ерныйБывали дни веселые…
Прошлое тем и отличается от настоящего, что оно не проходит. Бывает, стоит перед глазами совершенно как живое. Или вдруг постучится тебе в душу – сколько лет, сколько зим! Как снег на голову.
Снег валится, и с колен –
в магазин
с восклицаньем: «Сколько лет,
сколько зим!»
Короче говоря, 1947 год. Я поступил в редакцию «Литературной газеты».
Еще раньше я был с ней связан – писал всякого рода редакционные врезы, коротышки, отзывы-безымянки. Но вот летом 1944 года мне дали задание, которое просто ошеломило меня своей не то чтобы грандиозностью, но – что-то в этом роде: написать большую передовую статью к 40-летию со дня смерти Чехова. Я тогда был аспирантом филологического факультета МГУ. Конечно, редакция шла на большой риск – все-таки я был человек со стороны, незнакомый со всеми условностями и, как бы сказать, пируэтами. Насчет того, как надо писать передовицу, что поставить во главу угла, где что заострить, выпятить, выделить, наделить, кого обязательно и неминуемо процитировать, кого, наоборот, безоговорочно отлучить и т. д.
Но я любил Чехова и решил написать не обычную передовицу – как тогда выражались, «передовочку», «передок» и т. п., а попытаться высказаться, почему я и мы все Чехова любим. Размер мне дали большой. И вот, не побоюсь этого затрепанного слова, мой трепетный текст кладут на стол Евгении Ивановне Ковальчик, в ту пору почти полновластной хозяйке редакции. Она уединяется в своем отдельно взятом кабинете на час, потом выходит и говорит довольно флегматично: «Очень хорошая передовая. Даже жалко, что мы даем ее как передовицу, без подписи». И тут же Евгения Ивановна изложила длинный список всех тех «пируэтов», без которых газетная передовая – не газетная передовая.
В ту пору редактор считался чуть ли не главным деятелем литературы. И каждый редактировал изо всех сил. Никто не хотел зря есть хлеб – его честно отрабатывали. Короче говоря, хотя статью я написал хорошую, но лучшее – враг хорошего и т. д., и т. п., работы еще было невпроворот. Доделать все это надо было к завтрашнему дню, к трем часам. Я забрал статью и поехал за город, где тогда в летние месяцы жил. Там я засел за доработку, но несколько увлекся, забыв о времени. На следующее утро мне предстояло добежать до железнодорожной станции за двадцать минут, а вообще-то у меня уходило на это обычно полчаса. Я понесся что было сил, тяжело дыша подбегаю к станции, а там уже стоит моя электричка. Она везла солдат. Они расположились на ступеньках. Сил у меня больше не оставалось, я понял, что опоздал, следующая электричка шла не скоро, подвожу редакцию, статья шла в номер… И я в отчаяньи рухнул на траву. Но едва я упал, как сразу раздался оглушительный рев – оказывается, солдаты следили с поезда за моей побежкой и, увидев, как я малодушно капитулировал, заревели «давай, давай!», замахали руками. Народная, вернее армейская, поддержка мгновенно оживила меня, я вскочил и помчал к поезду каким-то бешеным, нервно-спазматическим аллюром. Вагоны уже поплыли, но солдаты буквально втащили меня – не зная того, что они втаскивают меня в литературу.
Я успел, статью приняли, напечатали. Мне предложили войти в штат редакции. Я отказался – не бросать же диссертацию о Чехове, – но рекомендовал вместо себя Асю Берзер, с которой учился до этого в достославном ИФЛИ – Институте истории, философии и литературы им. Н. Г. Чернышевского. Тогда, помню, шутили: «Почему имени Чернышевского? Пять лет каторги, три года ссылки». Эта «ссылка» означала, что после окончания института надо было три года отработать на периферии. Никто, конечно, не отрабатывал, но так считалось.
Тем временем в «Литературной газете» происходят перемены. С 1946 по 1950 год ее возглавляет Владимир Владимирович Ермилов. Перед ним ставится задача – орган перестроить, создать независимую массовую писательскую газету, рассчитанную на широкого читателя. Это была установка сверху. Но какая может быть независимость, если она спускается свыше? Это напоминает строчку из записной книжки Ильфа: «Приказано быть смелыми».
Владимир Ермилов, 1963. Архив семьи Паперных
И вот Ермилов, человек сугубо независимый, организует независимую «Литгазету». Собирает свою команду, ватагу, шарагу, банду – уж и не знаю, как точнее сказать. Трудно выбрать нужное слово, тем более что я тоже вошел в эту группу.
Получилось это так. Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» предложило мне стать редактором новой книжки Ермилова «А. П. Чехов». Я прочитал рукопись, и чем-то она мне понравилась, несмотря на явные перехлесты и загибы.
Есть такой жанр: литературоведческое исследование, написанное критиком. Так вот, если критик задумает такое исследование, не пройдя основательной переподготовки, он уподобится кашевару, который запросто захочет стать фармацевтом. Ермилов был кашевар типа – за вкус не ручаюсь, но горячо будет. Чехов как художник вообще-то ему не подходил. Он, Чехов, не терпел курсива, разрядки, всякого рода «Nota Bеnе», «sic!» и т. д., а Ермилов весь был на этом настоян. Он был живой, остроумный человек, писал легко, непринужденно… Точнее говоря, непринужденно писал то, к чему его принуждали – указаньями, предписаньями, телефонными указками по проводам разного калибра.
Был он человек способный. Во-первых, способен был на многое. Во-вторых – одаренный. Родился в 1904 году, а в 1920-м уже печатался. В 1920–1921 годах – редактор «Юношеской правды», а в 1926–1929-м – редактор журнала «Молодая гвардия». А уж в 1932–1938-м – главный редактор журнала «Красная новь». В общем, всходил как на дрожжах, вгоняя других в дрожь.
Итак, критик Ермилов пишет книгу о Чехове, а я соглашаюсь стать ее редактором. Как построена эта книга? Нужна, к примеру, автору цитата из письма деда Чехова – Егора Михайловича, Ермилов хватает ее из вторых рук, у кого попадется. Понадобились строчки из письма Лики Мизиновой Чехову – он выхватывает их из популярной книжки Ю. В. Соболева. И так все это ловко, что вроде бы он, Ермилов, днями просиживал в отделе рукописей Ленинской библиотеки и читал письмо за письмом к Чехову разных его современников. Так нет же, не просиживал, а со страшной скоростью, чтобы не опоздать к очередному юбилею – к дате, к 40-летию, писал, строчил, назовите как хотите, но, правда, живо, забористо, непринужденно. Над последним словом иронизировать не стоит – в ту пору столько книг было написано так, что и читать-то их можно было разве что в уголовно-принудительном порядке.
С той поры, как писалась эта книга, прошло 50 лет. Что осталось от нее? Мало. И что же, значит, не стоило ее писать? Нет, стоило. Потому что тогда, в 1944 году, когда кончалась война и уже начинали нашу страну, сердешную, снова прибирать к рукам – но не враги, а свои, – тогда это было какое-никакое, а живое слово.
Как человек увлекающийся (скажем так), Ермилов с присущим ему азартом, напором отстаивал тот, как ему казалось, непреложный факт, что Чехов отличался революционной страстью. Помню, когда мы сидели с ним за рукописью и я ему с тихим укором читал его бесшабашно-революционные аттестации Чехова, он сопротивлялся, но все-таки не слишком. Как-то мы дошли до такой его фразы (цитирую по памяти): «В 90-е годы народ вел непримиримую борьбу против самодержавия, и знаменем этой борьбы была “Палата № 6” Чехова».
Он: Ну и что?
Я: Знаменем этой борьбы?
Он (уже не так уверенно): Да… знаменем.
Я: Чехов – борец против самодержавия?
В конце концов он сдавался, да и немудрено – кем-кем, а глупым человеком его никто никогда не считал, даже противники, которых у него всегда хватало.
Когда в 1946 году вышло первое издание книги, газета «Культура и жизнь»… Была такая непроходимо ортодоксальная, безнадежно номенклатурная газета. Когда ее почему-то закрыли, говорили, что «Культура и жизнь» приказала долго и культурно жить. Так вот в этой газете в 1947 году, № 15 (34), была напечатана рецензия с заунывно-банальным названием: «Новая книга о Чехове». Автор рецензии покойный Иван Сергиевский упрекал: «В. Ермилов не так далек от того, чтобы признать Чехова не только революционером, но и революционным марксистом».
Здесь нужно сделать уточнение. Несомненно, что В. В. Ермилов был приспособленцем. Как стрелок, он всегда старался попасть в яблочко. И попадал. Но нередко промахивался. В чем тут дело? Метился, выжидал, старательно спускал крючок, но вдруг – не туда!
Своеобразие и, если хотите, даже какое-то неожиданное, парадоксальное обаяние Владимира Владимировича состояли в том, что он был не безотказным приспособленцем. Его прежде всего тянуло туда, куда скажут, прикажут, дадут понять и т. п. И в то же время всякий раз его как-то поводило, позывало, подмывало стрельнуть, пальнуть, громыхнуть, запузырить куда-то не туда, куда просто даже и не надо, не разрешено, не положено. Редкое соединение боязливости с самой лихой смелостью и безрассудством. Читатель, не живший в 40–50-е годы, и представить себе не может, сколько надо было решимости, чтобы вдруг напасть на Софронова, на Грибачева, на ровном месте рассориться со всемогущим Фадеевым – о чем речь впереди.
Итак, Ермилов формирует свою команду для «Литературной газеты», все согласовывает с Фадеевым, тогда – верховным главлит-командующим, и договаривается, чтобы меня, вчерашнего аспиранта, имеющего едва ли не одну печатную работу – безымянную передовицу о Чехове, назначить заведующим отделом критики и библиографии. Этот отдел был сформирован так: зав – я, замзав – Ася Берзер. Завом сделали меня, а не Асю исключительно по одной причине – я в ту пору находился в рядах КПСС. Ася сроду в эти игры не играла. И ей, беспартийной, находиться на номенклатурной должности было «невместно».
Скажу два слова о составе редакции. Ермилов – сам человек далеко не лишенный разного рода способностей и дарований – ценил талантливых людей. Люди, которых он брал на работу, – Ефим Дорош, Александр Марьямов, Владимир Ривин-Михайлов, Александр Литвак, Анатолий Аграновский, Павел Подляшук, Алина Петрашик, Владимир Огнев, Исаак Бланк – были очень разные, но они сочетали самобытность натуры с редакторским опытом. В общем, хотите верьте, хотите нет, газета была конъюнктурная, – иначе ее и держать бы не стали, – а сотрудники хоть куда. Как говорил Андроников, будь здоров и не кашляй!