсь, не дадите в обиду нашего талантливого пародиста». Сучков оказался между Сциллой и Харибдой. Не принять меры значило ослушаться ЦК. Уволить Паперного значило потерять репутацию либерала, которая была ему необходима для поездок на международные конференции.
Сучкова, а за ним и Паперного спас его лагерный опыт. Сучков понял, что надо «лепить горбатого». На стене института появилась «малява» – я ее видел своими глазами и цитирую по памяти: «Старшего научного сотрудника З. С. Паперного за допущенные идеологические ошибки перевести из отдела Советской поэзии в группу Чехова».
В советской иерархии это было серьезным понижением, для отца же – после травмы публичного шельмования – возвращением к любимому писателю.
В комментариях к пародии отец все еще пытается оправдаться: «Не против наших устоев писалась эта пародия, как меня обвиняли». Заканчиваются комментарии оптимистической нотой: «Как хорошо, что слово “сталинист” с каждым годом звучит все более архаично и обветшало. Сегодня как будто новым смыслом наполняются для жителя нашей страны пушкинские слова: В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни…»
О каких «устоях» идет речь? И почему он цитирует верноподданническое стихотворение Пушкина? Видимо, в этот момент политическая позиция отца была близка к горбачевской: что-то вроде «социализма с человеческим лицом» и «возвращения к ленинским нормам». Расстаться с идеалами и иллюзиями детства, юности и значительной части взрослой жизни нелегко, но у отца это расставание в конце концов произошло.
В 1990 году Зяма с Фирой приехали к нам в гости в Калифорнию. Здесь отец признался, что его оптимизм испарился, что он больше не «глядит вперед без боязни» и, самое главное, что экономическая ситуация в СССР такова, что он не в состоянии обеспечить безбедное существование своей новой семье – жене Фире и сыну Боре.
– Но ты же понимаешь, – сказал я, – что для русскоязычного писателя здесь возможностей будет гораздо меньше.
– Но ты же сам мне писал, – возразил он, – что в Америке несколько миллионов русских эмигрантов, выходит несколько газет, есть клубы, издаются русскоязычные книги. Дай мне шанс попробовать.
Не очень веря в успех предприятия, я тем не менее кинулся, с русским революционным размахом и американской деловитостью, в организацию творческого вечера «Самого веселого человека». Мы арендовали зал в клубе пенсионеров в Пламмер-парке в Западном Голливуде, взяли напрокат микрофон с колонками, опубликовали пародии и шутки Паперного в русскоязычных газетах, напечатали рекламные листовки и разложили их в русских магазинах – где-то между селедкой под шубой и шоколадом «Аленка» – и приготовили для продажи его юмористические книжки, которые он предусмотрительно привез с собой.
Зал был полон. Отец уверенным голосом рассказал несколько смешных историй. В зале – гробовая тишина.
Тут необходимо сделать паузу и сказать несколько слов о русскоязычной эмиграции в Америке. Социологи утверждают, что это одна из самых успешных и ассимилированных этнических групп. Советское техническое и естественно-научное образование, при условии знания английского языка, практически до сих пор гарантия трудоустройства. Ассимилированность этой группы имеет и обратную сторону – эмигранты и особенно их дети быстро теряют интерес к России и забывают русский язык. В Пламмер-парк в 1990-е ходили как раз те, кто так и не выучил английский язык и не сумел попасть на этот «пароход современности». Это были в основном старые люди из российской провинции или из «республик», для которых все объекты сатиры Паперного оказались tabula rasa. Такие имена, как Фадеев, Ермилов, Симонов, Кочетов или даже Тютчев, Кюхельбекер и Баратынский, им ничего не говорили.
Эмигранты из СССР в Пламмер-парке в Западном Голливуде, 1990-e. Фото Вадима Аврукина
Как только отец понял, с какой аудиторией он имеет дело, он, как опытный оратор, быстро перестроился и начал резко снижать уровень юмора. Через десять минут в зале стали раздаваться сдержанные смешки. Он стал спускаться еще ниже. По мере снижения уровня юмора уровень смеха возрастал. В самом конце зал уже хохотал.
Это была его профессиональная победа, наверное, самая трудная за всю историю его выступлений. О переезде в Америку он больше не заговаривал никогда.
Зиновий Паперный анализирует смех, 1960-е. Архив Э. Паперной
Зиновий ПаперныйВ помощь смеющимся
Зарождение смеха относится к эпохе раннего родового строя. В первобытные времена человеку было просто не до смеха. Правда, до нас дошли сведения об одном пещерном человеке, который громко расхохотался, тем самым обнаружил себя и тут же был съеден дикими зверьми. С этого, собственно, и начинается история смеха.
В газете «Неделя» была напечатана статья врача-психиатра. Он писал: «Смех начинается с глубокого вдоха, за которым следует выдох, происходящий отдельными порциями. Такой механизм выдоха обусловлен тем, что щель между голосовыми связками суживается и воздух, ритмически проталкиваясь через это узкое отверстие, порождает те самые отрывистые звуки (например, “Ха-ха-ха”), которые служат специфической характеристикой смеха».
Поэтому, прежде чем смеяться, следует тщательно взвесить: а стоит ли ради этого ритмически проталкивать воздух через узкое отверстие и порождать отрывистые звуки типа «Ха-ха-ха» или «Хи-хи-хи».
Как установлено нашей наукой (см. ряд работ по этому вопросу, а также некоторые другие), наш организм непрерывно стареет, за исключением двух случаев:
а) когда человек спит;
б) когда человек смеется.
И наоборот, особенно интенсивно человек старится, когда он:
а) сердится;
б) ревнует;
в) заседает – разумеется, если на заседании он не смеется и не спит.