е «ЦДЛиада»:
Кого лягнуть, кого помаять,
Кому вернуть, кого облаять,
Кого поднять, кого куснуть,
Кого унять, кому лизнуть.
И тут он переходит к главному: пора заняться Федором Ивановичем Панферовым, тогда – всемогущим редактором «Октября».
Это был чистый самодеятельный вольт Ермилова. Никто его, так сказать, с цепи на Панферова не спускал, а вот просто так – и все. Причем речь шла совсем не о том, чтобы «куснуть», «облаять», а врезать так, чтобы одним ударом – и все тут. Ермилов любил повторять изречение немецкого генерала Клаузевица: «Никогда не обижай своего противника наполовину».
Пусть мне простят строчки совсем не отсюда, не подходящие, но я их приведу, потому что все-таки они хоть немного проясняют, какой удар задумал Ермилов. Как это ни парадоксально – калашниковский (по силе). Речь идет не об автомате Калашникова, а о лермонтовской «Песне…»:
Изловчился он, приготовился,
Собрался со всею силою
И ударил своего ненавистника
Прямо в левый висок со всего плеча.
У Лермонтова боец Кирибеевич «закачался, упал замертво; повалился он на холодный снег…» и т. д., как мы знаем с детства. Но Федор Иванович Панферов на холодный снег не повалился, знал, что царь Иван Васильевич его в беде не оставит, самочинства и вообще самодеятельности в мордобое не потерпит.
И загорелся бой! Ермилов еще пока своего главного козыря не показывал – он писал большую, безразмерную статью против панферовского романа, если не ошибаюсь, «Волга – матушка река». И чтобы перед главным ударом «переведаться» с Федором Ивановичем, пригласил его самого и его ближайшее окружение в гости в «Литературную газету» для обсуждения романа. Наша редакция тогда уже переехала с Никольской улицы, где ютилась, как в коммунальной квартире, в просторный дом во 2-м Обыденском переулке. И вот является Федор Иванович, мужик мужиком, но роскошно одетый, в супермеховой шапке, с ним Федор Шкерин, как Хлопуша или Рваная Ноздря при атамане, и еще Белик – был такой, но говорить о нем не стану, очень уж ответвляется.
Больше всего это напоминало кадры из американских фильмов прежних времен – о встрече двух гангстеров, явившихся со своими подручными. Началось обсуждение. Литгазетчики с ходу принялись мешать панферовский роман со всякими химикалиями, чтобы не сказать хуже. Ермилов вел себя довольно резко, вызывающе, подавал, даже точнее, поддавал реплики типа: «Прэ-вильно», «Вот именно», «Хе-хе!», «В точку!» и т. д. Так что даже Панферов не выдержал: «Называется обсуждение, а главный редактор науськивает своих». Впрочем, он, Панферов, чувствовал себя хоть и в стане врага, но уверенно и как-то мужиковато-вальяжно. По обе стороны от него сидели Шкерин и Белик, и он то одному, то другому повелительно, как хозяин лавки сидельцу, говорил:
– А теперь ты скажи…
– А теперь ты…
И они послушно вякали что-то в защиту своего начальства. Иногда слово брал и сам Федор Иванович. Говорил он так. Сотрудница «Литературной газеты» Лидия Ивановна Лерер-Баша интеллигентно и мягко упрекнула Панферова, что образ директора завода у него неубедительный. Он парировал наотмашь:
– Неубедительный? А вы когда-нибудь видели живого директора завода? Видели? Ну сколько? Ну одного, двух? А я их видел пятьсот человек! Так о чем мы с вами будем разговаривать?
В общем, это было одно из самых бессмысленных обсуждений в моей жизни. Не знаю, какой глупец сказал, что истина рождается в спорах. Oт той «при» (от слова «пря»), которую учинили Ермилов и Панферов, ждать, что родится истина, все равно что предполагать, будто дети рождаются от мордобоя.
Впрочем, до главного мордобоя было еще далеко.
Дело в том, что Владимир Владимирович Ермилов разгулялся не на шутку. Ну буквально –
Так и вздулись сердитые волны,
Так и ходят, так воем и воют…
Он строчит огромную, больше чем с газетную полосу статью наповал – против панферовского романа. Назвал ее простенько, но со вкусом – «О дурном сочинительстве». Насколько я помню, она и в одну-то газетную полосу не помещалась. А что Панферов? На память приходит крылатое изречение давних времен: «Его облили сверху донизу дерьмом, а с него как с гуся вода». Федор Иванович был мужик крепкий, кряжистый, огнеупорный и морозоустойчивый, на всякую там критику снизу смотрел как на баловство и чушь. Но к обороне приготовился.
Идет общее партсобрание, наша организация – «Литгазета» – тоже туда входила, за столом президиума сидят Софронов и Грибачев, два вершителя – чтобы не сказать душителя – литературы, а по рядам ходит директор издательства «Литературной газеты» и бесплатно раздает желающим – не желающих не было – номер с сенсационно-разгромной антипанферовской статьей.
Казалось, Ермилов сделал все что мог. Так нет! Редактору отдела «Литературной газеты» А. Н. Макарову он заказал статью против пьесы Софронова «Московский характер».
Мой жизненный опыт подсказывает, что, как правило, человек состоит из одной всеопределяющей черты или – максимум – двух диаметрально противоположных, которые непрерывно друг с другом воюют. Не составил исключения и Александр Николаевич. Он был наделен большим достоинством – любил литературу, поэзию – Блока, Твардовского, Маршака, Есенина, знал массу стихов наизусть. Когда мы с ним дежурили ночью в типографии и он не почему-либо и не для чего-либо, а просто так начинал читать стихи, хотелось выключить печатные станки, чтобы не мешали слушать. Это дорогого стоит. Однако Александр Николаевич Макаров относился к разряду людей, о которых говорят: слаб человек. Имел свое мнение, но не решался его разделять, спорил со своим начальством, но тут же отступал. В общем, не решался быть самим собой. И это сильно повредило ему как критику – бесспорно, одному из самых талантливых в те времена, 50-е годы.
Шло как-то всесоюзное заседание по работе с молодыми писателями. Заседание как заседание. Явились все, кому было положено прийти. Как тогда ходили на собрания, пленумы, редсоветы, комитеты? А очень просто. Ты вот не пришел сегодня – и вроде как тебя нет, может, ты уже и не числишься. А второй раз не явишься – тут уж есть над чем подумать: а кто ты такой есть, если тебя нет?
Опять процитирую себя, заранее прошу прощения.
Герой спешит на заседанье,
Как на любовное свиданье,
Одной надеждою томим –
Случайно свидеться с самим.
Познать божественную муку,
Пожать ответственную руку
И, ощущая эту честь,
Удостовериться: я есть! –
Я не зачеркнут, не угроблен,
Я завизирован, одобрен,
Мой сын не будет сиротой,
Жена – веселою вдовой.
Так вот – как Александр Николаевич начал говорить про молодых поэтов, как начал сыпать их стихами не по бумажке, как стал разбирать строку за строкой, – так сразу же вдруг воцарилась тишина. Пришедшие «отсиживать» стали сидеть, слушавшие вполуха – заслушались. Это был звездный час Александра Николаевича.
Но порученную ему антисофроновскую статью он написал так, что и понять было трудно: двойственное впечатление – с одной стороны, с другой стороны, но в целом что-то не то.
Если был неприкасаем Софронов, то и Панферова тоже было мало желающих трогать. Так Ермилов, которого в этот момент Бог явно хотел наказать, двинул рати сразу против двух противников – они тут же объединились перед угрозой неожиданного нападения. А дело происходит в 1950 году, близится пленум Союза советских писателей, где каждому должно быть воздано. На что оставалось рассчитывать Ермилову? Ясно на кого: на Фадеева. Я думаю, «Сашенька» своего озорника «Вовку» в обиду не дал бы – как не давал раньше. Но! Этому союзу «но» немало посвящено всякого рода грозных определений, и у Шекспира, кажется, – не в этом дело. Тут-то и является это самое невообразимое «но». В. В. Ермилов не нашел ничего лучшего, как повздорить с А. А. Фадеевым о МХАТе. А после того как они заспорили, разгорячившийся Ермилов врезал Александру Александровичу, что Художественный театр состоит чуть ли не из одних маразматиков. Каково-то было слышать Фадееву такие обидные речи, если учесть, что Ангелина Осиповна Степанова была его законной половиной. Ясно, что оскорбление нанес «Вовка» своему закадычнейшему другу «Сашеньке» почище «Гусака».
С гусаком в груди и с жаждой мести Фадеев выходит на трибуну пленума Союза советских писателей. Не могу точно сказать, какой это был по счету пленум, кажется, 13-й… Повторяю – дело происходило в 1950 году.
Здесь, я чувствую, просто накатывает на меня, как волна, как слеза, лирическое отступление…
…Мне 75 лет. И чего же я только не переносил! Куда меня только не забрасывало!.. Однажды даже занесло в ряды КПСС, но потом, правда, разобрались и выдворили – раз и навсегда, чтоб неповадно было. Как хорошо сказал Маяковский,
Было всякое:
и под окном стояние,
письма (в комиссию партийного контроля. – З. П.),
тряски нервное желе…
Вот! «Тряски нервное желе». Лучше не скажешь. На скольких заседалищах я ни бывал в своей жизни – партийных, беспартийных, закрытых, полузакрытых, – никогда я не присутствовал на такой нервной желеобразной «тряске», какую представлял из себя пленум Союза советских писателей 1950 года. Как любил говаривать Ираклий Луарсабович Андроников, старики не упомнят. Как сказал бы Тарапунька Штепселю, такого не було.
Начать с того, что «нервное желе» не было единой, плотной массой, а делилось на группы, разряды, виды и подвиды. С одной стороны, мы, литгазетчики, соратники Ермилова, которых называли не «Серапионовы», а «Скорпионовы братья». Скажу прямо – «тряска» у нас была. Да и как ей не быть? «Встреча двух гангстеров» – Ермилова и Панферова – в редакции «Литературной газеты» мира между ними не принесла, да и не могла принести. А что поднялось после ермиловской статьи «О дурном сочинительстве»…